Жертвы времени

Лидия Николаевна Тихвин-Белозерская, сидя в стареньком, потрепанном, но не менее любимом кресле, чинила белье своей дочери Таточки. Быстро игла взлетала вверх и убегала вниз, но Лидия Николаевна работала машинально: мысли ее были далеко. Впрочем, и мыслей-то никаких не было, так, какие-то отдаленные вспышки воспоминаний. То налетит на миг ослепительная греза былого счастья, то выплывет образ покойного мужа, убитого сына, Сереженьки, а там опять за душу хватающие видения нужды, голода и скитаний. Лидия Николаевна давно почитала себя умершей. Правда, физическая жизнь еще продолжалась: она как-то спала, что-то ела, ощущала холод, жар, боль, и если еще сохранилось в ней нечто человеческое, то это была горячая любовь к Таточке. Впрочем, инстинкт материнства свойствен и животным.

Сквозь проблески минувшего врывались и мысли о повседневности. Вот и сейчас, кладя заплату, Лидия Николаевна соображала: картошка варится на примусе, суп разогреть недолго, на окне с полфунта масла еще есть — следовательно, все в порядке. В четыре часа придет с работы Таточка, усталая, голодная, а там появится Ерошкин (Лидия Николаевна иначе как по фамилии не называла за глаза советского мужа бедной Таточки). Этот Ерошкин был ей кошмаром. В прошлом году, в минуту слабости и отчаяния, очутившись с Таточкой перед лицом голодной смерти, она сдалась уговорам дочери, вернее, приняла ее жертву и дала со сжатым сердцем согласие на этот дикий брак. Таточка так уверяла ее, что Григорий, в сущности, не дурной человек, что, конечно, несколько грубоват и неотесан, но любит ее по-своему, что занимает довольно видное положение у большевиков, что сможет доставать им все необходимое для существования и т. д., и. т. п. В общем, Лидии Николаевне пришлось сдаться, тем более что бороться с жизнью им решительно недоставало сил.

В первые дни, последовавшие за свадьбой, Ерошкин несколько сдерживался, но тем не менее каким же отвратительным он казался Лидии Николаевне! Его шуточки, его заигрывания с Таточкой шокировали ее до глубины души, и бедная Таточка, видя и чувствуя это, бесконечно страдала. Таточка, выходя замуж, надеялась переделать мужа, приобщить его хотя бы несколько к своей натуре, но Ерошкин оказался натурой невосприимчивой и не только не поддавался обработке, но еще и безбожно хамил. Тихо сидела Лидия Николаевна в своем кресле, зимние сумерки начинали спускаться, безысходная тоска охватила ее, и горькие слезы закапали из старческих глаз на черную блузку. Но не о себе плакала Лидия Николаевна!

В кухне раздался стук в дверь, и Лидия Николаевна пошла открывать. Это вернулась Таточка. Стройная, высокая девушка лет двадцати двух с темно-пепельными волосами и большими темными глазами, в которых читались не то забота и грусть, не то страх затравленного человека.

— Ну что, Таточка, у тебя все благополучно?

— Да, мамочка, все. Вот, выдали немного сметаны и сахара, а Григорий сегодня принесет много, ему, как ответственному работнику и коменданту, предстоит большая выдача.

Лидия Николаевна и Таточка прошли к себе в комнату. Не прошло и полчаса, как снова раздался громкий стук на кухне. Таточка слегка вздрогнула, а Лидия Николаевна, вздохнув, пошла открывать. Ввалился Ерошкин:

— Что вы тут оглохли, что ли? Стучу, стучу, чуть кулаки не отбил.

Лидия Николаевна ничего не отвечала.

— Какого черта обед до сих пор не накрывали! Тоже сидят зря без всякого, можно сказать, проку.

— Обед уже готов, — сухо сказала Лидия Николаевна.

— А раз готов, так вы, мамаша, и подавайте, нечего прохлаждаться.

Что она? Жизнь ее кончена. Много повидала она нехорошего на своем веку, но и много радости испытала она, а вот Таточку, свою родную, милую девочку, вот кого ей жалко.

Вспоминается она ей розовой малюткой в белом кружевном платьице на прогулке в Таврическом саду в обществе почтенной няни. Далекое, славное время! Они жили тогда на Фурштатской в хорошей, уютной квартире. Они не были богаты, но жалованье покойного Николая Сергеевича, члена Государственного совета, да небольшой доход с рязанского имения позволяли им существовать безбедно. Быстро пролетели отроческие годы. Сереженька, кончив Польский корпус, вышел в стрелки; Таточка, расставшись с гимназией, превратилась в стройную, хорошенькую барышню и с первых же выездов в свет была замечена многими. На второй зимний сезон Таточка была объявлена невестой Котика Елисейского, товарища Сережиного по полку. Но надвинулась страшная война, свадьбу пришлось отложить, а там и началась полоса все новых и новых несчастий: Сереженька и Елисейский были убиты под Опатовым, и дом Тихвин-Белозерских погрузился в глубокий траур.

Прошло около трех лет, и глубокие раны стали было зарастать, как вдруг внезапная смерть Николая Сергеевича при обыске в февральские дни. А там большевистский переворот, разорения, изгнание из насиженной квартиры, нужда, голод и холод и, наконец, этот ужасный Ерошкин.

Лидия Николаевна вздрогнула при этом воспоминании и, оторвавшись от прошлого, затуманенным взором обвела комнату. Обстановка, ее окружавшая, была нелепо разнообразна: у стены — старый бабушкин туалет красного дерева на круглых колесиках, с зеркалом, на нем любимые фарфоровые безделушки, сбоку на стене акварельный рисунок их деревенского дома, сделанный и подаренный ей некогда Сереженькой, у окна — кухонная табуретка, на окне — какая-то мелкая чушь, а в углу — старинная икона Казанской Божьей Матери, их родовая икона, ею и благословили Лидию Николаевну на брак с Николаем Сергеевичем.

Не пришлось мне этой иконой благословить мою девочку. Бедная, бедная Таточка, думала ли ты, что мужем твоим станет подобный Ерошкин, этот грубый, невежественный и вечно пьяный хам, которого не то что в лакеи, его и на порог своей прихожей не пустил бы покойный Николай Сергеевич. Грустные размышления Лидии Николаевны были прерваны громким стуком в кухонную дверь. С тяжелым сердцем пошла она открывать, узнав по стуку «bear ? ls’a».

— Какого черта вы тут все оглохли! — были его первые слова. — Стучу чуть ли не полчаса.

Лидия Николаевна ничего не ответила.

— Наталья со службы вернулась?

— Нет еще.

— Ишь, стерва, все шляется где-то.

— Помилуйте, Григорий, моя дочь… — начала было Лидия Николаевна.

Ерошкин перебил грубо:

— Ваша дочь, ваша дочь!!! Подумаешь тоже! Такая же сука, как и все. Ей бы только кавалеров марьяжить.

И Ерошкин, повернув ей спину, прошел в свою комнату.

У Лидии Николаевны захватило дыхание, помутилось в глазах, но, сдержав себя и отдышавшись, она принялась накрывать на стол.

Вскоре подошла Таточка, сели обедать. Выпив несколько рюмок спирту и закусив вареным мясом, Ерошкин успокоился и стал разговаривать:

— Мамаша, выпили бы и вы рюмочку, а то сидите, как поп на именинах.

— Благодарю Вас, Григорий, я не пью спирта.

— Скажи, пожалуйста! Вам все мадеры да хереса подавай. Нет, мамаша, пора эти буржуйские привычки бросить, ваши времена прошли.

Таточка, желая перевести разговор, спросила:

— Правду говорят, Гриша, что вам, членам партии и ответственным работникам, завтра будет большая выдача, чуть ли не по десять единиц сметаны, полпуда сахара и т. д.?

— Ничего подобного.

— А как же говорил секретарь?

— Мало ли что он брешет! Кстати, я ему завтра подчеркну, чтобы он лишнего не болтал.

— Ах, Гриша, ради бога, не делай этого, я вовсе не хотела его подводить.

— А ты уже и испугалась? Непременно же завтра призову его к порядку, пусть в другой раз держит язык за зубами.

После обеда Ерошкин завалился спать и, прохрапев часа три, отправился на какие-то партийные заседания. Вернулся он поздно вечером в сильно нетрезвом виде, и начались обычные мучения обеих женщин.

До обострившегося слуха Лидии Николаевны доносились из соседней комнаты сначала извозчичья ругань подвыпившего Ерошкина и сдерживавший, умоляющий шепот Таточки, затем послышались ее всхлипывания и, наконец, раздались удары и крики.

Похолодевшими руками сжимала Лидия Николаевна сильно обжигающие виски, к горлу подступали рыдания, душили в безысходной тоске, и каждый Таточкин крик острым ножом полосовал материнское сердце. В смертельной тоске упала старушка перед старой иконой и, впиваясь глазами в потускневший лик старого образа, дрожащими губами исступленно шептала:

— Господи, господи, да сжалься же Ты над нами, за что нам все это?! За что?!.

Но отчаянный призыв был прерван ворвавшейся Таточкой. Босая, в полуразорванной рубашке, с окровавленным лицом, бросилась Таточка к матери:

— Мамочка, родная, сил больше нет, научи, спаси, избавь! Голод, смерть — все лучше, чем сейчас! Ох, мама, мама!

И, захлебываясь слезами, Таточка, как бывало в детстве, судорожно прижалась головой к плечу матери и крепко обняла дрожащее тело старушки.

И долго в ночной тишине слышались рыдания несчастных женщин, при свете потрескивавшей лампады лишь печальные очи Царицы Небесной взирали на них со старой семейной иконы.