Мания грандиоза

«Приезжай, непременно приезжай к нам в Антоновку, — писал мне мой приятель Ерганин, недавно женившийся и поселившийся в деревне. — Довольно тебе киснуть в Петрограде. Конечно, здесь, в Антоновке, особого веселья нет, но отдохнуть тебе от столицы и прожить недельку-другую будет, право, полезно. Познакомишься с женой (она, я уверен, тебе понравится) и с ее дедом. Представь себе почти столетнего старика, прекрасно сохранившего здоровье и память, хотя и страдающего, как мне кажется, манией грандиоза. Впрочем, увидишь сам. Имеются и соседи — довольно интересные люди. Право, сделай нам удовольствие: не откладывай поездку в долгий ящик, мы так тебе будем рады».

Через неделю я уже был в Антоновке. Жена моего приятеля оказалась прелестной женщиной, а дед ее — преинтересным стариком. Это был какой-то кладезь премудрости, какая-то ходячая энциклопедия: все-то он знал, все-то он помнил! Никаких признаков душевного расстройства, о которых писал мне Ерганин, я в нем не замечал. Я даже спросил моего приятеля:

— Откуда ты откопал в нем манию грандиоза? Премилый, скромный человек.

— Ладно, ладно, будет случай, увидишь, — отвечал он. На третий день моего приезда заехали соседи, два брата Захаровы, и после затянувшегося обеда мы перешли пить кофе в гостиную. Хозяйка дома пошла распоряжаться по хозяйству, и мы остались одни. У пылающего камина поместился старый дед в удобном глубоком кресле, мы расселись где попало, и начался тот неопределенный полумистический разговор не без оттенка фатализма, что так свойствен сытым русским людям после вкусного деревенского обеда, когда и сам хорошенько не знаешь, что тебе хочется — не то сладко вздремнуть, не то поцеловать хорошенькую женщину.

После длинного метафизического спора, в котором старый дед не принимал участия, лишь слушая нас и изредка поднося щепотки табака к носу, я обратился к нему:

— Нил Иванович, вот вы прожили долгую, очень долгую жизнь, многое перевидали на своем веку, было бы крайне интересно знать ваше мнение о людях вообще и о жизни в частности.

Нил Иванович пристально посмотрел на меня, помолчал с минуту, а затем сказал:

— Милостивый государь мой, жизнь я считаю какой-то тяжелой, непонятной шуткой, а о людях лучше и не говорить, все люди, особливо теперешнего века, легкомысленны и глупы.

— На основании чего же выносите вы людям столь строгий приговор?

— А как же-с, помилуйте, современный человек никогда не смотрит в корень вещей, а удовлетворяется чисто поверхностным, мимолетным наблюдением и суждения свои выносит на основании мгновенного впечатления. Хватит какой-нибудь тенор верхнее ре полной грудью, изобретет какой-либо дурак летательную машину — и человечество падает ниц, превозносит их, отдает им чуть ли не божеские почести, что не мешает в то же время им проходить равнодушно мимо истинно великих людей, и только потому, что скромные люди носят свое величие в себе, не оповещая о нем миру.

Говоря это, Нил Иванович как-то оживился, его морщинистые щеки покрылись даже легким румянцем, глаза заблестели.

Мой приятель толкнул меня локтем в бок и шепнул на ухо:

— Началось, сел на своего любимого конька, ну, теперь слушай!

— Позвольте, Нил Иванович, — обратился я снова к нему, — то, что вы изволили сказать, звучит неубедительно, это общая фраза. Докажите хотя бы примером правильность вашей мысли.

— Примером? — Старик самодовольно ухмыльнулся. — Извольте, извольте, сударь мой, ходить за ним недалече. Вот вы, — продолжал он, — поди, смотрите на меня и думаете: «Ишь, старик как зажегся!» Пережил своих сверстников, да что сверстников, пожалуй, и детей своих сверстников, а умирать не собирается. И чего он зря коптит небо? Пожил себе в удовольствие, протянул долгую серенькую жизнь никем не замеченный, пора бы и честь знать! А между тем никто из вас и не подозревает даже, что перед ним сидит если и не величайший человек прошлого столетия, ибо величайшие люди непременно окружены ореолом всеобщего поклонения, то, во всяком случае, муж, в руках которого находились судьбы и жизни миллионов и миллионов людей.

Мы посмотрели друг на друга и невольно снисходительно улыбнулись.

Нил Иванович заметил это и продолжил:

— Вот вы недоверчиво улыбаетесь и думаете, что старик спятил с ума, но поверьте, я в здравом уме и в твердой памяти и, тем не менее, продолжаю утверждать, что не только судьба миллионов людей зависела от меня, но, пожалуй, и судьба Европы была бы иной, пожелай я в свое время шевельнуть рукой или языком.

Братья Захаровы, видимо довольно робкие люди, незаметно отодвинулись от Нила Ивановича.

— Я расскажу вам, как это было, — продолжил Нил Иванович. — Родился я в Петербурге, там и кончил университет, там и занялся частной службой и газетным делом. В свое время отдал дань молодости и уже сорокалетним мужчиной подвязался в шестидесятые годы в рядах нигилистов. Затем со временем отошел от этого движения, забросил политику, хотя и до конца 80-х годов продолжал числиться своим во всевозможных революционных кружках Петрограда. Хоть от активной революционной деятельности я и отошел, но мне продолжали верить и не раз пользовались моими услугами: то на ночевку придет какой-либо студент, укрывающийся от полиции, то занесут мне припрятать литературы, а то и фунт-другой динамиту. Я знал всех почти вожаков и активных деятелей так называемого подполья. Знал я и о готовящемся покушении на царя 1 марта 1881 года. Знал и о подкопе на Малой Садовой, и о ролях, предназначенных Рысакову, Желябову, Перовской, Кибальчичу и др. Следовательно, извести я 2-е отделение устно или письменно о покушении, назначенном на 1 марта, и Александр II не был бы убит. Но не будь Александр II убит 1 марта, так 2-го была бы обнародована Конституция, как вам известно, уже подписанная императором. Указ о ней находился у графа Лорис-Меликова. Будь издана Конституция, и Россия пошла бы по иному пути. Почти с полной уверенностью можно сказать, что не было бы сумасбродной Японской войны, а следовательно, и революции 1905–1906 годов, и почем знать, теперешняя великая война, быть может, не разгорелась бы или давно была бы закончена ввиду лучшей к ней подготовки России. А чем еще кончится эта война? Быть может, следствием ее будет полная перекройка карты Европы? Как видите, судари мои, 28 февраля 1881 года судьба мира была в моих руках. Я мог повернуть колесо истории, и в моей власти было сохранить миллионы человеческих жизней, да что жизней? А какую бездну мучений, как физических, так и нравственных, отстранил бы я от человечества, предупредив это покушение?

И Нил Иванович глубоко задумался.

Затем он продолжил:

— Но сделай я это, и никто не оценил бы того блага, что принес бы я человечеству. Напротив, мое имя было бы проклято людьми как имя презренного предателя. Могу ли я не считать после этого людей легкомысленными глупцами? Но однако, судари мои, я заболтался, пора моим костям и на покой. Покойной ночи, милостивые государи.

И дед, встав с кресла, направился к двери, сделав нам небрежный жест ручкой.

Мой приятель пробормотал вполголоса:

— И слабым манием руки на русских двинул он полки…

Мы помолчали немного и тоже вскоре разошлись по своим комнатам.