Четверка полицейских

Сталин, Рузвельт и Черчилль были союзниками, соратниками в совместной войне против Гитлера. Они обменивались поздравлениями и дружескими посланиями, встречались, договаривались о совместной стратегии и будущем переустройстве Европы. Их называли большой тройкой. Остальному миру они даже казались единомышленниками. На самом деле их объединял только общий враг. Они относились друг к другу с большим сомнением и подозрительностью.

4 сентября 1941 года Черчилль сказал советскому послу в Англии Ивану Майскому: «Я не хочу вводить Вас в заблуждение. Я буду откровенен. До зимы мы не сможем оказать вам никакой существенной помощи ни созданием второго фронта, ни слишком обильным снабжением… Мне горько это говорить, но истина прежде всего. В течение ближайших шести-семи недель вам может помочь только Бог».

Черчилль фактически объяснил послу, что открытие второго фронта возможно только в 1944 году. Майский записал слова премьер-министра, но не решился сообщить о них в Москву. В декабре 1941 года министр иностранных дел Англии Энтони Иден прилетел в Москву, чтобы подписать договор между двумя странами.

Сталин сразу предложил подписать и секретный протокол о послевоенном устройстве Европы, в котором Англия признавала бы советские границы по состоянию на 22 июня 1941 года, то есть вхождение в состав СССР стран Прибалтики и отторгнутых от Польши Западной Белоруссии и Западной Украины. Иден ответил, что у него нет полномочий. Договор не был подписан. Иден, вернувшись, сказал, что надо идти на уступки. Черчилль был против, но в 1942 году изменил точку зрения. Он приехал в августе 1942 года, чтобы познакомиться со Сталиным.

Из трех лидеров антигитлеровской коалиции Уинстон Черчилль был самым старомодным политиком, жившим идеалами исчезнувшей Британской империи. Несмотря на свойственный ему цинизм, его глубоко трогали благородные чувства. У Черчилля легко зарождалась эмоциональная привязанность к тем, с кем ему приходилось сотрудничать, временами даже к Сталину. Сталину приятно было, что его признают лидером мирового масштаба. Он пил коньяк с Черчиллем, делил с ним мир и рассчитывал на более доверительные отношения. Черчилль увидел партнера, с которым можно вести беседу, хотя периодически возмущался. И после очередного спора сказал своему помощнику: «Мне говорили, что русские не являются человеческими существами. Так и есть: в шкале природы они стоят ниже орангутангов».

Уинстон Черчилль был как-то неустойчив в своем отношении и к России, и к Сталину. Он то уговаривал Рузвельта выработать единую стратегию против России, то отправлялся в Москву, чтобы договориться о разделе послевоенной Восточной Европы на сферы влияния. Когда Сталин поддержал его идею, Черчилль вернулся в Лондон окрыленный и заявил в палате общин в октябре 1944 года: «Наши отношения с Советской Россией никогда еще не были столь тесными, близкими и сердечными, как в настоящий момент».

Франклин Делано Рузвельт представлялся наиболее загадочным человеком. И по сей день американские исследователи еще не до конца в нем разобрались. Мелкие уловки и высокие принципы — все сочеталось в нем самым невероятным образом. Несмотря на его приветливые манеры, у него не было никаких явных привязанностей. Он всегда оставался политическим деятелем. Его никогда нельзя было поймать на слове. В России к Рузвельту относились заметно лучше, чем к Черчиллю, чье имя было связано с интервенцией стран Антанты после Октябрьской революции. Выступления Рузвельта широко печатались в советской прессе и комментировались самым благоприятным образом.

А Сталин?.. Англичанам и американцам надо было еще отвыкнуть видеть в нем союзника и единомышленника Гитлера, кем Сталин был для них на протяжении двух предвоенных лет. Когда Гитлер напал на Россию, только Черчилль немедленно, в тот же день, вечером 22 июня, выступил за союз с Россией. Другие британские политики — и лейбористы и консерваторы — не верили ни в искренность России, ни в ее мощь. Они еще не осознали того, что обрели союзника в войне с Гитлером.

Американцы готовы были помогать англичанам, но никак не коммунистической России. К тому же первоначально американцы не верили и в то, что Россия сможет противостоять немецкой армии. Двойственное отношение к советским руководителям сохранялось все военные годы.

«Лично мне Молотов был несимпатичен, — вспоминал генерал Уолтер Беделл Смит, начальник штаба войск союзников, впоследствии посол в Москве. — Он всегда корректен и вежлив, но бесцветен. В присутствии иностранцев он не чувствует себя свободно. Он пытается шутить. Но не получается. С иностранцами он агрессивен и упрям. На конференциях, словно нарочно, выводит партнеров из себя…

Молотов — архитектор сближения с нацистской Германией. В ноябре 1940 года он впервые поехал за границу — в Германию. Это был ответный визит после приезда Риббентропа. Молотов пытался сгладить нарастающие разногласия и выяснить намерения Германии. Взятый в плен Герман Геринг говорил мне, что Молотов требовал создания советских военных баз на Босфоре. Геринг сказал мне: «Когда я услышал требования Молотова, я чуть из кресла не выпал. Советский Союз продолжал снабжать Германию продовольствием, нефтью и стратегическим сырьем в соответствии с торговым соглашением. Немецкие самолеты, которые бомбили Лондон, заправлялись бензином, полученным из советской нефти. Первые немецкие корабли, которые вышли в Тихий океан северным путем, чтобы нарушить британские коммуникации, прорвались через лед с помощью советских ледоколов».

Сталин подозревал союзников в готовности заключить сепаратный мир с Гитлером. До самого конца войны он боялся, что немцы все-таки договорятся с американцами и англичанами, капитулируют на Западном фронте и перебросят все войска на Восточный фронт против Красной армии. Сталин не мог забыть о том, что накануне войны в Англию прилетел заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс. Второй человек в партийной иерархии хотел заключить мир с Англией. А англичане получили от Гесса копию письма Молотова немецкому послу Шуленбургу, написанное в ноябре 1940 года, в котором речь шла о разделе мира в ущерб Британской империи. Этот документ произвел тяжкое впечатление на англичан.

Партнеры именовали себя так: «страны, подписавшие декларацию Объединенных Наций». Великобритания и США называли себя демократическими странами, Советский Союз предпочитал термин «страны антигитлеровской коалиции».

Сталина интересовало одно: разгром Гитлера. Кроме того, он хотел, чтобы мир признал новые советские границы. В Тегеране Черчилль и Рузвельт согласились: Польша получит компенсацию за счет территории Германии. В конце войны за блестящим фасадом великого союза большой тройки подозрительность еще больше усилилась.

С одной стороны, советник Рузвельта Гарри Гопкинс говорил: «Мы, действительно, всем сердцем верили в то, что занимается заря нового дня, о наступлении которого все мы молились… Ни у президента Рузвельта, ни у кого-либо из нас не возникало ни малейшего сомнения в том, что мы сможем мирно жить и ладить с русскими».

С другой стороны, Восток боялся большой победы Запада, а Запад боялся слишком большой победы Востока. Советский режим и западные демократии были принципиально несовместимы.

Будущий президент Франции, а тогда лидер временного правительства только что освобожденной от нацистской оккупации страны, генерал Шарль де Голль, который приезжал в Москву в декабре 1944 года, был здорово напуган Сталиным. «После официальных переговоров — писал де Голль в своих мемуарах — Сталин стал произносить тосты за каждого из присутствовавших. Обращаясь к командующему авиацией, он говорил:

— Ты руководишь нашей авиацией. Если будешь плохо использовать самолеты, сам знаешь, что тебя ждет.

Обращаясь к командующему тылом Красной армии, Сталин сказал:

— Начальник тыла обязан доставлять на фронт материальную часть и людей. Делай это как следует, иначе будешь повешен, как это делается в нашей стране.

Заканчивая тост, Сталин кричал тому, кого называл:

— Подойди!

Маршал или генерал торопливо подбегал к Сталину, чтобы чокнуться с ним. Французский гость покинул ужин при первой же возможности. Провожая де Голля, Сталин мрачно посмотрел на Бориса Федоровича Подцероба, помощника Молотова, и вдруг сказал ему:

— Ты слишком много знаешь. Мне хочется отправить тебя в лагерь».

«Вместе с моими спутниками — пишет в воспоминаниях де Голль — я вышел. Обернувшись на пороге, я увидел Сталина, в одиночестве сидевшего за столом. Он снова что-то ел».

Разговоры о том, что «Большая тройка» — Сталин, Рузвельт и Черчилль, собравшись в Ялте, поделили мир или, по крайней мере, Европу — всего лишь легенда. Если бы Ялтинская конференция не состоялась, Европа все равно была бы после войны поделена на Восточную и Западную, капиталистическую и социалистическую.

Что же на самом деле происходило в Ялте в начале февраля 1945 года? Сталин, Рузвельт и Черчилль сообща определили дату, когда СССР вступит в войну с Японией. Говорили о том, что будет с Германией после войны, приняли схему зон оккупации Германии, обсудили вопрос о репарациях. Они договорились о восстановлении Франции в роли великой державы, о создании ООН. Обсуждали будущее Польши, состав ее правительства и будущие границы. Отношение к Польше было самым высокомерным. Черчилль сказал, когда решался вопрос о том, сколько немецкой земли отдать Польше: «Было бы жалко настолько напичкать польского гуся немецкой пищей, что у него произошло бы несварение желудка».

Теперь переведены на русский язык и опубликованы записи переговоров о послевоенном устройстве, которые вел с советскими вождями эмигрировавший после прихода немцев в Лондон глава Чехословакии Эдуард Бенеш[6].

В конце 1943 года Бенеш приехал в Москву. Накануне с ним беседовал новый глава польского правительства в изгнании Станислав Миколайчик. Он сменил на этом посту погибшего летом 1943 года в результате авиакатастрофы генерала Владислава Сикорского.

«Поляки вообще не знают, что Советы замышляют относительно них, — отметил Бенеш после беседы с Миколайчиком. — Советы хотят советскую Польшу?» Бенеш полагал, что Москва даст им возможность быть самостоятельными:

— В конце концов попытка советизировать нас или заставить нас провозгласить себя советскими республиками, по-моему, совершенно определенно сделала бы невозможной нынешнюю советскую политику в отношении Англии и Америки, а это для Советов гораздо важнее, чем желание иметь рядом с собой советские Польшу и Чехословакию.

В Большом театре 12 декабря 1943 года, после спектакля, Сталин и Бенеш беседовали за накрытым столом.

— Мы хотим договориться с поляками, — сказал Сталин. — Скажите, как это сделать и возможно ли это? Вы ведь с ними в Лондоне встречаетесь и знаете их?

— Я и убежден, и надеюсь, — ответил Бенеш, — что после войны поляки могут стать разумными и что с ними можно будет сотрудничать.

— Но аж после третьей войны, — скептически заметил Сталин.

— До нее дело не дойдет. Я верю, что это будет после этой войны.

— Будет еще одна война, — уверенно заметил Ворошилов:

— Немцев не изменить, — согласился с ним Сталин. — Они снова начнут готовиться к новой войне, и через некоторое время дело опять дойдет до новой войны…

Он вновь обратился к Бенешу и с иронией спросил:

— Кто такой этот Миколайчик, что за человек?

— Это лидер крестьянской партии, и я считаю его искренним, — ответил президент Чехословакии. — Это не политическая фигура первого класса, он не имеет характера национального лидера, но хороший партийный политик, за спиной которого сильная партия.

Бенеш сказал, что поляки опасаются присоединения к России.

— Дураки, — отреагировал Сталин.

Он встал:

— У нас столько своих собственных забот, а мы будем еще прихватывать польские.

Бенеш осторожно произнес:

— Польские политики в Лондоне — это одно, а польский народ — другое. Народ хороший, так что договор возможен.

— Народ совершенно ничего не значит, — отрезал маршал Ворошилов. — Народ должен иметь вождей, и если их не имеет, то не значит ничего…

Цинизм и презрение к праву народов самим выбирать свою судьбу не оставались привилегией только Сталина.

В ноябре 1944 года Черчилль приехал к де Голлю в только что освобожденный Париж.

«Россия — это большое животное, которое очень долго голодало, — сказал премьер-министр Англии. — Сегодня невозможно не дать ему насытиться. Но речь идет о том, чтобы оно не съело все стадо. Я стараюсь умерить запросы Сталина, который, кстати сказать, если даже и обладает большим аппетитом, не утрачивает здравого смысла. Кроме того, после еды начинается пищеварение. Когда придет час усвоения пищи, для русских настанет пора трудностей. И тогда Николай Угодник, быть может, сумеет воскресить несчастных детей, которых людоед засолил впрок».

И что же? Черчилль сам предложил Сталину поделить Восточную Европу. Это произошло еще до Ялты, в октябре 1944 года, когда Черчилль приезжал в Москву. Черчилль рассказал в мемуарах, что он передал Сталину листок бумаги, на котором обозначил в процентах соотношение влияния Советского Союза и Запада в различных странах Европы.

В Греции, считал Черчилль, Англия имеет право на 90 процентов влияния. Советскому Союзу оставалось 10 процентов. В Румынии, наоборот, советское влияние должно быть подавляющим. В Югославии и Венгрии Англия и Советский Союз должны обладать равным влиянием. В Болгарии влияние Москвы должно быть преобладающим — 75 на 25 процентов. Одни считают этот шаг британского премьера умным ходом в попытке сохранить за Западом хоть какие-то позиции в Центральной и Восточной Европе. Другие — бесстыдной привычкой решать судьбы народов по глобусу.

Сталин тогда согласился с Черчиллем о разделе сфер влияния. Правда, на следующий день Молотов пытался поторговаться со своим британским коллегой Антони Иденом, пересмотреть проценты в свою пользу. Они торговались весь день, но цифры повисли в воздухе. Американцы отнеслись к этой сделке крайне неодобрительно, поэтому соглашение не состоялось.

В Ялте Сталин, Черчилль и Рузвельт установили рубеж, на котором должны были остановиться: с одной стороны, наступающие советские войска, а с другой — войска союзников. После войны эта демаркационная линия превратилась в линию раздела Европы. Но мог ли Запад предвидеть, что рубеж, на котором должны были прекратить свое продвижение вперед армии, сокрушавшие нацистов, станет также и тем рубежом, на котором прекратит существовать и демократия?

В Ялте была также принята декларация об условиях демократического переустройства государств Европы. Ни американцы, ни англичане не согласились на то, чтобы освобождаемые Красной армией страны перестраивались по советскому образцу. Но, может быть, им следовало быть дальновиднее и понять, что это произойдет именно так. Сталин говорил своим партийным товарищам: «В этой войне не так, как в прошлой. Кто занимает территорию, куда приходит его армия, насаждает там свою социальную систему. Иначе и быть не может».

Когда генерал Шарль де Голль побывал в Москве, то из беседы со Сталиным он понял: «Советы полны решимости обращаться с любыми государствами и территориями, оккупированными их войсками, по собственному желанию и усмотрению».

Возвращаясь после конференции в Ялте, каждый член «Большой тройки» чувствовал себя победителем: американцы заручились согласием Сталина на вступление в войну с Японией и создание ООН; англичане добились восстановления статуса Франции как великой державы и обещания расширить состав сформированного по указанию Москвы польского правительства; Сталин пришел к выводу, что его западные партнеры — слабовольные лицемеры, на которых можно давить и добиваться своего в обмен на пустые обещания. Участники Ялтинской конференции и не понимали, в какой степени они обманывали друг друга и самих себя.

Не прошло и полутора месяцев после Ялты, как Черчилль и Рузвельт стали говорить о том, что соглашения, достигнутые в Ялте, потерпели неудачу. Президент Рузвельт считал, что после войны надо создать систему коллективной безопасности, избегая соперничества среди победителей. Он намеревался сразу же после победы над Гитлером вывести американские войска из Европы.

В 1944 году Рузвельт писал Черчиллю:

«Умоляю, не просите меня оставить американские войска во Франции. Я просто не могу этого сделать! Мне надо будет вернуть их домой. Я отказываюсь опекать Бельгию, Францию и Италию: это вам следует воспитывать и наказывать собственных детей… Я не хочу, чтобы Соединенные Штаты брали на себя бремя перестройки Франции, Италии и Балкан. Это не наша задача, коль скоро мы отдалены от этих мест более чем на три тысячи миль».

Разговаривая с Молотовым, Рузвельт говорил, что после войны останутся четыре «полицейских», которые будут следить за остальными странами: Англия, США, Советский Союз и Китай. К Франции Рузвельт относился презрительно. Этим четырем странам только и будет позволено иметь оружие. Рузвельт вообще плохо понимал, что происходит в СССР. Неисправимый оптимист, он, видимо, надеялся на то, что в Восточной Европе состоятся свободные выборы. Черчилль лучше разбирался в том, что происходит в Советском Союзе, но он понимал, что ничего не в состоянии поделать. Он уже понял принцип советской дипломатии: то, что стало нашим, должно оставаться нашим, остального можно добиться путем переговоров.

В Сталине Рузвельт видел партнера в сохранении послевоенного мира. Если бы он убедился в том, что Сталин не тот, каким он себе его представлял, Рузвельт стал бы его противником. Но Рузвельт умер 12 апреля 1941 года, не дожив месяца до окончания войны. Новым президентом стал Гарри Трумэн, не питавший добрых чувств ни к Сталину, ни к советскому режиму.

Смерть Рузвельта встревожила Сталина: хорошо знакомого и в чем-то близкого ему по духу президента сменил неизвестный человек, о котором было известно только то, что он в 1941 году сказал, что лучше всего было бы предоставить большевикам и нацистам возможность уничтожать друг друга.

На первой же беседе с Молотовым Трумэн просил передать Сталину недовольство политикой русских. Молотов сказал, что с ним так еще никто не разговаривал. Трумэн ответил: «Выполняйте подписанные вами соглашения, и с вами так не будут разговаривать».

В Москве решили, что сменилась американская политика, в то время как сменился лишь стиль политики. Условиями вступления в войну с Японией Сталин выдвигал: возвращение России всех прав, утраченных в Русско-японской войне 1904–1905 годов, восстановление в Порт-Артуре военной базы, а также передачу Советскому Союзу права управлять Китайско-Восточной и Южно-Маньчжурской железными дорогами.

Летом 1945 года в Москву приехала китайская делегация. Китайцам не хотелось иметь советскую военную базу на своей территории. Сталин говорил китайцам, что ему все это нужно только для того, чтобы в будущем держать в руках Японию: «Япония не будет разорена, даже если она подпишет безоговорочную капитуляцию. После Версаля думали, что Германия не поднимется. Прошло 15–20 лет, и она восстановилась. Нечто подобное случится и с Японией, даже если ее поставят на колени».

Он объяснял, почему Советскому Союзу нужны Курильские острова и военные базы на океане: «Мы закрыты. У нашего флота нет выхода в Тихий океан. Нужно сделать Японию уязвимой со всех сторон: с севера, запада, юга и востока. И нам нужны Дальний и Порт-Артур на тридцать лет — на случай, если Япония восстановит свои силы. Мы могли бы ударить по ней оттуда».

Рузвельт принял все условия Сталина и взялся убедить Китай пойти навстречу Москве. Но к лету 1945 года заинтересованности в советском участии в войне поубавилось, а с созданием атомной бомбы она и практически исчезла. Сталин это словно чувствовал и торопил военных, опасаясь, что Япония капитулирует раньше, чем он вступит в войну.

16 августа, когда японцы прекратили сопротивление, Сталин написал Трумэну, что разумно было бы советским войскам принять капитуляцию японских войск на севере острова Хоккайдо. Но Трумэн, видимо, догадываясь, что эта территория навсегда окажется под советским контролем, отказал Сталину.

22 августа главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке маршал Василевский вынужден был отменить уже подготовленную операцию по высадке советских войск на Хоккайдо. Американский президент вообще отказался делить Японию на оккупационные зоны, как это произошло в Германии. Хотя по первоначальному плану предполагалось передать северную часть Японии под контроль советских войск. Даже Токио собирались поделить на четыре сектора: американский, английский, китайский и советский. Таким образом, сталинская идея поделить Японию и создать на части ее территории некую Японскую народно-демократическую республику рухнула.