Прибалтика в международных отношениях осени 1939 – весны 1940 г

Начавшаяся война в Европе изменила международное положение стран Прибалтики. Уже 2 сентября 1939 г. Латвия приняла закон о территориальных водах, ширина которых устанавливалась в 4 мили от берега, а также о воздушном пространстве над ними. 27 октября и 1 ноября Англия заявляла по этому поводу протесты. Однако 3 января 1940 г. в ответной ноте Лондону Рига заявила, что будет придерживаться провозглашенной четырехмильной зоны. В условиях начавшейся войны в Европе внешняя торговля стран Прибалтики существенно сократилась, что привело к значительным экономическим затруднениям (сокращение производства, закрытие ряда предприятий, рост безработицы и дороговизны) и снижению жизненного уровня населения. Так, например, в Латвии с ноября 1939 г. по март 1940 г. производство промышленной продукции сократилось в 1,5 раза, а численность зарегистрированных безработных возросла с 4 тыс. до 16,6 тыс. человек. Весной 1940 г. в Эстонии насчитывалось около 20 тыс., а в Литве около 76 тыс. безработных. Так же местным правительствам пришлось заявить о контроле над ростом цен и ограничивать продажу наиболее дефицитных товаров (бензина, керосина, спирта, сахара и т. п.). Например, с 1 сентября 1939 г. в Эстонии были введены карточки на сахар, который должен был выдаваться в сентябре и октябре по 1,2 кг на человека. Затем эта норма была уменьшена до 800 грамм на человека в месяц. С 1 октября в Риге были введены карточки на 400 грамм сахар и на 1 литр керосина на человека[597].

В связи с тем, что английское казначейство с 25 августа 1939 г. перестало поддерживать курс фунта стерлингов, произошла его девальвация примерно на 15 %. 28 августа Швеция и Финляндия, 29 августа Норвегия, а 31 августа Дания заявили о выходе из стерлингового блока и привязке своих валют к американскому доллару. Введение Англией 3 сентября валютных ограничений в стране привело к прекращению деятельности лондонского свободного валютного и золотого рынка. В этих условиях страны Прибалтики так же решили уточнить свою валютную политику. Уже 6 сентября Эстония приняла решение отказаться от привязки своей валюты к фунту стерлингов. Отныне эстонская крона была привязана к шведской кроне в соотношении 1 к 1, а, значит, также стала частью долларового блока. В результате по сравнению с курсом американского доллара на 24 августа эстонская крона оказалась девальвированной на 7,5 %. Соответственно, если до девальвации 1 золотой франк был равен 1,2 эстонской кроны, то теперь он был равен 1,4 эстонской кроны. 12 сентября Латвия также заявила о выходе из стерлингового блока и о привязке своей валюты к американскому доллару[598].

Уже 9 сентября Англия предложила прибалтийским государствам в условиях блокады Балтийского моря на период военных действий направлять свою торговлю с ней через Швецию и Норвегию. Однако страны Прибалтики не имели финансовых возможностей для реализации подобных предложений, сам же Лондон никакой поддержки оказывать им не собирался. В октябре 1939 г. Англия заявила Эстонии и Латвии, что не сможет выполнить свои обязательства по поставкам им заказанных и уже оплаченных вооружений в связи с изменившимися международными условиями. В этой ситуации в конце 1939 г. Латвия отказалась послать в Англию торговую делегацию для обсуждения накопившихся проблем. Правда, начавшиеся 26 февраля 1940 г. англо-латвийские торговые переговоры показали, что реальные возможности для сохранения привычных объемов торговли между двумя странами отсутствуют и в конце апреля 1940 г. переговоры были прерваны. В этих условиях заключенные с СССР торговые соглашения, предусматривавшие расширение двусторонней торговли и поставки сырья, горючего и материалов, облегчали хозяйственное положение прибалтийских стран, помогали им смягчить последствия нарушения экономических связей со странами Западной Европы. Так же Эстония, Латвия и Литва получили возможность расширить транзит своих товаров через территорию СССР в Мурманск или Одессу для сохранения торговли с западными странами. В результате, например, Литве удалось зимой 1939/40 г. сохранить 3-е место в английском импорте бекона, вызвав определенное неудовольствие Германии[599].

Для Германии Прибалтика являлась традиционным поставщиком сельскохозяйственной продукции[600]. Так, во второй половине 1930-х гг. поставки сливочного масла из Эстонии, Латвии и Литвы покрывали от 13,3 до 17,2 %, а поставки живых животных (за исключением лошадей) – от 4,4 до 16,4 % их общего германского импорта (см. таблицы 17 и 18)[601]. Естественно, что в условиях англо-французской экономической блокады заинтересованность Германии в расширении торговли со странами Прибалтики резко возросла. Стремясь увеличить свои закупки в регионе, Берлин предложил этим странам заявить о разрыве торговых отношений с Англией, избегая разговоров о какой-либо компенсации этого их шага с его стороны. Естественно, страны Прибалтики не спешили делать столь однозначные заявления, решив выяснить позицию Москвы. 5 декабря 1939 г. Литва сообщила СССР, что Германия требует от нее прекратить экспорт в Англию. В ответ Москва 6 декабря посоветовала Каунасу «пойти немцам навстречу»[602]. На X конференции Балтийской Антанты 7 декабря было решено отказаться от каких-либо деклараций по этому вопросу, но продолжать добиваться от Германии компенсации и если таковая будет получена, то сокращать торговлю с Англией. В частности, страны Прибалтики рассчитывали получить право транзита через Германию в Нидерланды и Бельгию[603].

Таблица 17. Доля стран Прибалтики в германском импорте масла в 1935–1940 гг.

Таблица 18. Доля стран Прибалтики в германском импорте живых животных в 1935–1940 гг.

Понятно, что, заняв осторожную позицию в отношении германских требований о торговле с западными союзниками, страны Прибалтики не отказывались от предложений Германии о расширении двусторонней торговли. Уже 7 октября был подписан Третий дополнительный протокол к германо-эстонскому торговому договору, который предусматривал почти двукратное увеличение эстонских поставок в Третий рейх и сокращение германских поставок из-за войны. Начавшиеся в декабре 1939 г. переговоры привели к подписанию 6 марта 1940 г. нового германо-эстонского торгового соглашения, увеличившего эстонский экспорт с 60 до 65 млн крон. При этом эстонский экспорт в Германию подешевел на 17,3 %, а германский импорт в Эстонию подорожал на 22,6 %[604].

Одновременно Эстония попыталась расширить товарооборот и с СССР. 14 марта в беседе с наркомом внешней торговли СССР А.И. Микояном эстонский посланник в Москве сообщил, что «эстонское правительство желало бы купить следующие дополнительные товары: бензин – 5 тыс. тонн, авиабензин – 700 тонн, керосин – 5 тыс. тонн, калийные соли – 2 тыс. тонн, железо профильное – 5 тыс. тонн, железо-заготовок – 5 тыс. тонн, сахар – 3 тыс. тонн, хлопок – 1 тыс. тонн, аммонит – 300 тонн, чугун – 5 тыс. тонн». Со своей стороны Эстония хотела бы дополнительно продать СССР 1 тыс. тонн яиц. Микоян «ответил, что он благожелательно отнесется к этому предложению Эстонии, изучит список и даст ответ в ближайшее время». 21 марта эстонская сторона передала проект соглашения и просила ускорить рассмотрение ее списка. На вопрос советской стороны, зачем Эстонии столько железо-заготовок и чугуна, был получен ответ, что это необходимо для их реэкспорта в Германию. В беседе с эстонским посланником в Москве 17 апреля Микоян заявил, что СССР готов продать 5 тыс. тонн керосина, 400 тонн авиабензина, 2 тыс. тонн бензина, но железо-заготовка продана быть не может. На просьбу А. Рея об увеличении контингента по сахару Микоян заметил, что это возможно из нового урожая. Советская сторона хотела увеличить закупки в Эстонии кожевенного сырья и масла, но эстонская сторона сослалась на засуху, которая ограничивает заготовку кормов, а это не дает увеличить выработку масла. Также было отклонено советское предложение о продаже Эстонии тракторов. Правда, 25 апреля эстонская сторона предложила дополнительно продать СССР 12 тыс. тонн сульфитной целлюлозы, 3 тыс. тонн сульфатной целлюлозы и бумаги на 1 млн крон.

28 апреля заместитель наркома внешней торговли М.С. Степанов вручил эстонскому посланнику в Москве проект ноты об изменении 2-й и 3-й статей советско-эстонского соглашения о торговом обороте от 28 сентября 1939 г. 14 и 15 мая 1940 г. проходило обсуждение этого проекта, в ходе которого основные разногласия возникли по вопросу о включении в перечень расходов и платежей советской стороны расходов вооруженных сил СССР, размещенных на базах в Эстонии. Эстонская сторона не хотела признавать подобную формулировку, ссылалась на то, что денежное довольствие советских военных не полностью остается в Эстонии. Кроме того, советские военные закупают импортные товары, на что эстонская сторона вынуждена расходовать валюту. Советская сторона возражала на это, указывая, что все денежное содержание военнослужащих РККА, выдающееся в кронах, оседает в Эстонии. Также СССР экспортирует в Эстонию товары, имеющие валютное значение по оптовым ценам, а личный состав советских воинских частей покупает их по розничным ценам. 26 мая эстонская сторона представила свой проект ноты, который в целом принимал советское предложение, но включал вопросы о расчетах по платежам. В ходе заседаний 29 мая и 2 июня советская сторона предложила изложить вопросы о расчетах по платежам и о дополнительных контингентах в двух разных нотах. Эстония заявила о желании купить марганцевую руду и серный колчедан (без указания объемов), но Москва отказала, опасаясь их реэкспорта в Германию. В связи с изменением политической ситуации А.И. Микоян 5 июня заявил А. Рею, что СССР не намерен расширять товарооборот с Эстонией, а 10 июня переговоры по этому вопросу были прерваны[605].

Тем временем 21 декабря 1939 г. был подписан Четвертый дополнительный протокол к германо-латвийскому торговому соглашению от 4 декабря 1935 г. Согласно этому протоколу Латвия существенно увеличивала свой экспорт в Германию, обязавшись поставить в 1940 г. сырья, продовольствия и других товаров на сумму не менее 140 млн латов, тогда как ее импорт должен был составить 108 млн латов. Разницу предполагалось покрыть за счет военных поставок из Германии на 7 млн латов, из средств специального счета переселенцев (20 млн латов) и со счета Германской расчетной кассы в Банке Латвии (5 млн латов). Однако весной 1940 г. Германия практически не делала даже попыток ликвидировать пассивное сальдо в клиринговых расчетах с Латвией. В итоге к июню 1940 г. долг Германии составил 5,9 млн латов[606].

В ходе проходивших весной 1940 г. германо-литовских торговых переговоров Берлин настаивал на резком увеличении доли Германии в литовском экспорте. Со своей стороны Каунас постарался уклониться от этого, поскольку торговля с Германией в 1939 г. на основе клирингового расчета окончилась для Литвы с пассивом в 8,6 млн литов, а с Англией – с активом в 37,3 млн литов. 30 марта 1940 г. советский полпред в Литве передал в Москву просьбу литовской стороны об увеличении оборота советско-литовской торговли. В ответ 4 апреля Москва сообщила, что она согласна на увеличение оборота двусторонней торговли и после получения пожеланий Каунаса сможет дать конкретный ответ о товарах и общей сумме товарооборота. 5 апреля в беседе с наркомом внешней торговли СССР А.И. Микояном литовский посланник в Москве сообщил о желании своего правительства для компенсации предполагаемого строительства СССР в Литве закупить дополнительно советских товаров на сумму в 28 817 750 литов. Так же литовская сторона просила производить расчет за транзит в Германию в литах и снизить цены на перевалку грузов в Одессе. Советская сторона обещала изучить переданный литовцами список товаров и их просьбы, указав, что по транзиту через СССР Литве уже предоставлена тарифная скидка до 30 %. 7 апреля специалисты НКВТ подготовили предложения по дополнительным контингентам для торговли с Литвой на 15 300 тыс. литов.

В ходе состоявшегося 11 апреля совещания у наркома внешней торговли СССР констатировалось, что советско-литовское торговое соглашение от 15 октября 1939 г. уже перевыполнено. Так, по данным на 25 марта 1940 г., было запродано советских товаров на 22 968,4 тыс. руб. вместо предусмотренных соглашением 17 440 тыс. руб., а закуплено, по данным на 1 марта, литовских товаров на 19 181,2 тыс. руб. вместо предусмотренных 17 440 тыс. руб. В итоге, учитывая, что в связи с прекращением экспорта в Литву леса, каменного угля, антрацита и хлопчатобумажных тканей в 1939 г. пассивное сальдо в советско-литовской торговле составило 3 862 тыс. руб., а содержание советских военных баз требовало дополнительных расходов, было решено согласиться на дополнительное увеличение советского экспорта примерно на 13 млн литов с соответствующим расширением советского импорта. СССР готов был дополнительно закупить живых свиней, мяса и кожевенное сырье. К предстоящим переговорам было решено подготовить два варианта дополнительных закупок на 13 и 17,5 млн литов. По расчетам специалистов НКВТ реализация даже первого варианта расширения советско-литовской торговли позволила бы СССР в 1940 г. увеличить свой удельный вес в литовском экспорте до 22 %, а в литовском импорте до 26 %. К сожалению, доступные документы не позволяют установить, было ли заключено новое советско-литовское торговое соглашение. Известно лишь, что увеличение советской заявки на литовские товары позволило Литве добиться некоторых уступок со стороны Германии в торговых переговорах. Тем не менее, подписанный 17 апреля новый германо-литовский торговый договор предусматривал увеличение литовского экспорта до 140 млн литов при импорте в 120 млн литов[607].

Заключенные германо-прибалтийские торговые соглашения привели к тому, что до 70 % экспорта прибалтийских стран должно было приходиться на Германию. Как отмечали в июне 1940 г. германские дипломаты, благодаря заключенным экономическим соглашениям с Эстонией, Латвией и Литвой значение этих «стран для нашего снабжения продовольствием и сырьем военного назначения значительно возросло»[608]. В результате было обеспечено «решающее экономическое господство» Германии в Прибалтике, которая оказалась фактически включена в «большую экономическую зону» Третьего рейха[609]. Всего за период с 1 сентября 1939 г. по 1 июля 1940 г. удельный вес Германии во внешнеторговом обороте Эстонии составлял 46,5 % (49 % импорта и 44 % экспорта), Латвии – 40,5 % (44 % импорта и 37 % экспорта) и Литве – 39,65 % (42,3 % импорта и 37 % экспорта)[610]. Большое значение Прибалтика имела и для транзитных поставок в торговле Германии с СССР и азиатскими странами[611].

Начало войны в Европе и ввод Красной армии на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии, переведший в практическую плоскость советско-германскую договоренность от 23 августа 1939 г. относительно сферы интересов Советского Союза в Восточной Европе, привели к тому, что германское руководство 27 сентября решило срочно организовать переселение в Германию этнических немцев, проживающих на этих территориях. Находившемуся в Москве И. фон Риббентропу было дано поручение договориться с советской стороной по этому вопросу[612]. В результате советско-германских переговоров 28 сентября был подписан Доверительный протокол к договору о дружбе и границе, согласно которому «Правительство СССР не будет препятствовать немецким гражданам и другим лицам германского происхождения, проживающим в сферах его интересов, если они будут иметь желание переселиться в Германию или в сферы германских интересов. Оно согласно, что это переселение будет проводиться уполномоченными Германского Правительства в согласии с компетентными местными властями и что при этом не будут затронуты имущественные права переселенцев. Соответствующее обязательство принимает на себя Германское Правительство относительно лиц украинского или белорусского происхождения, проживающих в сферах его интересов»[613]. Совершенно очевидно, что германская сторона специально предложила столь расплывчатую формулировку, чтобы иметь возможность обеспечить невмешательство СССР в вопрос о переселении немцев не только с территории Западной Украины и Западной Белоруссии, но и из Эстонии и Латвии.

Таблица 19. Доля Германии, Англии и СССР во внешней торговле стран Прибалтики в 1939 г. и в январе – июне 1940 г. (%)[614]

* За 1940 г. по внешней торговле Латвии даны сведения за январь – май.

Выступая 6 октября в рейхстаге, Гитлер изложил программу установления «нового порядка» в области национальных отношений в Европе, составной частью которой было переселение этнических немцев в Германию и на аннексированные ею территории. Уже 7 октября был создан Рейхскомиссариат по укреплению немецкой нации во главе с рейхсфюрером СС Г. Гиммлером, а практическое осуществление переселения было возложено на Центральное иммиграционное ведомство, находившееся в Познани. Одновременно 7 октября Германия предложила Эстонии и Латвии договориться о переселении остзейских немцев. Начавшиеся 9 октября германо-эстонские переговоры привели к подписанию 15 октября в Таллине протокола о переселении немецкого национального меньшинства Эстонии в Германию. Собственность уехавших из Эстонии немцев была объединена в руках «Германского доверенного управления». Схожим образом решался вопрос и на начавшихся 10 октября переговорах о переселении немцев из Латвии. В данном случае германо-латвийский договор о переселении латвийских граждан немецкой национальности в Германию был подписан в Риге 30 октября. Согласно этому документу, все немцы, которые хотели покинуть страну, до 15 декабря должны были подтвердить добровольное желание «навсегда отказаться от латвийского подданства». Соответственно, Германия принимала их и предоставляла им свое подданство. Вся оставлявшаяся переселенцами недвижимость переходила в управление специально созданного 7 декабря Акционерного общества по управлению имуществом переселенцев, с которым Латвия и должна была вести дела по вопросу о взаимных расчетах. В итоге Латвия обязалась выплатить Германии 91 594 тыс. латов, из которых 30 млн было выплачено в первой половине 1940 г. Всего до конца 1939 г. из Эстонии в Германию переселилось 13 352 немца, а из Латвии – 52 583 немца[615].

Тем временем передача Советским Союзом Виленского края Литве резко ухудшила отношения Каунаса с польским правительством в эмиграции. Политика Литвы на присоединенных территориях определялась националистической литовской идеологией и ставила своей целью литовизацию края. Во всех государственных учреждениях с посетителями разговаривали только на литовском языке. Полиция следила за тем, чтобы на улицах Вильно не разговаривали по-польски, те, кто не владел литовским языком, увольнялись с работы. Из края выселялись не только беженцы периода германо-польской войны, но и те, кто не был коренным жителем или не мог получить литовского гражданства, правила предоставления которого были сложны и неопределенны. В итоге из 250 тыс. человек, живших в городе, гражданство получило лишь 30 тыс. жителей. 13 октября 1939 г. польский посол в Каунасе передал в МИД Литвы ноту, в которой литовская сторона обвинялась в нарушении нейтралитета и противоправном присвоении польской территории. В ответной литовской ноте, врученной на следующий день, отрицалось нарушение Литвой каких-либо обязательств по отношению к Польше, и излагались права Литвы на Вильно. В итоге польско-литовские дипломатические отношения были прерваны. 23 октября польское правительство в эмиграции направило ноту протеста относительно присоединения Вильно к Литве генеральному секретарю Лиги Наций. Однако 31 октября польская сторона постаралась несколько сгладить эту проблему, и обе стороны стали воздерживаться от публичных взаимных обвинений. Польское правительство в эмиграции стремилось к тому, чтобы Виленский вопрос оставался открытым, что позволило бы в будущем вернуть эту территорию в состав Польши.

7 декабря советская военная разведка сообщала, что в г. Вильно «оживили свою деятельность религиозные и фашистские организации, состоящие из быв[ших] офицеров, полицейских и чиновников разных польских учреждений. Фашистская организация именует себя «Белый орел». В программу этой фашистской организации входит: свержение литовской и советской власти на территории быв[шего] польского государства и восстановление «несгинелой» Польши. Эта организация уже успела выпустить ряд прокламаций против Литвы и Советского Союза. Листовки призывают всех поляков вступить в организацию «Белый орел». Фашистская организация «Белый орел» явилась организатором демонстраций против Литвы и СССР и организатором еврейских погромов в Вильно с 31 октября по 1-е ноября. На Конской улице со второго этажа дома сбросили целую еврейскую семью. Литовская полиция к еврейским погромам относится примиренчески. В 8 часов утра 1-го ноября у могилы (плита) Пилсудского собралось много поляков, принесших цветы, и уходили с патриотическими песнями. Демонстранты срывали литовские флаги с криками: «Долой литовское правительство», «Долой незваных гостей в Литву и СССР». В толпах избивали евреев. Демонстранты обвиняли торговцев-евреев в поднятии цен на продукты и товары. Демонстрация была рассеяна вмешательством войсковых частей (10 танков, 2 бронемашины и сильного конного наряда). В стычке с демонстрантами имелись раненые. 7-го ноября польские националисты произвели налет на казармы по ул. Костюшки и сожгли 10 танков литовской армии. В этой схватке убит один поляк». Всего в ходе погрома было ранено 35 человек. В Виленской области крестьяне были недовольны возвращением помещиков и отъемом земли, полученной от временных управлений. Кроме того, советскую сторону беспокоил тот факт, что литовские пограничники пропускали в СССР всех желающих без какой-либо проверки[616].

В середине декабря 1939 г. польское эмигрантское правительство запретило создавать в Виленском крае подпольные организации, борющиеся за восстановление польской государственности. Тогда же полякам удалось добиться разрешения Литвы на приезд неофициального представителя польского правительства А. Жолтовского. Однако эта поездка, состоявшаяся в конце марта – начале апреля 1940 г., привела к новому ухудшению польско-литовских отношений. 17 апреля польское правительство в эмиграции приняло решение «об эвакуации из Виленского края и Литвы польских политических деятелей». 27 апреля глава польского правительства В. Сикорский выступил с заявлением, в котором отметил «трагическое» положение поляков в Виленском крае, обвинил Литву в действиях, направленных против польского населения, и обещал, что польское руководство будет и впредь бороться за объединение всех «ягелонских» земель в составе воссозданной Польши. В последовавшем в начале мая 1940 г. выступлении по радио Сикорский охарактеризовал действия Литвы как оккупацию Виленского края, приравняв ее к действиям Германии и СССР. Поначалу литовское правительство 5 мая решило «еще энергичнее заняться защитой литовских дел в Париже и Лондоне… для нейтрализации польской деятельности против нас и подготовкой сторонников Литвы на предстоящей Мирной конференции». Однако уже на следующий день литовским дипломатам было приказано не предпринимать активных действий против этого польского заявления, так как «мы не хотим, чтобы Англия и Франция высказались по этому вопросу в пользу Сикорского»[617].

Кроме того, с передачей Виленского края Литве был связан и ряд вопросов в советско-литовских отношениях. Так, уже 17 октября 1939 г. литовский посланник в Москве Л. Наткевичус в беседе с заместителем наркома иностранных дел СССР В.П. Потемкиным упомянул о сообщениях о вывозе из Виленского края советскими войсками оборудования некоторых фабрик и товарных запасов, а также заявил о желательности сохранения части подвижного состава железных дорог. Советский дипломат ответил, что «не следует придавать значения подобным слухам»[618]. 19 октября литовский министр иностранных дел Ю. Урбшис в беседе с советским полпредом Н.Г. Поздняковым сообщил о вывозе из Вильно советскими войсками имущества и ценностей. Поинтересовавшись, насколько точны эти сведения, советский полпред обещал передать эту информацию в Москву[619]. 22 октября в беседе с В.М. Молотовым Наткевичус настаивал на ускорении передачи Вильно, попытался несколько изменить границу, установленную по договору от 10 октября, и интересовался возможностью переселения литовцев, живущих в Западной Белоруссии, в Литву. Его советский собеседник ответил, что «мы не возражаем против того, чтобы литовские войска хоть сегодня вступили в Вильно», однако «против каких-либо изменений границы, но не возражаем против того, чтобы литовцы, желающие (повторяю: желающие) из Западной Белоруссии выехать в Литву, воспользовались этим правом и выехали в Литву. Для осуществления этого Литовское правительство может послать в Москву комиссию»[620].

25 октября литовский посланник в беседе с Потемкиным вновь указал на то, что «в самом центре Вильно вырубаются деревья бульваров и парков. Происходит расхищение имущества, принадлежащего бежавшим из Вильно владельцам фирм и предприятий» и настаивал на скорейшей передаче города Литве[621]. 26 октября Литва передала Советскому Союзу ноту, в которой выражалась озабоченность вывозом из Вильно и Виленской области железнодорожного подвижного состава и просила оставить его на месте. 1 ноября советская сторона ответила, что «по поводу оставления на месте в городе Вильно и Виленской области государственного имущества, в том числе и железнодорожного подвижного состава, своевременно были даны надлежащие указания местным властям, в соответствии с заверениями Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, сделанными в беседе с Литовским посланником 22 октября 1939 г.»[622].

22 декабря Л. Наткевичус вновь обратил внимание В.П. Потемкина на проблему возвращения подвижного состава железных дорог Виленской области, которую литовская сторона старалась поднять на проходящей в это время в Москве советско-литовской железнодорожной конференции. Литовский дипломат высказал идею аренды подвижного состава у СССР. Его советский собеседник обещал передать эти пожелания НКПС[623]. Однако этот вопрос так и остался нерешенным. Тогда 16 марта 1940 г. литовская сторона передала СССР вербальную ноту, в которой вновь просила о возвращении в Виленскую область подвижного состава железных дорог. Принимая этот документ, Молотов ответил, что «он не находит возможным удовлетворить эту просьбу литовского правительства, и высказывает пожелание покончить с этим вопросом». Тем не менее, литовский посланник просил дать письменный ответ на переданную им ноту[624]. Выполняя эту просьбу, 29 марта советская сторона передала литовской миссии в Москве ответную ноту, в которой отмечалось, что она не усматривает в договоре от 10 октября 1939 г. оснований для удовлетворения просьбы Литвы о передаче ей части подвижного состава бывших польских железных дорог[625]. Тогда 10 апреля 1940 г. Литва просила «дать в аренду некоторое количество паровозов и вагонов». В ответ заместитель наркома иностранных дел СССР В.Г. Деканозов обещал выяснить этот вопрос в НКПС[626]. Тем временем 24 февраля литовская сторона предложила СССР создать специальную смешанную комиссию для рассмотрения ряда имущественных претензий, относящихся к г. Вильно и Виленской области. Однако в ответ советская сторона 19 мая заявил, что договор от 10 октября 1939 г. не налагает на нее обязательства возвратить имущество и ценности, даже если бы они и были вывезены из Виленской области[627].

Кроме того, еще 3 декабря 1939 г. Л. Наткевичус поставил перед советской стороной вопрос о возвращении в Вильно вывезенных в Минск книг из библиотеки Т. Врублевского[628]. 17 декабря Молотову была передана литовская нота от 13 декабря о возврате вывезенных из Вильно архивных документов, в том числе и «Литовской метрики», и книг из библиотеки Врублевского[629]. 16 марта 1940 г. в беседе с В.М. Молотовым Л. Наткевичус еще раз поднял вопрос о части не переданных Литве архивных материалов и библиотеке Врублевских[630]. 27 марта заведующий отделом Прибалтийских стран НКИД А.К. Лысяк направил В.М. Молотову и его заместителю В.Г. Деканозову докладную записку № 152/пб, в которой указал, что литовский посланник 13 декабря 1939 г. просил о возвращении Литве вывезенных из Вильно в Минск архивов и библиотеки Врублевских. СНК БССР считает, что все эти материалы имеют отношение к истории Белоруссии и должны оставаться в архиве АН БССР. Однако АН СССР предлагает вернуть библиотеку, так как все эти книги есть в библиотеках СССР, кроме «Устава богослужения православной церкви», но все журналы 1919–1939 гг. на белорусском языке следовало оставить в БССР. Относительно архивных документов предлагалось передать Литве те материалы, которые не имеют значения для истории белорусского народа[631].

17 апреля в беседе с заместителем наркома иностранных дел Деканозовым Наткевичус вновь коснулся вопроса «о возвращении Литве библиотеки Врублевских и исторических архивов г. Вильно и Виленской области». Его собеседник ответил, что вопрос находится в стадии изучения для определения того, какие материалы могли бы быть переданы Литве[632]. 26 апреля Деканозов направил в СНК СССР проект решения по этому вопросу, в котором полагал целесообразным вернуть то, что не имеет историко-революционного значения, но «Литовскую метрику» не отдавать[633]. 10 мая Наткевичус вновь напомнил Деканозову о том, что до сих пор не получил разрешения вопрос о возвращении Литве архивных материалов и библиотеки Врублевских[634]. В итоге, 28 мая своим распоряжением № Со-5473 СНК СССР разрешил передать Литве все материалы, не имеющее историко-революционного значения. Для их отбора следовало создать комиссию в составе И.И. Никитинского (Главное архивное управление НКВД), И.К. Зябкина (политический архив НКИД) и академика Б.Д. Грекова, которой следовало провести работу по согласованию с председателем СНК БССР[635].

Тем временем 7 ноября 1939 г. латвийское правительство учредило Комитет по снабжению советских гарнизонов, председателем которого был назначен Г. Штольц, а 28 ноября издало закон о запрещении снабжения советских гарнизонов в обход Комитета и утвердило Правила его работы. За поставку латвийскими фирмами советским гарнизонам товаров помимо Комитета устанавливался штраф в 10 тыс. латов. Официально Комитет должен был содействовать снабжению, но фактически он устанавливал монопольные цены, примерно на треть более высокие, чем на латвийском рынке[636]. Понято, что советские дипломаты в Латвии сообщили в Москву о том, что «настроение “заработать” зашло настолько далеко, что лат[вийское] пра[вительство] потеряло чувство меры и стало на путь ограничения и связывания коммерческой деятельности торгпредства. Обычно принятые формы связи с фирмами и частными лицами, которые для нас были выгодны, ныне нарушаются вмешательством государства. У торгпредства нет обязательства вести торговлю через комитет, чего нет и в других странах, нет этого и в торговом договоре, а поэтому правильнее было бы заявить латышам, что мы считаем себя свободными в выборе организаций для заключения сделок. С комитетом, на равных началах с другими фирмами мы будем иметь дело при том условии, если это госконтора, – комитет будет продавать дешевле и лучше». Кроме того, в беседе с министром иностранных дел Латвии советский полпред в Риге «выразил неудовольств[ие] по поводу чинимых препятствий комитетом». На следующий день министр земледелия пригласил советского полпреда и «дал обещание, что никаких препятствий комитет чинить не будет и стремление продать подороже также будет им караться»[637]. С 1 декабря председателем Комитета был назначен старший агроном Министерства земледелия И. Кризбергс, а 2 декабря был опубликован список из 11 организаций, которые получили право заключать торговые сделки по снабжению советских гарнизонов в Латвии[638].

1 декабря советский полпред в Латвии получил указание Москвы заявить протест против запрещения латвийским фирмам заключать с торгпредством торговые сделки на товары для советский войск помимо вновь созданного Государственного комитета по снабжению советских гарнизонов. Эти меры являются дискриминацией СССР и противоречат торговому договору от 4 декабря 1933 г. Советская сторона заявляла, что сохраняет за собой право закупать у латвийских фирм товары как для экспорта в СССР, так и для снабжения советских войск. Через Комитет товары будут закупаться в том случае, если его цены будут соответствовать ценам на латвийском рынке[639]. 3 декабря 1939 г. соответствующий протест был передан латвийской стороне, которая обещала устранить всякие недоразумения. Правда, 7 декабря в ответной ноте латвийская сторона указала, что закупка продуктов в Латвии для советских гарнизонов торгпредством не подпадает под действие договора о внешней торговле и не предусмотрена торговым договором. Поэтому советскому торгпредству не следует смешивать закупки товаров на экспорт и для гарнизонов в Латвии. Также сообщалось, что задачей Комитета является облегчение снабжения советских войск, предотвращение спекуляции и учет снабжения латвийского населения. Тем не менее, 18 декабря министр земледелия издал распоряжение о выделении 25 фирм, которым разрешалось заключать сделки с советским торгпредством[640].

Определенные политико-экономические вопросы возникли и в советско-литовских отношениях. Так, 11 декабря СССР направил Литве меморандум, в котором указывалось, что в соответствии с заключенным договором советское правительство полагает, что «пропуск грузов, направляемых из СССР в адреса советских воинских частей, расположенных на территории Литовского государства, будет проводиться свободно, без взимания таможенных пошлин и всяких других сборов, а также без каких-либо таможенных формальностей». В ответной ноте от 17 февраля 1940 г. литовская сторона согласилась с предложением о не взимании таможенных сборов, но настаивала на определенном соблюдении таможенных формальностей, предусмотренных литовским законодательством. В частности, ввозимые в страну животные и продукты питания подлежали ветеринарному и санитарному контролю[641].

Тем временем 25 октября 1939 г. литовская сторона поставила вопрос о возможности пропуска на территорию Западной Белоруссии и Западной Украины уроженцев этих мест из состава 14 тыс. интернированных в Литве бывших польских военнослужащих. Согласовав этот вопрос с НКВД, заместитель наркома иностранных дел В.П. Потемкин направил 5 ноября в правительство докладную записку с предложением о реализации этого мероприятия. Соответственно, 9 ноября Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило изданное в тот же день постановление СНК СССР № 1851-484сс, согласно которому следовало принять «военнопленных бывшей польской армии, интернированных в Литве, жителей Западной Украины и Белоруссии, изъявивших желание вернуться на родину». Принимавшийся рядовой и младший командный состав следовало распустить по домам, а офицеры, военные чиновники и полицейские направлялись в Юхновский и Южский лагеря, где проходили фильтрацию. Причем следовало «считать этот пункт в отношении офицеров и полицейских чиновников строго секретным». Пропуск этих лиц через границу следовало осуществлять через контрольно-пропускные пункты в Гудогае и Марцинканцах по 250 человек в день. Для отбора и приемки интернированных в Литву направлялась правительственная комиссия в составе комбрига Г.А. Петрова (председатель), капитанов М.М. Удачина, В.А. Соловьева, Г.Я. Злочевского, капитана госбезопасности С.А. Родителева, лейтенанта госбезопасности И.Г. Варьяша, старших лейтенантов госбезопасности Б.И. Кутъина и А.А. Пчелкина[642].

Тем временем, выполняя утвержденное 2 октября Политбюро ЦК ВКП(б) и изданное в то же день постановление СНК СССР № 1626-390сс о роспуске по домам рядового и младшего комсостава военнопленных из Западной Украины и Западной Белоруссии[643], наркомы обороны и внутренних дел издали соответствующие приказы[644]. При этом 13–14 октября заместитель наркома внутренних дел В.В. Чернышев приказал из состава отправляемых по месту жительства военнопленных из Западной Белоруссии и Западной Украины направить 5 100 человек для работы на предприятиях Наркомата черной металлургии[645]. Однако уже 15 октября начальник Управления по делам о военнопленных НКВД СССР майор П.К. Сопруненко направил начальникам Козельского, Юхновского и Осташковского лагерей телеграфное распоряжение № 2066106-07-08: «Жителей Виленского воеводства на работы не направлять. Отправьте их домой [на] общих основаниях. Если до установленной нормы не хватает военнопленных, соответственно уменьшите число отправляемых. Количество отправленных телеграфте»[646].

Пока вопрос о приеме интернированных в Литве польских военнослужащих решался в правительстве, П.К. Сопруненко 4 ноября направил подчиненным ему лагерям и приемным пунктам распоряжение № 2066953/сс: «Немедленно телеграфте, сколько содержится [в] лагере [пункте] военнопленных рядовых, младшего комсостава и беженцев жителей Вильно и территории, отошедшей [к] Литве»[647]. В итоге к 19 ноября выяснилось, что всего в Козельском, Путивльском, Юхновском, Криворожском, Запорожском, Елено-Каракубском и Ровненском лагерях имеется 1 394 военнопленных и беженца с переданной Литве территории. В других лагерях жителей этой территории не имелось[648]. Видимо, получив соответствующее указание наркома внутренних дел, П.К. Сопруненко 14 ноября направил начальникам Козельского, Путивльского, Осташковского и Юхновского лагерей распоряжение № 2067292/сс: «Солдат и младший комсостав жителей города Вильно и территории, отошедшей [к] Литве, отправьте на станцию Марц[и]нканцы [Марцинконис] через пункт Р[а]д[о]шковичи БССР. Конвой усиленный. [Об] отправке донесите»[649]. К сожалению, не удалось найти донесения об отправке этой категории лиц из лагерей для военнопленных. В итоге остается неизвестным, когда и сколько именно военнопленных было передано литовской стороне.

Однако у этой проблемы имелся и другой аспект. Так, в 23.58 19 ноября штаб БОВО направил в Генштаб комкору И.В. Смородинову телеграмму начальника штаба 11-й армии: «[В] Гродно имеется около 200 военнопленных, прибывших из Германии 16.11 через Брест-Литовск, местожительство которых отошло к Литве. Органа, который бы занимался отправкой их на территорию Литвы, нет. НКВД по этому вопросу также ничего не известно. Прошу Ваших указаний». Штаб БОВО просил Москву сообщить о решении, которое будет принято[650]. Пока же военное командование попыталось решить этот вопрос самостоятельно. В результате в 19.35 21 ноября начальник штаба БОВО комдив Климовских сообщил начальнику Генштаба, что «по донесению командира Особого 16 СК представитель литовских войск 20.11.39 передал протест командующего литовскими войсками в Вильно по поводу пропуска погранотрядом Ошмяны 11 человек военнопленных бывшей польской армии в Литву и готовящейся переброске в Литву еще 300 человек. Литовцы, ссылаясь на договор между СССР и Литвой, категорически возражают против одностороннего решения советскими погранчастями вопроса о переброске в Литву военнопленных. Начальник Пограничных войск БССР предупрежден о недопущении подобных случаев»[651].

Тем временем 13 ноября советский полпред в Литве сообщал в Москву, что литовские власти не препятствуют беженцам из Западной Белоруссии возвращаться домой, и спрашивал, достигнута ли договоренность об интернированных и какую функцию в данном вопросе должно выполнять полпредство[652]. 18 ноября советская комиссия по делам эвакуации из Литвы интернированных жителей Западной Украины и Западной Белоруссии прибыла в Каунас[653]. 22 ноября заместитель наркома иностранных дел Потемкин направил в ЦК ВКП(б), СНК СССР и НКВД докладную записку № 5570/сс, в которой сообщал, что «литовская миссия в Москве сообщает Наркоминделу, что в Литве, преимущественно в районе Вильно, сосредоточилось значительное количество беженцев из Западной Украины и Западной Белоруссии. Литовское правительство ставит перед нами вопрос о пропуске этих беженцев на места их прежнего жительства.

НКВД не возражает против возвращения в Белоруссию и на Украину беженцев, оказавшихся в Литве. Работу по приему беженцев НКВД соглашается поручить Комиссии, уже командированной в Литву для приема интернированных военных бывшей польской армии.

НКИД просит: 1) разрешить ему сообщить литовскому правительству о нашем согласии на пропуск в СССР беженцев; 2) работу по приему последних поручить Комиссии, командированной в Литву для приема интернированных из бывшей польской армии»[654]. 24 ноября Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило эти предложения НКИД, который 28 ноября сообщил о положительном решении этого вопроса литовской стороне[655]. По данным польских и литовских исследователей, в декабре 1939 г. литовская сторона передала Советскому Союзу 780 беженцев и 1 687 интернированных польских военнослужащих, из которых 75 человек (21 офицер, 54 полицейских и жандарма) по данным на 4 января 1940 г. содержались в Юхновском лагере, а остальные рядовые и унтер-офицеры были распущены по домам[656].

К сожалению, доступные документы не дают ответа на вопрос о том, как именно проходил обмен военнопленными и возвращение беженцев. Исходя из политики Литвы в Виленской области, можно предположить, что литовская сторона вряд ли согласилась бы принимать поляков – уроженцев края. Во всяком случае, 17 декабря литовский посланник в Москве сообщил Молотову о признательности своего правительства «за работу советской комиссии по возвращению беженцев и интернированных из Литвы». Одновременно литовская сторона просила «предоставить вышеуказанной комиссии право принимать также лиц, тесно связанных с территорией, отошедшей к СССР, не ограничиваясь категорией лиц, появившихся в Литве после 1 сентября 1939 г.», а также поставила вопрос «об освобождении и возвращении в Литву 28 человек, задержанных во время занятия советскими властями Виленской области». Молотов «обещал рассмотреть поднятые вопросы»[657]. Как видим, литовская сторона попыталась выселить в СССР часть нелитовского населения переданных ей территорий. Однако доступные документы не позволяют проследить завершение обмена мнениями по этому вопросу.

Схожие проблемы имелись и в советско-латвийских отношениях. Так, 13 ноября советский полпред в Латвии сообщил в Москву, что согласно новому латвийскому закону иностранцам запрещено проживать в крупных городах и 15-километровой приграничной зоне. Латвийские власти стараются удержать сезонных батраков из Западной Белоруссии и Западной Украины под видом того, что им неизвестно, где проходит граница. Полпред предлагал проявить активность в возвращении этих батраков на родину[658]. В результате проведенной работы зимой 1939/40 г. в Западную Украину и Западную Белоруссию вернулось 11 тыс. батраков[659].

Кроме того, 22 декабря 1939 г. заместитель наркома иностранных дел В.П. Потемкин направил в ЦК ВКП(б), СНК СССР и НКВД докладную записку № 5620/с: «Латвийская Миссия в Москве сообщила Наркоминделу, что в Латвии интернировано около 300 человек бывших польских военных, а также находится несколько десятков гражданских беженцев из западных областей Белоруссии и Украины. Латвийское правительство ставит перед нами вопрос о пропуске указанных лиц на места их прежнего жительства.

НКВД, запрошенный по этому поводу, не возражает против возвращения в Белоруссию и Украину интернированных лиц и гражданских беженцев, находящихся в Латвии. Работу по проверке указанных лиц для пропуска на территорию СССР НКВД предлагает возложить на начальника пограничного отряда майора Андрианенко.

НКИД просит:

1. Разрешить НКИД сообщить Латвийскому правительству о согласии Правительства СССР пропустить на территорию Украины и Белоруссии интернированных и беженцев.

2. Пропуск интернированных и беженцев организовать в пограничном пункте Друя на реке Западная Двина. Работу по проверке указанных лиц для пропуска на территорию СССР возложить на начальника пограничного отряда майора Андрианенко»[660]. Однако какого-либо решения по этой записке принято так и не было.

8 января 1940 г. латвийский посланник в Москве Ф. Коциньш просил В.М. Молотова «обсудить вопрос о возможности приема на территорию СССР около 300 человек интернированных и несколько десятков беженцев, место жительство которых в районах Западной Белоруссии»[661]. 20 января Молотов сообщил Коциньшу, что «вопрос этот будет рассмотрен и, если будет возможность, он будет решен положительно»[662]. 26 января Молотов направил в Политбюро ЦК ВКП(б) докладную записку № 18: «По сообщению латвийского посланника в Москве, в Латвии интернировано около 200 человек бывших польских военных, а также находится несколько десятков гражданских беженцев из западных областей Белоруссии и Украины. Латвийское правительство уже несколько раз ставило перед нами вопрос о пропуске указанных лиц в СССР на места их прежнего жительства.

Считая возможным удовлетворить эту просьбу латвийского правительства, прошу принять следующее решение:

1. Разрешить НКИД сообщить латвийскому правительству о согласии правительства СССР пропустить на территорию Украины и Белоруссии находящихся в Латвии интернированных и беженцев, ранее проживавших в указанных областях (до 200 человек).

2. Пропуск интернированных и беженцев организовать в пограничном пункте Друя на реке Западная Двина.

Работу по проверке указанных лиц для пропуска на территорию СССР возложить на НКВД»[663]. 29 января Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило это предложение[664]. 7 февраля о положительном решении этого вопроса была уведомлена латвийская сторона. Однако доступные документы не дают возможности установить, когда и как было реализовано это решение. Во всяком случае, известно, что в декабре 1939 г. 422 интернированных в Латвии польских военнослужащих изъявили желание выехать в СССР. Однако в феврале 1940 г. это количество сократилось до 220 интернированных и 20 беженцев. В конце концов, советской стороне было передано 111 интернированных и 3 беженцев, остальные отказались ехать в СССР[665].

Тем временем заметным фактором в отношениях между СССР и странами Прибалтики стала начавшаяся 30 ноября 1939 г. советско-финляндская война, которая привлекла внимание великих держав к северо-восточной Европе. В западной прессе была развернута мощная антисоветская кампания, которая активно использовала идею опасности «мировой коммунистической революции». 2 декабря США ввели «моральное эмбарго» на поставки в СССР авиационной техники и технологии. 3 декабря Финляндия обратилась в Лигу Наций с жалобой на советское нападение. Однако Москва отказалась от участия в соответствующем заседании Совета Лиги Наций. Тем временем созванная Ассамблея Лиги Наций создала Комитет по финляндскому вопросу, который 12 декабря призвал СССР и Финляндию «прекратить военные действия и начать при посредничестве Ассамблеи немедленные переговоры для восстановления мира». В отличие от финского правительства, советское правительство в тот же день отклонило это предложение. В итоге 14 декабря под давлением США и Франции СССР был исключен из Лиги Наций. Естественно, Москва осудила это решение Лиги Наций, которое к тому же было принято с нарушением процедуры голосования в Совете Лиги, и заявила, что СССР «избавлен теперь от обязанностей нести моральную ответственность за бесславные дела Лиги Наций», «не связан с пактом Лиги Наций и будет иметь отныне свободные руки»[666]. 16 декабря Лига Наций приняла резолюцию, призывавшую членов этой организации оказать помощь Финляндии, что позволило западным союзникам развернуть подготовку военных действий против СССР. Правда, в Лондоне и Париже сомневались, что они успеют оказать реальную помощь, поскольку считалось, что СССР быстро оккупирует Финляндию. Однако упорное сопротивление финских войск и трудности ТВД привели к тому, что война затянулась, и Англия и Франция получили возможность снабжать финнов вооружением и развернуть подготовку к вторжению в Скандинавию[667].

Прибалтийские страны воздержались при голосовании в Лиге Наций вопроса об исключении из ее состава Советского Союза. Правда, как отмечали советские дипломаты в Литве, в правящих кругах прибалтийских стран оживились надежды относительно прямого столкновения СССР с западными союзниками, что позволило бы «освободиться» от договора с Москвой[668]. Естественно, что Англия и Франция стали зондировать прибалтийские страны на предмет подготовки совместного удара по СССР. Однако Эстония, Латвия и Литва не спешили давать на эти зондажи какие-либо однозначные ответы, поскольку в случае утечки подобной информации могло последовать ухудшение отношений с Советским Союзом, чего страны Прибалтики стремились избежать. Так, 22 декабря 1939 г. в беседе с английским поверенным в делах в Каунасе Ю. Урбшис отметил, что «Советский Союз выполняет обещания, данные Литве, и жаловаться пока нет оснований. Даже можно говорить о том, что сейчас, когда идет война между Финляндией и Советским Союзом, отношения Литвы с Советским Союзом улучшились в том смысле, что СССР проявляет лояльность по отношению к нам»[669].

Естественно, страны Прибалтики активизировали свои военные связи в рамках Балтийской Антанты. В архиве литовского МИД сохранился написанный посланником в Берлине К. Шкирпой проект «Договора о защите нейтралитета», предусматривавший заключение военного союза Эстонии, Латвии и Литвы, в рамках которого предполагалось создать в Риге общее командование армиями трех стран, оказывать взаимную помощь вооруженными силами, выработать общий план военных действий, обмениваться информацией о состоянии вооруженных сил и т. п. Видимо, эта идея обсуждалась странами Прибалтики зимой 1939/40 г., но были ли это официальные переговоры или всего лишь общие зондажи, остается неизвестным. В любом случае прибалтийские государства опасались подписывать подобные документы. В итоге, было решено развивать военное сотрудничество с Литвой без специального договора. Анализируя эти факты, В.Я. Сиполс поставил вполне справедливый вопрос: если все эти меры были направлены против Германии, то почему они проводились втайне от СССР[670]. Совершенно очевидно, что все эти действия стран Прибалтики имели антисоветскую направленность. Как отмечалось в аналитическом обзоре, направленном в Берлин 24 февраля 1940 г. германским посольством в Риге, «в рамках стремления частично сохранить суверенитет находится и стремление Латвии укрепить отношения и со своими балтийскими соседями, оживить уже частично забытую Балтийскую Антанту. Этому, очевидно, служили и встречи министров иностранных дел в январе 1940 г., а также обмен визитами руководителей генеральных штабов трех балтийских стран. Очевидно для согласования и укрепления своих позиций против своего восточного соседа»[671].

Кроме того, в Прибалтике довольно активно действовали разведки великих европейских держав. Да и сами прибалтийские государства, естественно, продолжали ведение разведки против Советского Союза. Правда, в новых условиях эстонские спецслужбы стали проводить более дифференцированную политику в отношении спецслужб Германии. Например, были в значительной степени свернуты контакты с СД. Так, 10 января 1940 г. Главное управление имперской безопасности (РСХА) отмечало, что «отношения Германии и Эстонии существенно улучшились именно за последние годы. …Причем эстонские представители неоднократно передавали в наше распоряжение материалы о военном положении в СССР, полученные ими в ходе деятельности эстонской разведки. Положение дел в этой стране полностью изменилось в результате заключения пакта между Германией и Советским Союзом, договора между СССР и Эстонией и ввода советских войск в эту страну. В настоящее время возникло серьезное подозрение, что эстонская военная разведка работает лишь в интересах Советского Союза»[672]. Однако связи с Абвером в основном были сохранены. Как признавал после войны один из его руководителей генерал-лейтенант Г. Пикенброк, «в период вступления в Прибалтику в 1939 году советских гарнизонов, с помощью эстонской военной разведки и полиции были подготовлены и расставлены в районе расположения частей Красной Армии агенты, которые подробно информировали нас о вооружении и боеготовности советских частей. […] В Литве и Латвии мы проводили такую же работу, но местные разведывательные органы сотрудничали с нами менее плодотворно». Эстонские спецслужбы и сами вели разведку советских частей и передавали полученные сведения Германии[673].

Так, в ноябре 1939 г. эстонская военная разведка направила капитана Леппа в Финляндию для получения и анализа разведывательной информации о Красной армии. Результаты этой работы передавались затем через Таллин в Абвер[674]. 8/9 декабря разведка эстонской армии принимала офицера Абвера В. Клее[675]. При содействии эстонской разведки в 1939 и 1940 гг. Абвер забросил в СССР несколько шпионско-диверсионных групп[676]. В ноябре 1939 г. состоялась встреча командующего латвийской армией генерала К. Беркиса и начальника штаба генерала Г. Розенштейна с руководителем финского и эстонского отдела Абвера фрегатен-капитаном А. Целлариусом. Как отмечает финский историк К.-Ф. Геуст, «в период советско-финляндской войны сухопутные войска Финляндии получили от вооруженных сил Эстонии и Латвии ценные разведывательные сведения, в частности данные радиоперехвата, которые в значительной степени облегчили задачу разгрома нескольких советских дивизий»[677]. Дело в том, что радиоотделу Информационной службы латвийской армии удалось раскрыть шифр, который применялся при радиосвязи в Красной армии с разными ключами. Поскольку советские войска на финляндском фронте применяли в радиосвязи этот же шифр, то латвийская радиоразведка получила возможность отслеживать действия советского командования, особенно севернее Ладожского озера. По инициативе командующего латвийской армией эти сведения передавались финнам, что помогло им нанести поражение ряду советских соединений из состава 9-й и 8-й армий[678].

Во время советско-финляндской войны эстонские газеты на первых полосах публиковали перепечатанные из финской прессы сообщения о поражениях Красной армии в Финляндии[679]. Согласно официальным данным, в «Зимней войне» участвовало только 58 эстонских добровольцев, которые, очевидно, находились в Финляндии еще до ее начала. Однако 5 октября английский консул в Таллине сообщил в Лондон о том, что сотни эстонцев на рыболовных судах нелегально отправились в Финляндию для борьбы с Красной армией. В январе 1940 г. в передаче Би-Би-Си было сообщено о наличии в Финляндии 2 тыс. добровольцев из Эстонии, но эстонские власти опровергли это сообщение. Искренность подобного опровержения вызывает серьезные сомнения, поскольку известно, что 3 февраля эстонский посланник в Хельсинки в разговоре с финляндским дипломатом заявил о том, что, по его сведениям, в Финляндии находится около 1 тыс. эстонских добровольцев, из которых 300 прибыло в декабре 1939 г. на эстонском пароходе «Кассари», который 10 декабря на обратном пути из Финляндии был потоплен советской подводной лодкой[680].

Естественно, советская разведка также старалась отслеживать это вопрос. Так, 3 января 1940 г. Разведывательное управление РККА сообщало, что «по сведениям заслуживающего внимания источника, переброска добровольцев из Эстонии в Финляндию производится через порт Кунда. По данным, требующим проверки, в Эстонии формируются банды из кайтселитовцев для диверсии против находящихся там частей РККА (сведения проверяются)»[681]. 14 января было получено новое сообщение от источника в Эстонии о вербовке добровольцев для войны в Финляндии и подготовке совместного с финнами нападения на советские гарнизоны. Кроме того, сообщалось и о настроениях среди местных рабочих, которые были недовольны слишком либеральной, по их мнению, политикой СССР в отношении эстонской буржуазии. «Когда сюда пришли долгожданные Красные войска, они думали: Вот теперь у нас имеется опора, открывается возможность получить у них работу, а вместе с этим и легальная возможность объединения и т. п. Но когда этого всего не оказалось (о существовании их даже виду не подают, с военными не разрешают даже разговор завести, а вместо этого якшаются с нашими буржуями, основывая какие-то культурные общества, куда “низшему сословию” “вход строго воспрещается”), то даже самые убежденные коммунисты плюнули и отвернулись, превратившись через день в противников прежних товарищей и единомышленников. Вы бы только послушали, какими словами вас закидывают: “головотяпы”, “обманщики”, “мягкорукие слюнтяи” и т. п. Виною всего этого, по моему пониманию, является слишком деликатная политика. Над этим у нас только смеются, говоря, что, где нет смелости, там должна быть деликатность и постоянное утверждение, что мы де строго придерживаемся заключенного договора. А кто этому верит? Никто»[682]. 29 января разведка сообщала, что «вербовка и отправка добровольцев из Эстонии в Финляндию подтверждается рядом новых данных. В Эстонии и Литве отмечается антисоветская деятельность отдельных кругов, не встречающая должного отпора со стороны правительств указанных государств»[683].

Понятно, что советское руководство постаралось выяснить этот вопрос и официальным путем. 10 февраля В.М. Молотов задал соответствующий вопрос эстонскому посланнику в Москве, который ответил, что в Финляндии нет эстонских добровольцев. 4 марта А. Рей сообщил Молотову, что, «как он выяснил у Лайдонера, эстонских добровольцев в Финляндии нет». На это Молотов ответил, что «он в этом отношении не имеет никаких претензий»[684]. Правда, 5 марта Разведывательное управление РККА вновь сообщало об отправке добровольцев из Эстонии в Финляндию[685]. В условиях отсутствия точных сведений по этому вопросу, представляется вполне вероятным, что заявление эстонского посла в Литве Я. Латтика в беседе с послом Латвии 29 марта о том, что в Финляндию прибыло 2–3 тыс. добровольцев, соответствует действительности[686].

Еще одной проблемой стран Прибалтики были военнослужащие польской армии, оказавшиеся на их территории в сентябре 1939 г. Осенью 1939 г. в Литве было интернировано не менее 13 599, а в Латвии – 1 563 польских военнослужащих[687]. Понятно, что обе страны пытались потихоньку избавиться от большей части интернированных, не слишком препятствуя их выезду за границу. Конечно, вскоре слухи о готовящейся или уже ведущейся переброске этих интернированных в Финляндию просочились в печать. 30 декабря 1939 г. заместитель наркома иностранных дел СССР В.П. Потемкин вызвал литовского поверенного в делах Л. Багдонаса и просил его проверить сообщения о том, что предполагается организовать переброску в Финляндию интернированных в Литве поляков. При этом было заявлено, что советская сторона не допускает и мысли, чтобы «литовское правительство, связанное с нами договором о дружбе и взаимопомощи, могло разрешить переброску на помощь Маннергейму – Таннеру поляков, находящихся на территории Литвы»[688]. Естественно, что литовская сторона отрицала вероятность подобных фактов. Тем не менее, 9 января 1940 г. советская военная разведка сообщала о вербовке в Литве интернированных польских военных в финскую армию[689]. Видимо, эта информация была неточна, но известно, что немало интернированных поляков выехало из Литвы и поступило на службу в Польский легион во Франции[690].

Тем временем 13 декабря 1939 г. Германия заявила Латвии протест против выезда интернированных поляков, что рассматривалось Берлином как нарушение ее нейтралитета. 30 декабря Советский Союз просил Латвию проверить сведения о якобы имевшей место переброске на шведских самолетах из Риги в Стокгольм интернированных поляков, направляющихся в Финляндию. В беседе с В.М. Молотовым 8 января 1940 г. Ф. Коциньш заявил, что «это является недоразумением, так как латвийское правительство строго соблюдает советско-латвийский пакт о взаимопомощи и никакой отправки поляков в Швецию для финской армии из Латвии не производилось». Проведенная латвийскими властями проверка показала, что «случаев отправки военных поляков в Финляндию не было, так как всего-навсего из Латвии уехали 48 польских граждан, в том числе женщины и дети». Приняв к сведению этот ответ, Молотов заявил, что имевшиеся слухи надо было проверить[691]. Правда, как позднее выяснило советское полпредство в Риге, с 12 ноября 1939 г. по 10 марта 1940 г. из Латвии в Швецию выехал 441 поляк[692]. Со своей стороны Германия 15 января заявила Латвии, что если, как планируется, 18 высших польских офицеров 17 января на шведском самолете вылетят в Стокгольм, это будет недружественным шагом Риги в отношении Берлина. В итоге эту переброску пришлось отложить, но до 15 января из Латвии уже выехало около 300 польских военнослужащих[693]. Кроме того, Латвия через Швецию поставляла в Финляндию рожь, белое полотно для маскхалатов и другие товары[694].

10 февраля в радиовыступлении латвийского президента К. Ульманиса прозвучала мысль, что латвийское государство должно быть готово в ближайшем будущем к большим жертвам. При этом каждый должен быть готов к выступлению в любой момент. «Если трудное роковое испытание настанет, то в среднем одному мужчине из каждого хутора придется надеть форменную одежду; теперь посчитайте и прикиньте, что в Риге нет складов, полных белья и сапог. И знайте, что следует позаботиться о наличии двух рубашек и другого белья, да пары хороших сапог. Начинайте об этом заботиться и держите это наготове». Ситуация нешуточная, и пришло время стране задуматься о чрезвычайных мерах. «Не будь это серьезным делом, я бы не стал об этом говорить в данный момент». Это выступление вызвало оживленную волну слухов в англо-французской прессе, предполагавшей, что СССР выдвинет или уже выдвинул новые требования к государствам Прибалтики, которые готовы сражаться и запросили вооружение и другую помощь от западных союзников. Определенную роль в столь большом внимании к этому выступлению Ульманиса в западной прессе сыграло и то, что в это время в Риге находилась делегация английских бизнесменов[695]. Понятно, что советский военный атташе в Риге полковник А. Завьялов 20 февраля доложил в Москву, что речь президента была «воспринята населением как призыв к подготовке Латвии к мобилизации и войне, причем войне против СССР»[696]. В этой обстановке 24 февраля ТАСС опровергло слухи, будто «Советский Союз предъявил требования к Эстонии, Латвии и Литве о предоставлении СССР новых морских баз, об увеличении количества “военных баз” и т. п.»[697].

Естественно, что советская сторона тщательно отслеживала позицию стран Прибалтики в отношении советско-финляндской войны. Так, еще 17 декабря 1939 г. в беседе с литовским посланником в Москве В.М. Молотов обратил его внимание «на нехорошее поведение литовской печати при освещении финляндского вопроса, допускающей явные нотки недоброжелательности к СССР»[698]. 22 декабря Л. Наткевичус сообщил В.П. Потемкину, что «неприязненные выпады против СССР имели место лишь со стороны газет, руководимых группами национальных меньшинств – поляков и евреев». Советский дипломат обратил внимание своего собеседника на то, что имеющие в Вильно польские группы, питающие одинаковую ненависть к СССР и Литве, вероятно, могут создать проблемы для литовских властей. Поэтому «простейшим способом нейтрализовать провокационную работу указанных врагов могло бы быть их изъятие с последующей передачей советским властям. Такое мероприятие было бы актом законной самообороны Литовского правительства и осуществлением той взаимопомощи, которую СССР и Литовская Республика должны оказывать друг другу не только в чисто военной области». Поддержав в целом эту идею, Наткевичус просил решить вопрос обмена находящихся в литовских тюрьмах коммунистов на отбывающих заключение в СССР литовских граждан. Со своей стороны Потемкин согласился обсудить этот вариант[699].

7 февраля 1940 г. литовский МИД сообщил Наткевичусу, что советский полпред в беседе с литовскими журналистами и деятелями культуры критиковал политику литовского правительства в Виленском крае как слишком мягкую. Он высказал предположение, что весной польские диверсанты могут уйти в леса и возникнет угроза беспорядков, что может потребовать вмешательства советских войск. Литовскому посланнику следовало добиться приема у Молотова и обратить его внимание «на вред от подобных заявлений и просить, чтобы были даны ясные и строгие инструкции воздержаться от них». Также следовало, учитывая имевшее место 1 ноября 1939 г. привлечение по инициативе командира советской танковой бригады ее частей для прекращения организованной поляками демонстрации и беспорядков в Вильно, добиться «ясного заверения, что ни одному советскому должностному лицу в Литве, включая и самых высокопоставленных, не будет дано право принимать решение о подобной помощи» частями Красной армии, поскольку это прерогатива правительств[700]. 9 февраля литовские власти сообщили о проведение арестов участников подрывных польских организаций в Виленском крае[701]. Проведенные к середине марта 1940 г. литовскими властями аресты польских подпольных и оппозиционных групп вполне удовлетворили Москву[702].

В наибольшей степени война между СССР и Финляндией затронула Эстонию, поскольку размещенные на ее территории советские войска принимали участие в военных действиях. Прежде всего, это касалось кораблей КБФ, которые участвовали в объявленной с 9 декабря 1939 г. советской стороной военно-морской блокаде Финляндии[703]. Кроме того, эстонская территория стала объектом случайных атак советских самолетов. Так, 1 декабря «советский самолет сбросил 5 бомб весом 50–60 кг на позиции 5-й батареи эстонских морских крепостей на о. Найссаар. Одна бомба сильно повредила жилой дом младшего комсостава, вторая – основание и механизмы орудия»[704]. В данном случае речь явно шла о потерявшем ориентировку самолете, участвовавшем в авиационном налете на побережье Финляндии.

Объясняя позицию Эстонии в этой ситуации, ее министр иностранных дел А. Пийп 5 декабря в письме своему посланнику в Хельсинки А. Варма указывал: «Что касается нашего отношения к финско-русским событиям, то оно остается неизменным. Как и прежде, мы не считаем это формальной войной, но расцениваем как репрессалии. То же самое говорил Молотов Авенолу. […] Мы проанализировали юридический статус наших баз и их соответствие нашему нейтралитету. Нормы и прецеденты международного права говорят о том, что арендаторы имеют право осуществлять на арендованных землях суверенные действия, с целью проведения которых и были арендованы эти земли. Так, на территориях, арендованных у Китая в Порт-Артуре, Вейхайвее и т. д., были выстроены фортификации, которые использовались в военных действиях, как в целях агрессии, так и для обороны баз, не нарушая при этом нейтралитета Китая. Я не владею информацией о том, в какой степени базы нашей страны используются по такому же назначению, но вышеупомянутые соображения подсказывают, что даже если дело обстоит и так, наш нейтралитет нельзя считать нарушаемым. Я сообщаю Вам это, чтобы Вы могли объяснять наше понимание происходящего в случае необходимости, тем более что в юридическом смысле войны у наших соседей не происходит»[705].

7–14 декабря главнокомандующий эстонской армией генерал Й. Лайдонер посетил Москву, где был принят К.Е. Ворошиловым, В.М. Молотовым и И.В. Сталиным. Во время беседы с советским вождем в ночь на 12 декабря Лайдонер предложил свое посредничество для урегулирования конфликта с Финляндией. «Но Сталин не принял этого предложения, отметив, что было бы возможно вести переговоры с правительством Паасикиви, но ни в коем случае не с правительством Таннера»[706]. Вернувшись в Таллин, Лайдонер в 19.45 16 декабря выступил по радио и опроверг слухи о неких новых «требованиях Москвы» к Эстонии[707]. 25 декабря Финляндия вручила Эстонии ноту, в которой протестовала против стоянки советского флота в Таллине, Хаапсалу и Палдиски и оставляла «за собой право предпринимать необходимые контрмеры в эстонских территориальных водах». Однако Таллин отклонил эту ноту, заявив, что «поскольку ни Финляндия, ни СССР не являются воюющими сторонами, у Эстонии нет оснований для обращения к правилам нейтралитета в отношении обеих стран»[708]. В тот же день об этом было сообщено советской стороне[709]. В конце концов, Финляндия решила не ограничиваться дипломатическими протестами и 27 декабря финские ВВС сбросили 9 бомб на маяк на острове Вайндло, что дало Таллину повод со своей стороны заявить протест[710].

Кроме того, эстонская сторона была недовольна тем, что советские самолеты появляются «в одиночку и группами в запретных зонах Эстонии, в частности в районе г. Таллина». Эта проблема обсуждалась 3 января 1940 г. в ходе заседания смешанной советско-эстонской комиссии, которая приняла решение, что «командование советских сухопутных и морских войск в Эстонии сделает распоряжение своим военно-воздушным силам о категорическом запрещении полетов вне зон, указанных эстонским командованием»[711]. В результате принятых мер удалось добиться повышения дисциплины летных экипажей. Однако отдельные нарушения зон полета все же имели место и позднее. Так, по сведениям эстонских властей, «в течение 2 марта и 10–11 марта 1940 г. советские военные самолеты совершили всего 15 одиночных и групповых полетов над запрещенным для полетов районом Эстонских морских крепостей (в основном над островами Аэгна и Найссаар). Всего в этих полетах участвовало 93 самолета. Восемь раз зенитные орудия Эстонии открывали огонь по пролетавшим там советским военным самолетам»[712].

На территории Эстонии происходили и отдельные инциденты с советскими ВВС. Так, по сведениям эстонских властей, «29 января 1940 г. 8 самолетов сбросили на деревню Коновере 34 фугасных и зажигательных бомбы весом 15–100 кг. Пострадал один жилой дом и хозпостройки, часть бомб не взорвалась»[713]. Эти события отразились в подписанной в 22 часа 29 января оперативной сводке № 39 штаба расквартированной в Эстонии Особой авиабригады Красной армии, в которой отмечалось, что «1 СБ летчик ст[арший] лейтенант Круглов, штурман ст[арший] лейтенант Лебедев, стр[елок]-радист Вильчинский – потеряли ориентировку, сбросили бомбы на территории Эстонии (34 км южнее ст. Рисипере – поле у Конофер) и прошли над своим аэродромом с курсом на Латвию. На сигналы о посадке с земли и заход с[амоле]та вперед их с покачиванием крыльями внимания не обратил и в 14.05 передал сигнал, что с[амоле]т идет на вынужденную посадку, без указания района. Самолет не найден»[714].

3 февраля посланник Эстонии в Москве А. Рей передал в НКИД СССР ноту протеста в связи с тем, что «2 февраля, в 10 час. 55 мин. одним из стоящих в Таллинской гавани военных судов Союза ССР был открыт огонь по эстонскому самолету, производящему учебный полет, несмотря на то, что о предстоящем полете был заблаговременно извещен штаб Вооруженных Сил СССР в Эстонии. Обстрел продолжался две минуты. Из числа выпущенных снарядов некоторое количество упало в ближайших окрестностях города Таллина, а четыре даже в пределах самого города, причем взрывом одного из снарядов ранена одна эстонская гражданка, а взрывом другого произведены разрушения в одном жилом доме»[715].

3 февраля эстонский военный атташе полковник-лейтенант А. Синка сообщил начальнику Отдела внешних сношений НКО, что «2 февраля зенитная артиллерия, обороняющая Таллин, производила практические занятия по наводке. Для показа целей в воздух был поднят самолет. О времени появления этого самолета над г. Таллин и о его опознавательных знаках заблаговременно было сообщено командованию частей РККА. Несмотря на это, в силу какого-то недоразумения, один из Ваших кораблей обстрелял этот самолет из артиллерии и пулеметов.

Самолет и его экипаж остались невредимы. Несколько снарядов упали в городе. Тяжело ранена одна женщина и поврежден дом.

Этот несчастный случай, по сообщению Синка, произошел в тот момент, когда происходило правительственное заседание, посвященное 22 годовщине Тартуского мирного договора»[716].

3 февраля нарком Военно-Морского флота флагман флота 2-го ранга Н.Г. Кузнецов направил И.В. Сталину, А.А. Жданову, В.М. Молотову и К.Е. Ворошилову докладную записку № 15893/сс, в которой сообщал, что «днем 2.02.40 г. в Таллине над стоящими в гавани кораблями Краснознаменного Балтийского флота на высоте около 600 метров появился самолет типа “Бристоль Бульдог”, оказавшийся эстонским. Самолеты этого типа находятся на вооружении Финляндии.

Согласно донесения командования КБФ, было получено извещение о полете эстонского самолета по договоренному маршруту. Однако, в нарушение своего маршрута и вопреки договоренности с эстонским командованием о том, что эстонские самолеты над портом и стоящими в нем кораблями Краснознаменного Балтийского флота вообще летать не будут, самолет над кораблями пролетел несколько раз и был обстрелян огнем зенитной артиллерии кораблей. Приказания об открытии огня по самолету со стороны старшего на рейде командира не было, корабли открывали огонь самостоятельно.

В районе города упало три снаряда, причем два из них вреда не причинили, третьим был поврежден дом и ранена одна женщина. Самолет повреждений не имеет.

Огонь по самолету был прекращен немедленно, как только самолет вышел из зоны над кораблями и перешел в район над городом.

Перед появлением самолета, в районе гавани была слышна пулеметная стрельба, о которой наше командование оповещено не было.

Появление самолета и пулеметная стрельба создали впечатление у наших командиров, будто эстонцы отражают самолет пулеметным огнем, такая обстановка укрепила в них уверенность, что самолет неприятельский. Мной приказано немедленно произвести тщательное расследование происшедшего в отношении порядка оповещения о полетах и обстоятельств открытия зенитного огня»[717].

4 февраля НКИД СССР передал Эстонии ноту, в которой сообщал, что, по донесению командования КБФ, обстрелянный над портом Таллина самолет «вопреки договоренности с эстонским командованием, что эстонские самолеты над портом Таллина и стоящими в нем кораблями Краснознаменного Балтийского флота летать не будут, уклонился от своего маршрута и несколько раз пролетел над советскими военными кораблями, которые, приняв его за иностранный, подвергли его обстрелу. Констатируя, что в данном случае имело место недоразумение, советское правительство выражает по этому поводу свое сожаление»[718]. 5 февраля Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило изданное в тот же день постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) № 205-90сс «Об обстреле эстонского самолета в Таллине с советских морских кораблей», согласно которому следовало:

«1. Обязать Наркомвоенморфлота тов. Кузнецова наложить взыскание на виновных в необоснованном по обстоятельствам дела обстреле эстонского самолета в Таллине с советских морских кораблей.

2. За непредставление информации в СНК и ЦК со стороны Наркомвоенморфлота до вечера 3 февраля об имевшем 2 февраля случае обстрела эстонского самолета советскими военными судами в г. Таллине и проявленную слабость руководства Наркомвоенморфлота в отношении флота Таллинской гавани тов. Кузнецову поставить на вид»[719].

Информируя своих дипломатических представителей за рубежом, министр иностранных дел Эстонии А. Пийп писал 7 февраля, что «советское представительство объяснило, что 2 февраля светило солнце и опознавательные знаки самолетов не были видны, что самолеты летали над местом расположения кораблей, один корабль дал предупредительный выстрел, другой разгорячился и открыл стрельбу. Командир последнего будет отдан под трибунал. Материальный ущерб обещали оценить»[720].

10 февраля начальник ВВС комкор Я.В. Смушкевич, комиссар ВВС дивизионный комиссар Ф.А. Агальцов, начальник штаба ВВС комдив Ф.К. Арженухин направили заместителю наркома обороны командарму 2-го ранга А.Д. Локтионову докладную записку № 68063сс:

«Командиром 65 ск комдивом Тюриным получено предупреждение эстонского командования, что, начиная со 2.2.40, над всей территорией Эстонии будут производиться полеты самолетов эстонской военной авиации.

Состоящие на вооружении эстонской авиации самолеты в основной своей массе принадлежат к тем же типам, что и самолеты финских ВВС. Поэтому при появлении эстонских самолетов в районе расположения аэродромов Особой Авиабригады возможны крупные недоразумения, так как они могут быть сбиты нашими истребителями.

В силу этого полагаю необходимым поставить вопрос о том, чтобы во избежание возможных недоразумений самолеты эстонской авиации не летали в районах расположения наших аэродромов». 11 февраля Локтионов наложил на этом документе резолюцию: «Телеграммой тов. Тюрина запросить, что он предпринял по этому вопросу»[721].

Тем временем 7 февраля эстонский посланник в Москве А. Рей передал заместителю наркома иностранных дел В.П. Потемкину следующую памятную записку: «В течение последних недель в ряде мест на территории Эстонии сброшены бомбы с аэропланов, летавших либо на большой высоте, либо после захода солнца, почему национальность самолетов не могла быть с полной определенностью установлена по опознавательным знакам. В некоторых случаях, однако, исследованием осколков удалось выяснить, что на сброшенных бомбах имелись надписи на русском языке или условные знаки в виде отдельных букв русского алфавита. Так, например, установлено, что эскадрильей состоявшей из 8 самолетов, 29-го января с.г. в 12 час. 20 мин. близ деревни Коновере в уезде Лянема сброшено 7 разрывных и 27 зажигательных бомб, на осколках которых обнаружены надписи на русском языке “Детонатор вложен” и буквы “П.Г.Л.Д.Ю.”. Буквы русского алфавита были также обнаружены на осколках девяти бомб, сброшенных несколько ранее на острове Хийумаа близ дер[евни] Лейгре. 2-го февраля с.г. в 23 час. 30 мин. сброшено четыре бомбы над островом Вормс, и 3-го февраля в 4 час. 20 мин. близ маяка Тахкуна сброшены в море четыре бомбы.

Эстонское Правительство ничуть, конечно, не сомневается, что если в вышеприведенных случаях бомбы сброшены были с самолетов СССР, то произведено это летчиками, потерявшими по той или иной причине способность ориентироваться, в ошибочном предположении, что они находятся не над территорией дружественной и союзной Эстонии. Нельзя, однако, не признать, что эти происшествия являются в высшей степени нежелательными, поскольку они порождают всевозможные нежелательные слухи, являясь вместе с тем благодарным материалом для фабрикации провокационных измышлений во враждебных как для Эстонии, так и для СССР целях.

Эстонское Правительство, далее, озабочено тем обстоятельством, что, начиная с 19-го декабря м.г., на территории Эстонии стали происходить аварийные посадки самолетов СССР, принявшие в последнее время характер массового явления. Достаточно сказать, что за сорок дней таких посадок насчитывается 38, причем на один день, 29 января их приходится 11. Не говоря о том, что каждая такая посадка самолета СССР на территории Эстонии вне участков, отведенных для пользования военно-воздушных сил СССР в Эстонии, является нарушением неприкосновенности территории Эстонской Республики, эти посадки, равно как и сбрасывание бомб, порождают нежелательные толки и слухи, являясь, вместе с тем, благодарным материалом для распространения провокационных измышлений заграницей.

Эстонское Правительство поэтому надеется, что Правительство СССР не откажется принять все меры к тому, чтобы сбрасывание авиабомб с самолетов СССР на территорию Эстонии впредь не имело места и чтобы аварийные посадки самолетов Союза ССР в Эстонии, поскольку нет возможности их полностью избегнуть, происходили в виде исключительного явления только в пределах участков, отведенных для пользования военно-воздушных сил СССР в Эстонии.

Внимания заслуживает еще следующий вопрос. Численность вооруженных сил СССР на территории Эстонии в настоящее время достигла 27 300 человек. Эстонское Правительство, не сомневаясь, что установленная статьей 1 Конфиденциального Протокола к Пакту о взаимопомощи максимальная численность в 25 000 человек превышена отнюдь не намерено, а единственно по недосмотру, надеется, что Советское Правительство не преминет дать соответствующим властям надлежащее предписание об устранении этого недосмотра и о недопущении его в будущем.

В связи с этим нельзя не коснуться и поднятого Народным Комиссариатом Иностранных Дел вопроса о разрешении въезда в Эстонию членов семейств лиц командного состава вооруженных сил СССР. Размещением 25 000 бойцов Красной Армии в участках баз и аэродромов создана столь крайняя теснота в отношении жилплощади, что идти дальше в этом отношении нет никакой возможности. Достаточно указать, что в городе Палдиски около 1 000 бойцов принуждены были жить в палатках во время самых жестоких морозов. Один этот факт наглядно и бесспорно доказывает, что не имеется абсолютно никаких резервов жилплощади, которые могли бы быть использованы для размещения семей лиц командного состава. Поэтому вопрос об их въезде волей-неволей должен быть оставлен открытым до поры до времени. Он может быть поднят вновь, когда будет построено некоторое количество казарм и жилых домов, в результате чего освободится часть жилплощади, занятой ныне частями Красной Армии»[722].

Устно Рей «пояснил, что эстонское правительство просило бы, по возможности, освобождать наши самолеты от неизрасходованного груза бомб где-нибудь над морем». Лично Рей считал, что «упомянутый лимит не относится к морякам, находящимся на советских военных кораблях. Однако, моряки, высаженные на сушу и несущие службу на базах и в укрепленных районах, должны быть включены в тот контингент 25-ти тысяч человек, который установлен конфиденциальным протоколом для советских войск, расположенных в Эстонии»[723]. Пообещав передать этот документ правительству, Потемкин сразу же оспорил приведенную аргументацию по вопросу о численном составе советских войск в Эстонии, заявив, что «береговые батареи военно-морских сил не входят, к примеру, в состав сухопутных войск и тем самым в состав 25 000 контингента»[724]. В тот же день в ответ на запрос НКИД заместитель наркома обороны командарм 2-го ранга А.Д. Локтионов сообщил, что по состоянию на 1 февраля в 65-м ОСК насчитывается 21 582 человека и предусматривается прибытие корпусного госпиталя, рабочей роты и полковых школ. В 2-м ОСК насчитывается 19 316 человек и ожидается прибытие истребительного и бомбардировочного авиаполков, корпусного госпиталя, рабочей роты и полковых школ, а в 16-м ОСК – 19 762 человека и прибудут бомбардировочный авиаполк, корпусной госпиталь, рабочая рота и полковые школы[725].

Получив 11 февраля соответствующее распоряжение из Москвы, командир дислоцированной в Эстонии Особой авиабригады 12 февраля издал приказание № 04, в котором указывалось, что «эстонский посланник обратился к Правительству СССР по поводу большого количества аварийных посадок и частого сбрасывания бомб на территории Эстонии.

Начальник ВВС Красной Армии обращает наше внимание на этот факт и приказывает:

1. Принять все меры к тому, чтобы неиспользованные бомбы сбрасывались в море, вдали от населенных пунктов, маяков, если по каким-либо причинам нельзя произвести посадку на свой аэродром с бомбами.

2. Разъяснить всему летному составу, что посадки вне аэродрома ведут к дипломатическим осложнениям.

3. В каждом отдельном случае вынужденной посадки вне аэродрома, производить тщательное расследование и о результатах через Штаб Особой авиабригады докладывать Начальнику ВВС Красной Армии»[726].

20 февраля в дислоцировавшийся на территории Эстонии 35-й скоростной бомбардировочный авиаполк вернулся из Минска пропавший 29 января самолет СБ[727]. Проведя расследование этого происшествия, командир Особой авиабригады издал 22 февраля 1940 г. приказ № 018, в котором отмечалось, что «пом[ощник] командира 3[-й] эск[адрильи] 35 АП ст[арший] лейтенант Круглов, штурман ст[арший] лейтенант Лебедев, будучи ведущими группы самолетов СБ при боевом полете 29.1.40 г. к полученному заданию отнеслись преступно-халатно, в результате чего, выйдя из общего строя полка, потеряли общую и детальную ориентировку и всякое представление о своем местонахождении.

Действуя в панике и спешке, потеряв вместе с ориентировкой чувство ответственности за порученное задание, забыв все правила поведения ведущего при потере ориентировки, Круглов и Лебедев вывели свою группу на ж.д. ст. Паэкюля (территория Эстонии 40 км вост[очнее] своего аэродрома) и произвели бомбометание по указанной ж.д. станции.

Только благодаря тому, что данные на бомбометание Лебедев не рассчитывал, а бомбил с целью скорей освободиться от бомб (по этому принципу он работал, наверное, и при других боевых полетах), и тому, что ведомые экипажи, зная, что они находятся на территории Эстонии, по сигналу ведущего бомб не сбросили – это безобразное бомбометание не повлекло за собой ни человеческих жертв, ни материальных потерь дружественному нам государству.

Вместо серьезных и продуманных действий в целях восстановления утерянной ориентировки, Круглов и Лебедев прошли на большой скорости свой аэродром и продолжали полет с курсом на юг.

Над аэродромом ведомые вышли из строя, заходили вперед ведущего, делали ему знаки, что проходят свой аэродром, однако Круглов и Лебедев, упорные в своем нежелании восстанавливать ориентировку, ушли в р[айо]н Риги, уведя с собой ведомого ст[аршего] лейтенанта Сапогова.

Не восстановившись и в р[айо]не Риги, Круглов и Лебедев продолжали дальше полет на юг. Видя это, ведомый Сапогов ушел от ведущих, пришел на свой аэродром и произвел посадку.

Экипаж Круглова в 14.05 передал по радио, что идет на вынужденную посадку без указания места.

Как выяснилось впоследствии, экипаж Круглова, пролетев Эстонию, Латвию и Литву, произвел посадку в Минске (БССР).

Этот безобразно-позорный случай мог произойти только потому, что Круглов и Лебедев, забыв свое высокое звание командиров ВВС Красной Армии, на протяжении всего полета действовали необдуманно, в панике и не вели никаких даже самых элементарных навигационных расчетов в воздухе.

Только забвением чувства ответственности, трусостью и паникой, недостойной командира РККА, можно объяснить тот факт, что Круглов и Лебедев, будучи ведущими группы, бросили свою группу на неизвестной для них территории (по их убеждению – территории пр[отивни]ка), и ушли от [н]ее в южном направлении без всяких встречающихся в бою реальных опасностей.

Даже оставшийся в строю один ведомый Сапогов, не мог догнать ведущего до Риги в их поспешном бегстве от своей группы».

Командир Особой авиабригады приказал Круглова снять с должности пом[ощника] командира эскадрильи и определить в рядовые летчики, а Лебедева отстранить от должности штурмана, к полетам не допускать и отправить в Москву с последующей передачей дела в Военный трибунал[728].

Советская сторона старалась оперативно реагировать на протесты Эстонии по поводу сбрасывания бомб на ее территории. Так, 19 февраля 1940 г. заместитель наркома внутренних дел комдив И.И. Масленников направил начальнику Главного управления ВВС Красной армии комкору Я.В. Смушкевичу спецсообщение № 19/4770/сс, в котором сообщал, что 13 февраля, возвращаясь с боевого задания, самолет дислоцировавшейся в Гдове 16-й авиабригады в 15.45 сбросил 4 бомбы над Чудским озером. Бомбы упали в эстонских территориальных водах в 3 км от границы. Эстония через пограничного представителя заявила протест[729]. Всего, по данным эстонской стороны, с декабря 1939 г. по 11 марта 1940 г. на территории Эстонии с советских самолетов была сброшена 71 бомба[730]. Даже после завершения советско-финляндской войны эта проблема продолжала некоторое время существовать в советско-эстонских отношениях. Так, 27 апреля заместитель наркома иностранных дел В.Г. Деканозов направил Смушкевичу отношение № 284/пб, в котором сообщал, что «начальник погранвойск тов. Соколов сообщает, что эстонские пограничные власти обратились с просьбой убрать 8 неразорвавшихся авиабомб, найденных ими на льду Чудского озера вблизи места, где в феврале мес[яце] разгружались советские самолеты. Чтобы предупредить возможность обращения эстонцев по этому вопросу в дипломатическом порядке, прошу Вас срочно распорядиться об уборке авиабомб»[731]. 8 мая командование ВВС своим отношением № 486204/с сообщило Деканозову, что «авиабомбы АО-2,5 в количестве 17 штук эвакуированы с территории Эстонии 25 апреля с/г на территорию СССР, где и уничтожены подрывом на месте, совместно с представителями Гдовского погранотряда»[732].

Тем временем страны Прибалтики продолжали поднимать вопрос о численности личного состава советских военных баз на их территориях. Так, 4 марта 1940 г. эстонский посланник А. Рей в беседе с В.М. Молотовым вновь затронул вопрос о 25-тыс. контингенте «войск, которое СССР имеет право содержать в Эстонии». По мнению эстонского правительства, советские «морские части, расположенные на суше (в базах, береговая оборона и т. п.), входят в это количество». Молотов ответил, что «советско-эстонским пактом от 28 сентября 1939 г. обусловлено право СССР держать в Эстонии в целях охраны баз и аэродромов определенное количество наземных и воздушных сил, то есть количество морских сил в данном случае не ограничено. Советский Союз даже не использует предоставленного для него соглашением лимита и содержит в Эстонии только около 22 тыс. человек»[733]. 9 марта министр иностранных дел Эстонии А. Пийп сообщил своим дипломатическим представителям за рубежом: «Что касается максимального числа советских войск, пребывающих на территории Эстонии, то советское правительство трактует его широко в том смысле, что обозначенное в приложенном к пакту протоколе максимальное число относится только к сухопутным и военно-воздушным силам, но не к военно-морским, находящимся на базах. Мы продолжаем дебатировать эту трактовку»[734]. Однако 11 марта Эстония согласилась с тем, что численность личного состава ВМФ не входит в численность контингента[735].

Затем этот же вопрос подняла и Латвия. Так, 15 марта латвийский посланник Ф. Коциньш передал советской стороне памятную записку, в которой указывалось, что следует уточнить вопрос о количестве советских войск, расположенных в Латвии. Латвийская сторона ссылалась на то, что в тексте договора употреблено слово «наземные» (а не «сухопутные») вооруженные силы, а значит пребывающие на берегу морские части также должны включаться в общую численность советского контингента. «В противном случае надо считать, что Советский Союз вообще не имеет права держать на берегу морских частей»[736]. К сожалению, доступные документы не позволяют выяснить, чем именно закончилось обсуждение этого вопроса. Во всяком случае, никаких уточняющих двусторонних документов не заключалось. Правда, насколько известно, эстонская и латвийская стороны преувеличивали численность советских гарнизонов на своих территориях[737].

Естественно, страны Прибалтики продолжали политические контакты с Германией. Так, 11–19 ноября 1939 г. доверенный представитель эстонского президента И. Мюллерсон вел в Берлине переговоры о вводе в Эстонию германских войск, ему была обещана помощь в нужный момент[738]. Еще в мае – июне 1939 г. директор департамента государственной безопасности («Жвальгиба») МВД Литвы А. Повилайтис установил личный контакт с начальником отделения гестапо Тильзита Х. Грефе, который приезжал в Каунас октябре – ноябре 1939 г. для получения информации о размещении частей Красной армии в Литве[739]. В феврале 1940 г. литовский президент А. Сметона вновь попытался прозондировать перспективы сближения с Германией. Как позднее рассказал на допросах в НКВД СССР бывший директор департамента государственной безопасности МВД Повилайтис, незадолго до его запланированной поездки в Германию с целью осмотра криминалистических лабораторий адъютант президента Литвы полковник С. Жукайтис сообщил ему, что по личному поручению президента следует выяснить возможность переориентации на Берлин, поскольку надежды на Англию и Францию нет, и перед Каунасом стоит выбор: СССР или Германия. «Принять социалистическую систему государства, продолжал Жукайтис, это означало бы закопать себя своими собственными руками в могилу, поэтому остается единственный выход – это ориентация на Германию, а для этого необходимо сейчас же начать поиски способов сближения и улучшения взаимоотношений с последней».

В ходе поездки А. Повилайтис должен был сообщить об этом германской стороне и выяснить: «1. Согласна ли Германия взять Литву под свой протекторат? 2. В случае если Литва подвергнется со стороны Советского Союза “аннексии” или Советский Союз будет вмешиваться во внутреннюю жизнь страны и тем самым нарушать суверенитет литовского государства, то как на это будет реагировать Германия. Окажет ли она в случае необходимости соответствующую вооруженную помощь. 3. Информировать правящие круги Германии о том, что президент Сметона решил переориентироваться на Германию и надеется получить от последней необходимую помощь». Об этом поручении никто не должен был знать, чтобы сведения не дошли до Москвы. В Германии Повилайтис вел переговоры с помощником начальника гестапо доктором В. Бестом, который сообщил, что «протекторат над Литвой Германия, возможно, осуществит даже до сентября 1940 года и во всяком случае не позднее окончания войны на Западе. По существу остальных затронутых мною вопросов Бест ответил, что в ближайшем будущем Германия в связи с событиями на Западе не в силах вмешиваться в ход событий в Прибалтике». Вернувшись в Каунас, Повилайтис все это передал лично Сметоне, который, повеселев, заявил, что «если политическая конъюнктура этого потребует, то он не против осуществить в Литве национал-социалистические принципы, то есть, осуществить фашистский переворот», а также дал указание «отныне изменить существующее отношение к немцам в лучшую сторону. Оказывать им необходимую помощь, если таковая им в чем-либо от литовского государства потребуется». В марте 1940 г. возник вопрос о содействии Литвы в переброске на территорию СССР германских разведчиков. Была достигнута договоренность о заброске через Виленскую область 2 немецких и 1 литовского агента[740].

Как отмечает изучавший этот вопрос финский историк С. Мюллюниеми, 19 февраля 1940 г. в Берлине на завтраке в отеле «Кайзерхоф» А. Повилайтис и сопровождавший его доктор П. Мешкаускас действительно встретились с В. Бестом, начальником восточно-прусского управления германской полиции безопасности доктором Х. Грефе и П. фон Фиттингхоф-Шеелом из Службы безопасности. На следующее утро на завтраке в Главном управлении имперской безопасности (РСХА) кроме вышеназванных участников присутствовали начальник РСХА Р. Гейдрих, начальник IV (гестапо) управления РСХА Г. Мюллер и начальник VI (разведка) управления РСХА Х. Йост. Отвечая на вопросы финского историка, Бест уже не мог вспомнить подробности, но утверждал, что главной темой разговоров, безусловно, было высказанное литовцами пожелание быть лучше в сфере влияния Германии, нежели Советского Союза. Учитывая должность Повилайтиса, Бест предполагал, что высказанные гостем идеи соответствовали точке зрения литовского правительства. Бест сообщил, что познакомил Повилайтиса с ведущими германскими должностными лицами, прежде всего из министерства иностранных дел. Конечно, на этой стадии переговоров начальник литовской полиции безопасности едва ли мог получить на свои вопросы от германской стороны что-либо другое, нежели уклончивые ответы. Известно, что Повилайтис очень тесно сотрудничал с германской полицией безопасности, особенно в борьбе с польскими подпольными организациями в Виленской области. Таким образом, представляется вполне доказанным, что президент А. Сметона уже в феврале 1940 г. добивался такого же положения в германской сфере влияния, как Словакия[741].

Как отмечает германский исследователь Г. фон Раух, в апреле 1940 г. президент Эстонии К. Пятс ожидал начала военных действий Германии против СССР в сентябре 1940 г. Во всяком случае, вероятно, что в Таллине и, пожалуй, в Риге и Каунасе в этом видели шанс сохранить независимость и при изменении политического положения добиться устранения временного бремени советских баз[742]. То есть уже весной 1940 г. руководство стран Прибалтики стало склоняться к мысли о необходимости переориентации своей внешней политики на Германию, поскольку Англия и Франция фактически не имели возможности оказать им какую-либо серьезную поддержку. Правда, следует отметить, что в тот момент для Таллина, Риги и Каунаса было далеко не очевидно, чем именно закончиться война в Европе. С одной стороны, англо-французские союзники все никак не атаковали Германию, что вело к неуклонному снижению их влияния в Восточной Европе. С другой стороны, и Германия не нанесла Англии и Франции какого-либо значительного поражения. Фактически война в Европе пребывала в неком неустойчивом равновесии. 9 марта советский военный атташе в Литве майор И.М. Коротких направил в Москву донесение № 246/сс, в котором сообщал о настроениях в литовских правящих кругах, выявленных в результате беседы через третьих лиц с дочерью президента А. Сметоны. В литовской элите преобладают проанглийские настроения, ожидается, что после разгрома Германии Англия поможет прибалтийским странам избавиться от СССР. По мнению близких к президенту кругов, в Советском Союзе происходит быстрое нарастание кризисных явлений и вскоре произойдет полный развал, надо только выждать. Среди литовского населения ведется антисоветская пропаганда, которая объясняет любые трудности в Литве приходом Красной армии, и продолжается осторожный саботаж литовскими властями всех вопросов о нуждах наших войск[743].

Кроме того, властям стран Прибалтики приходилось учитывать постепенный рост недовольства собственного населения сложившейся экономической и политической ситуацией и активизацию левых политических движений, ориентирующихся на СССР. Так, 3 марта ЦК Коммунистической партии Латвии принял резолюцию «О едином фронте рабочего класса», в которой, в частности указывалось:

«8) В Латвии ближайшей задачей рабочего движения является объединение всех антифашистских сил и свержение фашистской диктатуры, установление после этого подлинно демократического строя и предоставление всему народу возможности самому решить, как он желает в дальнейшем строить политическую и хозяйственную жизнь Латвии.

9) Движущей силой антифашистского движения являются рабочий класс и трудовое крестьянство. Поэтому чем более единой и организованной будет эта сила, тем быстрее будет достигнуто свержение фашистской диктатуры. Для этого в первую очередь нужно добиться эффективного единого фронта в самом рабочем классе, в трудовом крестьянстве. Такого эффективного единого фронта рабочего класса можно добиться только при условии, если удастся достигнуть договоренности по некоторым важным вопросам между отдельными направлениями рабочего движения». КПЛ выражала готовность создать единый фронт рабочего класса со всеми организациями и группами в рабочем движении и народный фронт с демократическими группами, которые готовы «бороться за прекращение этой войны, обратив ее против самой буржуазии, нанеся поражение буржуазии в революционной борьбе и свергнув капиталистический строй»[744].

23 марта Секретариат ИККИ принял резолюцию «О задачах КП Литвы», согласно которой главной задачей компартии являлась необходимость «развернуть массовую борьбу против всех антисоветских элементов в стране, бороться с любым саботажем советско-литовского договора, энергично выступать против скрытой антисоветской пропаганды реакционных элементов и добиваться осознания самыми широкими массами того, что только теснейшая дружба с Советским Союзом может обеспечить независимость страны и счастливое будущее литовского народа». Следовало бороться за легализацию профсоюзов, равноправие граждан всех национальностей и созыв Национального собрания, избранного на основе всеобщего и тайного избирательного права. Все это следовало осуществлять на базе широкого движения Народного фронта, привлекая к нему те политические силы и элементы, которые выступают за тесное сотрудничество с СССР[745].

Несколько позднее в специальном номере нелегальной газеты Коммунистической партии Эстонии «Коммунист» было опубликовано воззвание «Ко всему эстонскому народу», в котором излагались основные решения состоявшейся в Таллине в ночь на 1 апреля нелегальной Апрельской конференции КПЭ[746]. В нем в частности отмечалось: «Нашей ближайшей политической задачей является завоевание политических свобод, то есть свободы слова, печати, собраний, союзов, выборов. Народ должен завоевать право свободно обсуждать вопросы, касающиеся его жизни как устно, так и в печати, свободно создавать свои организации и свободно выбирать своих представителей как в государственные, так и в органы местного самоуправления. […]

Демократия не должна быть такой, при которой махинаторы и грабители народа господствуют над народом, а такой, при которой трудовой народ сам, по своей воле, создает для себя лучшие условия жизни. Это должна быть Эстонская демократическая народная республика. Осуществимо ли это? Да. Вторая империалистическая война расколола крупнейшие империалистические государства на два лагеря, и в борьбе против своих трудящихся на помощь диктатуре Пятса – Лайдонера – Улуотса не прибудут больше ни английские танки, ни немецкие штыки, ни финские ножи, как 20 лет назад. В силу этого обстоятельства настроение нашей буржуазии резко упало. С точки зрения внутриполитического положения, экономические трудности, сопутствующие империалистической войне, невиданно обостряют классовые противоречия и вызывают все растущий протест народных масс против правительства грабителей и спекулянтов.

Задача нашей партии – своей разъяснительной работой углублять этот протест и придавать ему организованную политическую форму. Для этого мы должны организовывать трудовой народ на борьбу за свои ближайшие экономические и политические требования, что неизбежно приведет их к борьбе против диктатуры Пятса – Лайдонера – Улуотса»[747].

В этих условиях руководство стран Прибалтики было вынуждено выжидать дальнейшего развития событий в Европе, не отказываясь заранее от использования любой возможности для получения поддержки против Москвы. Естественно, подобные настроения приходилось держать в строгой тайне от Советского Союза. Видимо, в немалой степени подобный поворот в настроениях правящих прибалтийских элит был связан с итогами советско-финляндской войны, завершившейся установлением новой границы между СССР и Финляндией в соответствии с подписанным 12 марта мирным договором. Естественно, советские дипломаты в Прибалтике отслеживали реакцию стран аккредитации на заключение советско-финляндского мирного договора. Так, 19 марта советское полпредство в Литве отмечало, что хотя официально литовские власти поздравили советских дипломатов с мирным договором, «но укрепление позиций СССР, в частности, в Прибалтике, и очередной провал англо-французских авантюристов, являющихся козырной картой лит[овского] пра[вительства] в закулисной игре против СССР, переживаются буржуазными кругами Литвы очень болезненно. «Радоваться нечему. Советско-финский договор усиливает СССР и Германию, но наше положение ухудшает», – так заявил ГИРЕ личный секретарь СМЕТОНЫ – МЕРКЯЛИС. Расчеты на «освобождение» Литвы от сов[етских] войск в связи с возможными осложнениями для СССР на Севере и Юге провалились и им приходится лишь мечтать о примирении на Западе под знаком сохранения англо-французского господства, чтобы этого добиться»[748].

Впрочем, подобные доклады советских дипломатов не сказывались на нормальном развитии отношений Москвы и Каунаса. 20 марта Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «разрешить ВОКС открыть 27 марта 1940 г. в Москве выставку литовской книги»[749]. Соответственно, 27 марта в Государственном музее нового западного искусства открылась выставка, на которой было представлено около 1 тыс. экспонатов, отражавших все основные направления книгоиздания в Литве от художественной до научной литературы. На открытии выставки присутствовали дипломаты Литвы, Латвии и Эстонии, сотрудники НКИД, ВОКС и НКПроса РСФСР[750]. Выставка литовской книги в Москве привлекла большое внимание советской общественности и «получила положительную и высокую оценку». По мнению литовской прессы, это свидетельствовало о том, что выставка была воспринята как очередная «демонстрация литовско-советского культурного сотрудничества»[751].

Тем временем 23 марта первый секретарь советского полпредства в Латвии М.С. Ветров сообщил в НКИД о прошедшей в Риге 14–16 марта XI конференции Балтийской Антанты. В частности, он отметил, что «из отдельных комментариев и бесед с журналистами можно установить, что там рассматривался вопрос о распространении военного оборонительного союза, который Латвия имеет с Эстонией, и на Литву. […] Создание тройственного военного оборонительного союза Латвии, Эстонии и Литвы мотивируется фиксацией фактического положения, созданного заключением пактов о взаимопомощи этими странами с СССР». Таким образом, конференция завершила «фактическое создание тайного военного союза между тремя Балтстранами» и «этот тайный оборонительный союз направлен против СССР»[752]. 26 марта полпред СССР в Риге И.С. Зотов также доложил в Москву, что «есть все основания считать, что на конференции Литва заявила о своем фактическом присоединении к военному союзу, существующему между Латвией и Эстонией. Мунтерс уклонялся и отрицал это. Желательно выяснить у Позднякова в Литве. Видимо, они скрывают это после нашего заявления об оборонительном союзе Скандинавии»[753].

Соответственно, 28 марта заместитель наркома иностранных дел В.Г. Деканозов направил полпреду в Каунасе телеграмму с задачей проверить сведения о том, что «Литва заявила о своем присоединении де-факто к существующему военному союзу между Латвией и Эстонией»[754]. Выполняя это поручение, советское полпредство в Литве в подготовленном 30 марта политическом отчете указало, что еще на декабрьской (1939 г.) конференции Балтийской Антанты «литовская делегация сделала заявление о том, что оговорка 1934 года насчет “специфических интересов” теперь смысла не имеет и Литва не видит особенности своего положения в Антанте. Можно предположить, что разговор клонился в сторону военного союза. Во всяком случае, подобное заявление литовской делегации, совпавшее с приездом в Каунас нач[альника] генштаба Латвии и с ответным визитом в Ригу 15 декабря 1939 г. нач[альника] генштаба Литвы, основание для такого предположения дает»[755]. Эту же информацию Н.Г. Поздняков сообщил в Москву 2 апреля[756]. Сообщая 23 апреля в Москву о назначении эстонского военного атташе в Каунас, Поздняков отметил, что «этот зигзаг явно указывает на то, что у Литвы появились какие-то военные обязательства в отношении Латвии и Эстонии. […] Если взвесить действительное отношение Эстонии, Латвии и Литвы к пактам о взаимопомощи с СССР, то получается, что они не могут и не должны обойтись без военного сотрудничества»[757].

Тем временем, выступая 29 марта на вечернем заседании VI сессии Верховного Совета СССР, В.М. Молотов отметил, что «на основании полугодового опыта, прошедшего со времени заключения этих договоров о взаимопомощи, можно сделать вполне определенные положительные выводы о договорах с Прибалтами. Следует признать, что договоры Советского Союза с Эстонией, Латвией и Литвой способствовали упрочению международных позиций как Советского Союза, так и Эстонии, Латвии и Литвы. Вопреки запугиваниям, которыми занимались враждебные Советскому Союзу империалистические круги, государственная независимость и самостоятельность политики Эстонии, Латвии и Литвы ни в чем не пострадали, а хозяйственные отношения этих стран с Советским Союзом стали заметно расширяться. Исполнение договоров с Эстонией, Латвией и Литвой проходит удовлетворительно и создает предпосылки для дальнейшего улучшения отношений между Советским Союзом и этими государствами»[758].

Своеобразным ответом на это выступление главы советского правительства, стало выступление в Государственной думе Эстонии 17 апреля министра иностранных дел А. Пийпа, заявившего, что «правительство республики намерено по-прежнему твердо придерживаться политики нейтралитета» в европейской войне. Задачей внешней политики Эстонии является сохранение независимости и политического суверенитета страны на основе развития дружественных взаимоотношений со всеми народами. Особое место во внешней политике занимает урегулирование отношений с Советским Союзом, «с которым полгода назад мы создали новый базис для прочных отношений, заключив московский пакт о взаимопомощи. Неоднократно наше правительство пользовалось возможностью заявить, что оно намерено выполнять этот пакт лояльно и четко, то же самое мы слышали и в заявлениях правительства нашего партнера по договору, которое так же подчеркивает свою готовность к доверительному выполнению пакта, уважая, независимость Эстонского государства и существующий государственный и социально-экономический строй. Мы можем теперь, на основе полугодового опыта, сказать, что проведение в жизнь и дальнейшее развитие московского пакта проходило абсолютно корректно и в духе взаимного доверия и честности». Эстонский министр благожелательно отозвался о выступлении Молотова 29 марта относительно состояния советско-прибалтийских отношений и сообщил о ведущихся с СССР переговорах с целью решения и урегулирования ряда практических вопросов[759].

17 и 28 апреля советские дипломаты в Литве сообщали в Москву о том, что литовская пресса осторожными намеками продолжает критику внешней политики СССР в отношении Прибалтики[760]. 26 апреля Литва решила ускорить репатриацию литовцев из приграничных районов БССР и 29 апреля Л. Наткевичус обратился по этому вопросу к В.Г. Деканозову, напомнив ему обещание Молотова, прозвучавшее в беседе 22 октября 1939 г.[761] Утром 1 мая 1940 г. на улицах Риги появились автобусы, задние стенки которых были обклеены плакатами: «Да здравствует Советская Латвия! Долой Ульманиса!». Это была акция Союза трудовой молодежи Латвии в честь Дня международной солидарности трудящихся[762]. В тот же день в Лиепае в присутствии советских дипломатов и латвийских частей прошел парад войск 2-го ОСК и частей КБФ, в котором также участвовала 1 эскадрилья истребителей[763]. Больше ни в каких советских гарнизонах в Прибалтике парадов не проводилось. 8 мая назначенный 7 апреля полпредом в Латвии В.К. Деревянский вручил К. Ульманису свои верительные грамоты. В речах полпреда и президента, произнесенных во время церемонии, констатировалось строгое соблюдение принципа невмешательства обеих стран во внутренние дела друг друга. В состоявшейся беседе латвийский президент отметил, что каких-либо вопросов и претензий, связанных с пребыванием советских войск на территории страны, правительство Латвии не имеет[764]. В тот же день полпред доложил в Москву о том, что, по имеющимся сведениям, в Латвии проводится мобилизации пятнадцати возрастов, высказав мнение, что, несмотря на целый ряд фактов, указывающих на недоброжелательное отношение латвийского правительства к договору о взаимопомощи, «тем не менее, ожидание предпринятия каких-то шагов, прямо направленных против нас, кажется маловероятным. Я склонен считать, что распространение подобных слухов является инспирацией наших врагов»[765].

Тем временем начались переговоры о «Соглашении между СССР и Эстонской Республикой относительно таможенных вопросов, возникающих в связи с пребыванием на территории Эстонии, на основании пакта о взаимопомощи от 28 сентября 1939 года, вооруженных сил Союза ССР», проект которого был передан эстонской стороной 17 апреля 1940 г. Советская сторона вручила эстонцам свой проект 28 апреля, и в ходе переговоров к 5 мая стороны в основном согласовали этот документ. Остались не согласованными вопросы о сроке его действия и времени вступления в силу, но 10 июня переговоры по этому вопросу были прерваны[766]. Еще 4 мая в Таллине в Доме искусств открылась двухнедельная выставка «Охрана материнства и младенчества в СССР», в ходе которой для посетителей читались лекции соответствующей тематики[767]. Выступая в тот же день на собрании по случаю 20-летия Тартуского общества городских служащих, министр иностранных дел А. Пийп отметил, что нарушенные войной экономические связи поставили Эстонию в трудные условия. Однако страну удалось обеспечить сырьем и другими товарами. «В этом большую роль сыграло то обстоятельство, что нам удалось реорганизовать экономическую деятельность страны применительно к требованиям времени и развернуть в невиданных масштабах торговлю с Советским Союзом и Германией. Будем надеяться, что у нас хватит умения продолжать эту линию хозяйственной жизни и в дальнейшем»[768]. 8–10 мая разведка эстонской армии вновь принимала офицера Абвера В. Клее, который на встрече с министром внутренних дел Эстонии А. Юримаа «заявил, что Германия скоро начнет войну с Советским Союзом, о чем Гитлер неоднократно заявляет в партийных и военных кругах»[769].

10 мая литовский посланник в Москве передал советской стороне «памятную записку о порядке эвакуации в Литву литовцев, проживающих на территории БССР», а также сообщил, что «литовской авиации поручено сделать с самолетов фотосъемку возвращенной Литве Виленской области. Полеты с этой целью будут производиться вдоль новой границы СССР от начала мая до 1 августа 1940 г. и просит информировать соответствующие органы и лиц пограничной охраны СССР во избежание возможных недоразумений»[770]. В тот же день информация литовского дипломата через Наркомат обороны была передана командованию БОВО, штаб которого издал распоряжение № 3743, уведомив командование ВВС округа и расположенные в приграничных районах с Литвой войска о предстоящей аэрофотосъемке литовской авиацией Виленской области. От советских войск требовалось принять меру к тому, чтобы не обстреливать литовские самолеты, которые будут вести аэрофотосъемку вдоль границы на высоте 3 тыс. м[771]. 16 мая произошел обмен нотами по вопросу о мерах по урегулированию инцидентов на советско-литовской границе, возникающих вследствие ее случайного перехода людьми и домашними животными. Было решено, что эти вопросы должны разрешаться представителями местных пограничных властей, а если они не договорятся, тогда по дипломатическим каналам[772].

Тем временем 6 мая советский полпред в Каунасе вновь сообщил в Москву об антисоветских намеках литовской прессы и высказал мнение, что «хотя бы и слегка, но пора одернуть литовскую верхушку. Не следует допускать, чтобы в своем распоясовании внутри страны она политически спекулировала именем Советского Союза, его внутренней жизнью и т. п.» 19 мая заместитель наркома иностранных дел В.Г. Деканозов наложил на этом документе резолюцию с указанием заведующему Прибалтийским отделом НКИД А.К. Лысяку: «Надо подобрать эти факты и доложить наркому, наметив н[ашу] позицию дня»[773]. Пока в НКИД обсуждали этот вопрос, Политбюро ЦК ВКП(б) 23 мая утвердило изданное в тот же день постановление СНК СССР № 856-310сс «Об эвакуации литовцев из пограничных с Литвой районов БССР», которое предусматривало, что до 1 июля 1940 г. жители этих районов литовской национальности по своему желанию могли выехать в Литву. Для проведения работ по эвакуации создавалась комиссия в составе председателя С.А. Сухарева (НКВД) и членов П.М. Осадчего (СНК БССР) и А.М. Вахрушева (НКИД), на организацию работы которой отпускалось 30 тыс. рублей[774]. 26 мая советская сторона сообщила Литве о своем согласии на эвакуацию литовского населения с территории Западной Белоруссии[775].

Тем временем стратегическая обстановка в Западной Европе резко изменилась. Начавшееся 10 мая наступление германских войск в Нидерландах, Бельгии и Франции привело к прорыву фронта англо-французских союзников. К 20 мая германские войска вышли на побережье Ла-Манша, отрезав во Фландрии значительную группировку англо-франко-бельгийских войск. К 30 мая западные союзники еще удерживали небольшой плацдарм около Дюнкерка, одновременно эвакуируя личный состав блокированных войск в Англию. Столь успешные действия вермахта привели к тому, что в европейском общественном мнении возникла и стала укрепляться уверенность в том, что в ближайшее время Германия, вероятно, сумеет нанести поражение Англии и Франции и победно завершит войну в Европе. Понятно, что эти события оказали серьезное влияние на позицию всех нейтральных европейских стран, в том числе и Советского Союза. Опасаясь скорого прекращения европейской войны, советское руководство решило оказать давление на страны Прибалтики с целью увеличения там гарнизонов Красной армии и создания просоветских правительств.