25 декабря

Наконец вернулся домой надолго. Когда возвращаюсь из гастрольных поездок, наполненных передвижениями, лицами, спектаклями, разговорами и прочими делами, некоторое время мучаюсь и не могу привыкнуть к тишине и отсутствию необходимости быть готовым вечером выйти на сцену. Но постепенно привыкаю и тогда могу снова сесть за неоконченную рукопись.

Впечатления от участия в передаче «Времена» странные и скорее грустные. Я был там самым молодым, трое остальных писателей много меня старше. И они давно и часто присутствуют на экране телевизора, кто-то больше, кто-то меньше. С самого начала я понял, что, собственно, мне нечего сказать, и я не могу участвовать в интересующих мэтров разговорах. Один часто говорил слово «Сталин», другой написал книгу про Махно, третий готов говорить о дьяволе и ангелах, и все трое с радостью произносят слово «народ». А я понимал, что ни про Сталина, ни про Махно мне говорить не интересно и совершенно не актуально, про дьявола же с ангелами я ничего не знаю. А слово «народ» употреблять – это высокомерно. Вот я и попытался сказать что-то неотдельное от «народа».

Как-то в Швейцарии у меня брали большое интервью. Задали вопрос об особенностях русского сознания. Я сказал, что не могу начать такого разговора, потому что не вправе рассуждать о русскости. Если начну рассуждать о русскости, мне надо отделиться от самого себя и попытаться найти признаки русскости в себе. То есть в этом интервью мне предлагали перестать быть русским.

А потом этот журналист позволил себе очень грубый вопрос. Он спросил меня, считаю ли я себя европейцем. На что я ответил, что, раз он задает мне такой вопрос, это означает, что он меня европейцем не считает.

Мне представляется, что современный жаждущий писать про сегодня писатель просто не может употреблять слово «народ».

И ещё мне было грустно наблюдать за хорошим писателем Веллером, который совершенно неадекватно полюбил телевизор. Он так часто присутствует в разных передачах и на разных каналах, что, очевидно, увлёкся этим, телевидение и общественная деятельность победили в нём литератора. А если человек много присутствует в телевизоре, это неизбежно ведёт к тому, что литературное слово этого человека становится менее весомым. То есть если человек много говорит с экрана, зачем вчитываться в его книги? Это обидно.

Я на себе испытал сладкую притягательность и соблазнительность телевизионного пространства, но справился и отказался. Вот и в программе «Времена» я хотел говорить так, как привык, а не вещать и не постулировать.

Обидно за Веллера. У него даже голос стал какой-то механический. Прямо как у заводного аппарата. Я смотрел на него и думал: «Вот, Женя, смотри и постарайся запомнить. Когда тебе будет столько же лет, как уважаемому писателю Веллеру, не соблазнись, не девальвируй собственный писательский образ, не превращайся в аналитика по всем вопросам. Если будешь отвечать на любые вопросы, тебе не будут вскоре задавать никаких».

ЗДЕСЬ мне был задан вопрос про то, как ведут себя телевизионные спорщики в телевизионных кулуарах. Я сам мало бывал в этих кулуарах и считаю неприличным рассказывать, как там люди себя ведут. Могу сказать одно: все телевизионные спорщики давно друг друга знают, друг к другу привыкли и, в общем, жить друг без друга не могут. Меня это в своё время удивило, а потом скорее порадовало. Если люди спорят перед камерой, то без камеры им спорить неинтересно. Это вполне понятно.

…Завтра постараемся нарядить ёлку. Затянули мы с этим делом. Дети ждут. А это сейчас важнее, чем что-либо другое.