На грани безумия

В один из ярких весенних дней, каковыми не изобилует наш хмурый Петроград, я жадно тянулся к Летнему саду — к этому чуть ли не единственному свежему оазису, затерявшемуся в душной столичной пустыне. Только что распустившиеся липы наполняли воздух бодрящим ароматом, ярко-изумрудные клейкие еще листочки блестели на солнце, и земля в их тени напоминала расстеленные в изобилии шкуры жирафов; пучки свежей, тонко пахнущей травы прорывались из черной, жирной земли; пруд, разбухший от весенних вод, отражал своей зеркальной поверхностью светло-изумрудное небо, то проплывет в этом зеркале перистое облако, то промелькнет озабоченный грач, тут же неподалеку воткнувшийся в вершину столетней липы… Особо режущим нервы звуком врывался в эту почти деревенскую идиллию металлический визг трамвайных колес на закруглениях у Марсова поля да пронзительные свистки финляндских пароходиков, бегающих по Неве и Фонтанке.

Я свернул с главной аллеи и стал огибать пруд. Вдруг мое внимание остановилось на господине, сидевшем на одной из скамеек и, видимо, с наслаждением гревшемся на весеннем солнышке. Это был мужчина лет тридцати пяти, красивый, элегантно одетый, с чрезвычайно симпатичным и открытым выражением лица. Вся его поза выражала блаженство, по лицу пробегала светлая, счастливая улыбка, две пуговицы его жилета на животе были расстегнуты, очевидно, для пущего удобства. И мне послышалось даже чуть ли ни мурлыканье какой-то песенки, исходящее из уст этого, всем на свете довольного человека. Меня безотчетно потянуло к этой радостной фигуре, и я присел на ту же скамейку.

Он окинул меня спокойным взором и, сладко потянувшись, промолвил, неопределенно кивнув в сторону:

— Благодать-то какая!

— Да, что и говорить, благословенный день! — немедленно согласился я.

— Подумать только, — продолжал этот счастливый человек, — тысячи людей сидят сейчас по душным министерским конторам, банкам и без крайней необходимости проливают чернила, не ощущая при этом насущной потребности в солнце, воздухе, свободе и ничегонеделании. Вот безумцы-то! Они не торопятся жить, словно жизнь человеческая продлится для них не до восьмидесяти лет, а целое тысячелетие?!

Я неопределенно пожал плечами:

— Каждый понимает счастье по-своему.

— То-то и дело, что никто не видит и не понимает своего счастья! — горячо возразил мне мой случайный знакомец.

— А вы его понимаете?

— О, еще бы! — радостно согласился он. — Я истинно его понимаю, не представляю без себя, своего рода, фамилии, то есть в лице моем вы видите самого счастливого человека в мире.

Я внимательно поглядел на собеседника. Он широко улыбнулся, обволакивая меня добрым, ласковым взглядом.

— Каким же это образом вам удалось поймать эту Синюю птицу? — поинтересовался я.

— Очень просто: путем размышления и опыта я понял, что лишь истинная, полная свобода может составить земное счастье человека. С того времени я и являюсь ее горячим поклонником, носителем и прославителем.

Я лишь разочарованно пожал плечами.

— На вашем лице я вижу разочарование, — не унимался мой случайный собеседник. — Вы рассчитывали услышать нечто новое — и вдруг такое трафаретное понятие, такая ходульная истина? Не правда ли?

— Да, вы не ошиблись, я ожидал большего, — признался я.

Мой собеседник снисходительно улыбнулся:

— Я понимаю вас. Свобода — это опошленное слово, склоняется во всех падежах чуть ли не всеми нашими поколениями. Конечно, она не может вам представляться истинным источником счастья, между тем это так. Беда в том, что люди, твердя это слово, как попугаи, и не пытаются на деле осуществить и использовать это понятие. И те, кто больше всего ратует за свободу, кто громче и убежденнее выкрикивает это пустое для них слово, зачастую становятся первыми рабами своей партии, общественного мнения, разъедающего честолюбия, политической карьеры и прочих глупых организаций и пустых стимулов, уничтожающих в корне малейшие проблески индивидуализма и свободы. Но если серьезно и безоговорочно проникнуться этим понятием, то смею уверить вас, что оно и лишь оно является истинным ключом человеческого счастья.

— Я не совсем понимаю вас. Что называете вы серьезно и безоговорочно проникнуться свободой? — прервал я своего случайного знакомца.

— Позвольте, я вам объясню, но для этого мне нужно будет сделать маленькое отступление.

— Я вас слушаю, — согласился я и весь превратился во внимание.

— Видите ли, до тридцати лет моя жизнь была сплошным безумием, сплошной ошибкой. Строгое детство согласно принятой в нашем кругу системе воспитания, затем закрытое военно-учебное заведение со всякими прелестями суровой дисциплины, даже университет с бесконечно волнующими экзаменами, наконец, служба в министерстве с интригами, подвохами, относительно ранним вставанием и прочее. С проклятием я вспоминаю эти времена. Я крайне тяготился своей жизнью, но чуял определенно, что виной всему неудачно сложившиеся жизненные обстоятельства и что, будь у меня свобода в устройстве своего существования, я бы сумел найти счастье. Так, повторяю, продолжалось до тридцати лет. К этому времени умер мой отец, и я получил в наследство некоторый капитал, позволяющий мне осуществлять свои желания. Я немедленно принялся за реорганизацию своей жизни. Прежде всего, я устранил из нее всякие внешние препятствия в виде службы и всяких обязательств, затем я привел в строгий порядок свой внутренний мир. Я сказал себе: «К черту всякие условности, предрассудки и общественное мнение. Я должен устроить свою жизнь так, чтобы ни одной минуты в течение дня не зависеть ни от кого». Тогда я решил, что все двадцать четыре часа в сутках должны быть в моем полном распоряжении, а посему никаких приспосабливаний, объяснений, обязанностей и услуг. Никакого расписания дня. Все должно делаться само собой, под давлением лишь минутных фантазий. И так как вкусы мои относительно скромны, а средства — довольно значительны, то я достиг желаемого: я наслаждаюсь полной свободой и жизнь моя течет счастливо и безмятежно. Я не ведаю ни тревог, ни забот, у меня нет целей, нет неосуществленных желаний и один день не похож ни на любой другой. Я люблю путешествия, музыку, женщин, вкусную еду и тонкие вина. Вот, сидя здесь, на солнышке, я изобретал меню сегодняшнего обеда, вечером я поеду на Шаляпина, завтра, может, отправлюсь в Крым, а может, и на Черноморское побережье. Мне не приходится ни лгать, ни хвастать, ни скрывать что-либо. Я позволяю себе роскошь говорить людям до конца все то, что о них думаю. Впрочем, это свойство создало мне репутацию ненормального человека, и многие родственники мои, да и немалое количество бывших знакомых от меня отвернулись. Зато оставшиеся мне приятны и симпатичны. Я говорю всю правду в тех случаях, когда спрашивают мое мнение. Впрочем, бывают обстоятельства, когда, возмущенный человеческой злобой и низостью, я не нахожу нужным сдерживаться и с правдой своей вылезаю на позицию, не будучи о ней спрошенным. Вот, например, незадолго до вашего прихода ко мне на скамейку подсело какое-то чучело. Представьте себе женщину лет пятидесяти, намазанную, с наклеенными бровями, с коротко обстриженными по последней моде волосами, загнанно дышащую в перетянутом корсете, в короткой юбке, из-под которой виднеются кривые обрубки ног, в ажурных шелковых чулках… Ну, словом, глубоко возмутительное зрелище! Как тут было удержаться? Я ей и выпалил: «Послушайте, старая кикимора, неужели же вы рассчитываете пленить кого-либо?» Она яростно на меня взглянула и прошипела: «Болван!» Затем грузно встала и отправилась восвояси, снова показав мне свои ножищи на огромных французских каблуках.

Я лишь укоризненно покачал головой.

— А то вот был такой случай. Умер мой брат. Это был несчастный человек, обладавший женой — сущей мегерой. Притесняла она брата всю жизнь, ела, что называется, поедом, да еще при этом изменяла ему направо и налево. Она же его и в могилу свела. Когда брат умер, я раздумывал: идти на панихиду или нет? С одной стороны, нарушишь свой покой и душевное равновесие, с другой — важно проститься с телом. Пошел все-таки. При входе в квартиру покойного, уже наполненную родней и друзьями, послышались шушуканья, относящиеся, очевидно, к моему светлому пиджаку и галстуку. В то время я еще только начинал свою жизнь по-новому, а посему не был еще вполне забронирован от уколов общественного мнения. Этот неодобрительный шепот рассердил меня, а тут, как нарочно, началась еще комедия молодой вдовы, с криками, плачем, истерикой и обмороками. Глядел я, глядел да и не выдержал. Подошел к ней и злобно сказал: «Чего ты, стерва, ломаешься, сама загнала в гроб брата, получила его деньги и теперь симулируешь обмороки…» Ну, как вы понимаете, скандал получился огромный, и меня с тех пор зачислили в сумасшедшие…

— Все это прекрасно, — сказал я, подумав, — но жить без цели, без достижений, наконец, без борьбы, право, скучно.

— Жестоко ошибаетесь, как раз наоборот: иметь цель, стремиться к ней — вот истинная печаль и мука. Как бы ни заманчива была цель, но самый процесс ее достижения непременно сопряжен с борьбой, временными неудачами, то понижением, то повышением веры в успех — словом, с волнением. Что же тут хорошего? Да, наконец, и достигнув цели, вы не искупите пережитых неприятностей. Вы не блаженствуете, а обычно разочаровываетесь очень быстро и снова начинаете коверкать жизнь в погоне за новыми достижениями.

— Относительно призрачности целей я, пожалуй что, и согласен, — сдался я. — Но осмелюсь утверждать, что самый процесс достижения и волнения, с ним сопряженные, — все это наполняет жизнь. Не будь их, и тебе быстро станет скучно. Нет ничего хуже, если все твои прихоти осуществятся по щучьему велению. Доказательством того вам хотя бы скучающие и бесящиеся с жиру американские миллиардеры.

— Ваши миллиардеры в счет идти не могут именно потому, что они не живут, а бесятся с жиру, и происходит это от чрезмерных средств, а главное, от того, что иной жизни они и не знали с детства. Я говорю, конечно, о наследственных богачах. Эти люди, пресытившись всеми благами жизни, естественно, идут на эксцентричности и надеются испытать все то, что не дается деньгами. Те же из них, кто горбом своим создал себе миллиарды, те не бесятся с жиру, не тоскуют, а зорко управляют своим добром и живут припеваючи. Вот так и я. Тридцать лет моей жизни протекли если и не в бедности, то в вечном выживании и, если хотите, своего рода борьбе, и ныне, достигнув известного материального благополучия, я наслаждаюсь им, как умею, и с дрожью отвращения вспоминаю свои прежние годы борьбы. А для того именно, чтобы эта свободная жизнь мне не приелась, я охотно взрастил в своей душе способность ничего не жалеть сердцем, ни к чему не стремиться и жить лишь по инерции, памятуя строго, что жить человеку дано немного, что всех ждет смерть, что, как бы ты добродетельно ни изощрялся, как бы ни ломал головы, результат один: тридцать, много еще сорок лет, и всех нас червячок поточит. Стоит ли при таких условиях ухлопывать три четверти и без того короткой жизни на проблематичные достижения? Не лучше ли жить животной жизнью, повинуясь естественным своим инстинктам, не надевая на себя намордников и шор целей, что напяливает обычно на людей так называемая цивилизация. Конечно, выросший в чувственных традициях, унаследовав известные понятия и вкусы, я не ощущаю потребности в проявлении каких-либо своих инстинктов, могущих возбудить окружающих, но я отмел в сторону все то, что относится к области предрассудков и глупых условностей. Впрочем, благодаря чину я слыву в глазах людей, как я уже и говорил вам, ненормальным человеком. Вот уже десять лет, как я веду новую жизнь, и я счастлив: я здоров, приятно сыт, всем доволен. Все потребности мои, как физические, так и духовные, удовлетворяются по мере своего проявления. Да, я — счастливое животное, но еще я и счастливый человек, так как в некоторой степени ощущаю в себе потребности и духовного порядка. Я люблю музыку и часто наслаждаюсь ею в исполнении лучших мастеров этого дела; я люблю живопись, и в кабинете моем висит дюжина картин любимых художников, ласкающих мой взор; я люблю чтение, и к моим услугам огромная, отцовская еще библиотека, каковую я, наверное, не исчерпаю до конца своих дней. Чего же еще мне надо? Нет, повторяю, вы видите перед собою счастливейшего человека в мире, и право…

Тут мой странный собеседник, не докончив фразы, сорвался вдруг с места и, не кинув мне даже прощального взгляда, помчался вперед, завидя на главной аллее грациозный силуэт какой-то девочки лет пятнадцати, в черном коленкоровом передничке, по виду не то портнишки, не то модистки. Сделав несколько петушинных подкидов, он присоединился к ней и, обогнув пруд и гранитную вазу, исчез с нею в чугунных воротах сада. Я встал и поплелся домой.