Лекция 5. Реформы Солона и их последствия

О реформах Солона нам уже неоднократно приходилось писать (наиболее подробно: Суриков, 2005, с. 72–150). Поэтому здесь мы остановимся на его деятельности достаточно кратко и только в тех контекстах, которые необходимо рассмотреть в рамках данного курса.

Великий законодатель сам принадлежал к кругам аристократии. Он был выходцем из рода Кодридов (Медонтидов), когда-то являвшегося царской династией. Мало кто в Афинах мог похвастаться более знатным происхождением, чем Солон. Нет сомнения, что этот факт прибавлял ему авторитета: не забудем о том, что одним из базовых критериев оценки индивида в афинском полисе, да и в целом в античной Греции, всегда оставалась его родословная. Правда, судя по всему, та ветвь обширного рода Кодридов, членом которой являлся Солон, к концу VII в. до н. э. уже обеднела, так что он был не очень богат.

Солон, как истый аристократ и выразитель аристократического мировоззрения, и в своих стихах крайне отрицательно относится к неправедно разбогатевшим людям, противопоставляет такое богатство подлинным доблестям. Тем не менее для улучшения своего материального положения он сам был вынужден заняться морской торговлей (Плутарх, Солон. 2). Впрочем, это сослужило ему хорошую службу. Много путешествуя, будущий законодатель и реформатор знакомился с нравами, обычаями, политическим устройством других государств, что, несомненно, должно было расширять его кругозор. Не случайно для всей последующей деятельности Солона было характерно сочетание двух начал: стремления к необходимым преобразованиям и здорового консерватизма. Аристократ, но аристократ отнюдь не закосневший в слепой приверженности традиционной системе ценностей, а в высшей степени мобильный и гибкий по всему складу своего ума, – таким предстает Солон из источников и прежде всего из его собственных элегий.

Эти стихи отличаются ярко выраженной политической направленностью, суровой критикой существовавшего состояния дел. Яркими и в то же время мрачными красками поэт живописал кризисные явления в афинском полисе (стремление «вождей народа», то есть, скорее всего, аристократов, к несправедливому обогащению, угроза гражданской смуты-стасиса, плачевное положение простого народа) и выдвигал как средство избавления от бед лозунг «благозакония» (eunomia).

Судя по всему, Солон благоволил к опальному роду Алкмеонидов, небезосновательно видя в них своих потенциальных сторонников, и использовал свой авторитет для того, чтобы добиться возвращения «проклятого» рода в Аттику. И в 594 г. до н. э. это возвращение последовало. В это время (а Солон получил уже чрезвычайные полномочия для проведения реформ), несомненно, по инициативе законодателя был принят закон об амнистии. Этот закон дошел до нас в передаче Плутарха (Солон. 19), цитирующего его дословно, и предписывает восстановить в гражданских правах всех ранее лишенных их лиц, за исключением тех, в отношении которых приговор был вынесен в нескольких специально оговоренных судебных органах (в Ареопаге, в коллегии эфетов или в Пританее). Алкмеониды не входили ни в одну из этих последних категорий (их осудила созданная ad hoc особая комиссия из 300 судей) и, следовательно, подпадали под амнистию.

Кстати, общее историческое значение той солоновской меры, о которой идет речь, трудно переоценить. Насколько известно, это была первая амнистия в афинской истории, а впоследствии к подобному средству разрядки напряженности во внутриполитической ситуации прибегали неоднократно (в том числе в 526-м, 480-м, 403 гг. до н. э.). Амнистия, проведенная Солоном перед началом его реформ, была направлена в первую очередь на то, чтобы расширить круг потенциальных сторонников готовящихся преобразований. Целями этой акции были преодоление раскола внутри гражданского коллектива, достижение примирения и компромисса, укрепление единства и стабильности полиса. В законе об амнистии, как в зеркале, отразился общий дух солоновской деятельности.

Солон со временем стал самым влиятельным и авторитетным политическим деятелем Афин во всех отношениях. Кроме этого, он имел то преимущество, что в условиях нарастающего конфликта между различными группами населения мог рассматриваться всеми социальными слоями как подходящая, компромиссная фигура. Группировки аристократов должны были видеть в нем «своего» ввиду его в высшей степени знатного происхождения; массы рядового демоса помнили о сочувственном отношении к беднякам, проявлявшемся в солоновских элегиях, о протестах поэта-политика против чрезмерного угнетения крестьян; торгово-ремесленная прослойка должна была принимать во внимание то обстоятельство, что Солон сам занимался торговлей. В общем, он больше, чем кто-либо из афинян, подходил для проведения реформ. Впрочем, какой характер будут иметь его преобразования – об этом, вероятно, мало кто имел ясное понятие. Демос или, во всяком случае, какие-то его представители считали, что Солон возьмет в свои руки тираническую власть и будет действовать примерно так же, как тираны соседних с Афинами городов, то есть преследовать знатную элиту полиса, изгонять аристократов и конфисковать их имущество, проводить радикальные экономические реформы (многие уповали даже на всеобщий передел земли на равных основаниях). Аристократы, со своей стороны, полагали, что Солон проведет лишь необходимый минимум преобразований, что им не придется делать почти никаких уступок народу и их власть останется практически незыблемой.

Как бы то ни было, справедливости ради следует сказать, что гражданский коллектив афинского полиса все-таки нашел в себе достаточно политического мужества и решимости, чтобы прибегнуть к такой мере, как облечение в конфликтной ситуации одного из граждан экстраординарными полномочиями. В 594 г. до н. э. Солон был избран эпонимным архонтом (Аристотель, Афинская полития. 5. 2; Плутарх, Солон. 14; Диоген Лаэртский. I. 62). Само по себе это мало что значило: архонт, хотя бы даже и первый в коллегии, был лишь одним из магистратов аристократического полиса, и должность еще не давала ему полномочий на проведение чрезвычайных мер. Солона, однако, избрали не только архонтом, но также, по словам Плутарха, «примирителем и законодателем», а по выражению Аристотеля вообще «вверили ему государство».

Одной из самых демократичных реформ Солона было введение суда присяжных – гелиеи. Этот народный суд имел значение прежде всего последней апелляционной инстанции: в него могло обратиться с жалобой лицо, которое было недовольно приговором, вынесенным по его делу разбиравшим его магистратом (Аристотель, Афинская полития. 9. 1; Плутарх, Солон. 18).

Участвуя в суде присяжных, рядовой гражданин мог с особенной силой ощутить свою реальную власть: за ним оставалось окончательное решение, он мог отменить любой приговор самого высокого должностного лица, а обратный порядок был невозможен. Не случайно впоследствии роль гелиеи все возрастала и возрастала. Вначале, следует полагать, апелляции в нее вряд ли были частыми и регулярными; суд по-прежнему вершили магистраты из коллегии девяти архонтов (за каждым из них был закреплен особый круг дел, находящихся в рамках его компетенции). Затем апелляция в гелиею стала обязательной. Наконец, в эпоху афинской демократии разбор дела магистратом хотя по традиции сохранялся, но был уже чисто формальным предварительным рассмотрением правомерности претензий обвинителя. Приговор же выносила коллегия гелиеи, а магистрат лишь председательствовал в заседании, причем, отметим специально, без права голоса.

Еще одним новым органом государственного управления, учрежденным Солоном, был Совет Четырехсот, названный так по количеству членов (Аристотель, Афинская полития. 8. 4; Плутарх, Солон. 19). Составлялся он на равных основаниях из представителей четырех аттических фил: каждая выдвигала по 100 булевтов. Совет Четырехсот, бесспорно, следует считать альтернативой древнему Ареопагу: в полисе фактически появились два института, которые если не дублировали друг друга, то все же не могли не вступать в некую коллизию, тем более что распределение функций между ними вряд ли с самого начала было вполне ясным и бесспорным. По сообщению Плутарха, Совет Четырехсот обладал пробулевтической прерогативой, то есть готовил и предварительно обсуждал проекты постановлений для народного собрания, а Ареопаг осуществлял «надзор за всем и охрану законов». Иными словами, до ликвидации политической роли аристократического Ареопага было еще очень далеко. Полномочия этого органа оставались весьма внушительными; он назывался «верхним советом» и занимал в иерархии власти более высокое положение, нежели Совет Четырехсот. И тем не менее монополии ареопагитов на принятие принципиальных решений был положен конец. Ареопаг не вырос в подобие римского сената, хотя в досолоновское время такую тенденцию, бесспорно, имел.

Реформы Солона представляют собой важнейшую веху истории архаических Афин, формирования афинского полиса. «Сверхзадачей» реформ был компромисс, упрочение единства внутри гражданского коллектива, попытка ликвидировать предпосылки стасиса. Тем не менее по истечении годичного срока деятельности Солона в качестве архонта, законодателя, посредника-примирителя обнаружилось, что он практически никому не угодил. Как и любой реформатор «центристского» толка, он нажил себе больше противников, чем сторонников (Аристотель, Афинская полития. 12; Плутарх, Солон. 16). Представители знати были недовольны тем, что их права оказались урезанными, демос же считал реформы недостаточно радикальными, сетуя прежде всего на то, что за кассацией долгов не последовал передел земель.

Солон, как известно, после своих реформ отправился в десятилетнее путешествие и около 583 г. до н. э. возвратился в Афины. Какую же ситуацию застал он на родине? Прежде всего законодатель мог убедиться, что за время его отсутствия законы остались в силе, не были ни отменены, ни изменены. Новый «солоновский» порядок – с четырьмя имущественными разрядами, с Советом Четырехсот и гелиеей, с запретом долговой кабалы – продолжал действовать. С другой стороны, надежды Солона на то, что его реформы обеспечат гражданский мир в полисе, покончат со стасисом, не оправдались. Междоусобные смуты продолжались еще несколько десятилетий. Они не прекращались во все время отсутствия Солона. Было даже несколько случаев, когда из-за напряженности в государстве не могли избрать эпонимного архонта (Аристотель, Афинская полития. 13. 1). А вскоре после прибытия реформатора Афины впервые после мятежа Килона оказались перед серьезной угрозой тирании: некий Дамасий, став архонтом, не слагал с себя полномочий более двух лет, и его пришлось отстранять силой (Аристотель, Афинская полития. 13. 2).

В 561 г. до н. э. в Афинах установилась тирания. Единоличную власть захватил родственник Солона Писистрат – знатный, амбициозный аристократ, уже прославившийся на полях сражений, начинал свою карьеру в рядах сторонников солоновских преобразований. Престарелый законодатель всячески пытался предотвратить такое развитие событий, протестовал, призывал к сопротивлению, но все было тщетно. Вскоре Солон умер.

Мы сталкиваемся с историческим парадоксом. Парадокс этот заключается в том, что реформы Солона не привели к консолидации. Гражданские смуты уже вскоре после его архонтата разгорелись с новой силой и в конечном счете породили-таки тиранию, которой так боялся афинский законодатель.

Так что же, Солон потерпел фиаско? Если ограничиться краткосрочной перспективой, то так оно и может оказаться. К полному и долгосрочному окончанию губительного стасиса Афины пришли лишь на исходе VI в. до н. э., в период демократических реформ Клисфена. Деятельность Солона, однако, имела другое, более важное значение, но значение, сказавшееся лишь с течением времени. В ее результате экономическое, политическое, культурное развитие Афин вышло на принципиально новый уровень. В досолоновскую эпоху афинский полис по большинству своих параметров (исключая разве что размеры) был, в общем, рядовым по греческим меркам. Его опережали – и подчас довольно сильно – и Коринф, и Милет, и полисы Эвбеи… В послесолоновское время ситуация начинает стремительно меняться. Афины делают такой резкий рывок вперед, что через какой-нибудь век становятся одной из двух, наряду со Спартой, «сверхдержав» греческого мира, претендентом на гегемонию в Элладе. Конечно, такой ход афинской истории – заслуга не одного Солона. Свой вклад в поступательное развитие этого процесса внесли впоследствии и Писистрат, и Клисфен, и – еще позже – Фемистокл. Но Солон был первым в этом ряду. Его с полным правом можно назвать «отцом-основателем» грядущего афинского могущества и процветания. Государственные деятели дальнейших десятилетий и веков шли уже по его стопам, по намеченному им пути.

* * *

Итак, деятельность примирителей и законодателей (даже таких выдающихся, как Солон) в архаических греческих полисах, при всем ее огромном историческом значении, далеко не всегда достигала своей непосредственной цели – прекращения смут и гражданских конфликтов. Подчас удавалось в лучшем случае на время смягчить противостояние, а затем оно вновь обострялось, и распри вспыхивали с новой силой. Слишком уж острыми были существующие противоречия между различными слоями гражданского населения и внутри них. Во многих полисах стасис принимал затяжной характер и продолжался, то затихая, то нарастая, целыми десятилетиями. Соперничали друг с другом различные аристократические группировки; периодически заявляла о своих требованиях (чаще всего экономических) и масса демоса. Все эти смуты развертывались на фоне растущего перенаселения в наиболее развитых областях Эллады, усугублявшего стенохорию («земельный голод»). Абсолютно необходимыми становились поиски каких-то выходов из положения.

В конце концов от стасиса было-таки найдено «лекарство», но лекарство это оказалось весьма горьким. Речь идет о режимах личной власти, которые начали появляться в наиболее развитых полисах примерно с середины архаической эпохи и получать все большее распространение. На сцену выступил новый исторический феномен – тирания.

Под тираном в греческой традиции понимался такой правитель, который не получил власть по наследству, законным путем, а добился ее собственными усилиями. Иными словами, по самой своей природе типичный тиран был узурпатором. Естественно, достигнув властного положения, тиран всячески стремился легитимировать его, используя различные способы (привязку с помощью генеалогической традиции к древним родам басилеев; прокламирование особых связей с богами; реформы полисных структур, позволявшие назвать тирана «новым основателем» города с присвоением статуса ойкиста и, соответственно, правителя; иногда, хотя и редко, – принятие тираном официального царского титула). Впрочем, легитимация такого рода практически никогда не становилась по-настоящему успешной. Единственным действительно легитимирующим средством была, по сути дела, личная харизма тирана. Стоило ей иссякнуть (обычно это происходило при сыновьях или внуках первого узурпатора) – и все попытки удержать власть оказывались тщетными. Слишком уж очевидно деятельность тиранов противоречила процессам формирования полиса, проходившим на протяжении архаической эпохи. Выше шла речь о двух характерных для этого времени тенденциях – коллективистской и индивидуалистической. Тирания, вне сомнения, стала одним из самых ярких проявлений второй из этих тенденций.

Об этом феномене написано немало, и, соответственно, о многих его важнейших чертах можно говорить с известной долей уверенности. Архаическая тирания зародилась в северо-восточной части Пелопоннеса, где в середине архаической эпохи уже существовал целый ряд весьма развитых в экономическом и политическом отношениях полисов, переживавших серьезные проблемы и разъедаемых гражданскими конфликтами. К несколько более позднему времени относится возникновение тираний в других областях – на ряде островов Эгейского моря, на западном побережье Малой Азии, на Сицилии и в Южной Италии (Великой Греции).

Архаическая тирания может быть вполне корректно охарактеризована как диктатура «сильных личностей». По своему происхождению тираны, как правило, принадлежали к слою аристократии. Собственно, это выглядит вполне естественным: выходец ни из какого другого слоя в архаической Греции заведомо не мог добиться такой степени политического влияния, которая позволила бы ему претендовать на единоличную власть. Политика в эту эпоху была всецело уделом знати. И тираны являлись аристократами не только по происхождению, но и по системе ценностей, по своей идеологии.

Для того чтобы добиться власти, будущему тирану необходимо было прежде всего стать известным, зарекомендовать себя в полисе разного рода славными деяниями. Подходила, например, для этой цели победа в чрезвычайно авторитетных панэллинских Олимпийских играх. Впрочем, статус олимпионика сам по себе далеко не всегда был достаточным для достижения нужной степени влиятельности. Афинянину Килону, как известно, не помогла его олимпийская победа: полис не принял его в качестве тирана.

Не худшим (а может быть, даже лучшим) средством прославиться была репутация полководца, руководство успешными военными операциями. Отнюдь не случайно, что многие тираны (Кипсел в Коринфе, Орфагор в Сикионе, впоследствии – Писистрат в Афинах) начинали свою деятельность именно как военачальники. Действия такого рода оказывались полезными в двояком плане. С одной стороны, они создавали будущему тирану ту самую личную харизму в глазах сограждан, которая облегчала восприятие его как правителя. С другой же стороны, среди воинов, служивших под началом удачливого полководца и преданных ему, могли рекрутироваться его ближайшие сподвижники, составлявшие впоследствии основу того отряда, с помощью которого тиран захватывал власть. Дело в том, что власть нужно было именно захватить, взять – в самом прямом физическом смысле, маркировав этот шаг непосредственным занятием вооруженной силой городской цитадели, акрополя.

После установления тирании в полисе складывалась ситуация своеобразной диархии, двоевластия (сразу припоминается принципат Августа в Риме). Очевидно, между тираном и народным собранием существовало какое-то разграничение властных полномочий по отдельным сферам, но наиболее важные решения, затрагивавшие интересы обеих сторон, принимались совместно. Два центра власти фактически заключали между собой договор.

Этим иллюстрируется чрезвычайно оригинальный статус архаического тирана. Он – как бы не в полисе, а вне его. Он выступает как некая автономная единица, как «государство в государстве», живущее по своим собственным законам. Законы полиса над ним в принципе не имеют силы. Конечно, встречались и исключения, когда тиран демонстративно выказывал лояльность по отношению к этим законам (Писистрат в Афинах, как мы увидим, поступал именно так), но это был лишь жест доброй воли, который делать было вовсе не обязательно и от которого можно было в любой момент отказаться. Далее, обратим внимание на то, что тираны обычно избирали своей резиденцией городской акрополь. Кроме них, там никто не жил, там находились только храмы богов.

В сущности, тирана воспринимали как героя. Имеется в виду «герой» в греческом понимании слова, heros, то есть существо сакральное, сверхчеловеческой природы. К тирану относились примерно так же, как относились бы к настоящему легендарному герою, если бы таковой – представим невозможное (невозможное, впрочем, для нашего, но не для античного мироощущения) – вдруг осчастливил бы полис своим явлением. Сакральный статус тирана, проявлявшийся в его личной харизме, был главным фактором, удерживающим его у власти. Не случайно представители Старшей тирании всячески прокламировали этот свой «сверхчеловеческий» статус, распространяя легенды о божественных знамениях при своем рождении, о своей особой близости к небожителям.

В деятельности тиранов присутствовала не только полисная, но и панэллинская составляющая. В VI в. до н. э., когда тирания была особенно распространена в эллинском мире, тираны, правившие в различных полисах, поддерживали друг с другом теснейшие связи различного характера: ксенические, матримониальные или просто дружественные. Они старались помогать и содействовать друг другу. Так содействовал Периандр Коринфский Фрасибулу Милетскому и наоборот. Так Писистрат Афинский помог прийти к власти Лигдамиду Наксосскому, а Лигдамид, в свою очередь, – Поликрату Самосскому. Можно сказать, что тираны создали своеобразную «корпорацию» во всегреческом масштабе и блюли корпоративную солидарность.

И отдельные полисы, и Греция в целом скорее выигрывали, чем проигрывали от деятельности тиранов. Перед нами, подчеркнем, объективный факт, не зависевший от субъективных устремлений представителей Старшей тирании. Устремления эти в большинстве случаев были характерными для «сильной личности» в условиях агонального типа социума. Тираны заботились прежде всего о собственной славе и почестях, об упрочении своей власти. С этим связана, в частности, их репрессивная политика в отношении других аристократов своего полиса. За приходом тиранов к власти следовали зачастую казни представителей знати, их изгнание целыми семьями.

Не то чтобы тираны были какими-то антиаристократическими революционерами. Напротив, как мы говорили выше, они являлись представителями вполне традиционной и консервативной аристократической идеологии. Достаточно припомнить известный рассказ Геродота (VI. 126–130) о том, как тиран Сикиона Клисфен из династии Орфагоридов выдавал замуж свою дочь Агаристу. Он созвал женихов-аристократов со всех концов греческого мира (от Южной Италии до Фессалии), устраивал между ними разного рода конкурсы и в конце концов сделал свой выбор. Тиран воспроизводил, таким образом, чисто эпическую модель. Совершенно очевидно, что он считал аристократическую молодежь из различных полисов (но, обратим внимание, не из своего собственного) равной ему по статусу, достойной породниться с ним. Взаимностью отвечали ему и аристократы, отнюдь не погнушавшись провести целый год при дворе тирана. Если взять архаические Афины в качестве более широкого примера, то увидим, что среди наиболее блестящих аристократических родов этого полиса трудно отыскать такой, который не был бы в течение своей истории как-то связан с тиранией и тиранами. Такие связи обнаруживаются и у Алкмеонидов, и у Филаидов, и у Бузигов… Итак, среди архаической знати, насколько можно судить, не было или почти не было принципиальных, «идейных» противников тирании как таковой. Вражда аристократов и тиранов была обусловлена личными, а не принципиальными причинами.

Тиран просто не мог не видеть почти во всех согражданах-аристократах потенциальных конкурентов в борьбе за власть, потому-то и расправлялся с ними (аристократы из других полисов конкурентами в этом плане для него не являлись, и, соответственно, с ними вполне можно было поддерживать дружественные контакты). Подрыв тиранами политической и экономической мощи аристократии имел весьма важное значение для рядового демоса: этот последний эмансипировался от всеобъемлющего влияния своих традиционных вождей, возрастало его самосознание, что готовило почву для установления – естественно, впоследствии, после ликвидации тиранических режимов, – более демократичных, чем ранее, форм правления. Повторим еще раз: речь, разумеется, идет об объективных результатах политики представителей Старшей тирании, а не об их субъективном «демократизме», вряд ли вообще имевшем место.

Вполне закономерно, что и свергались тираны чаще всего объединенными усилиями противостоявших им аристократов, а не в результате народных движений. Демос как раз был в основе своей удовлетворен деятельностью тиранов: его больше устраивало, когда над ним стоял один правитель, а не целый слой честолюбивых, соперничающих друг с другом kaloi kagathoi.

Как бы то ни было, не столь уж и редко тиранам удавалось благополучно передать власть своим потомкам, то есть основать династию. Наиболее известны в архаическом греческом мире династии Кипселидов в Коринфе (Кипсел, Периандр и др.), Орфагоридов в Сикионе (Орфагор, Клисфен и др.), Эакидов на Самосе (крупнейший представитель – Поликрат), Дейноменидов в Сиракузах (Гелон, Гиерон I и др.) и, безусловно, Писистратидов в Афинах, о которых речь подробнее пойдет ниже. Впрочем, долговечными эти династии, как правило, не были, ограничиваясь двумя-тремя поколениями (насколько известно, самой длительной была сикионская тирания, продолжавшаяся чуть более века, ок. 670–556 г. до н. э.).

Давая общую характеристику феномену Старшей тирании, нельзя не отметить, что перед нами – в высшей степени сложное, противоречивое и даже парадоксальное явление; вряд ли существуют такие весы, на которых можно было бы с точностью взвесить, было ли в этом явлении больше позитивного или негативного. Тираны являлись выходцами из аристократических слоев – и они же боролись, порой беспощадно, с другими аристократами, объективно расчищая путь демосу. Тираны были приверженцами традиционной, консервативной аристократической системы ценностей – и они же зачастую становились реформаторами в политической, социально-экономической, религиозной сферах. Тираны выступали в роли наиболее полного воплощения индивидуалистической тенденции в развитии архаической Эллады – и они же в ходе своего правления делали полисы более централизованными, сплоченными, институционализованными, способствуя, таким образом, конечному торжеству тенденции коллективистской. Парадокс следует за парадоксом… А может быть, это и не парадоксы вовсе, а проявления диалектики эпохи – той кризисной эпохи, которая закономерно призвала к жизни тиранию как способ решения наиболее насущных проблем и столь же закономерно отказалась от этого режима, как только проблемы были в основном решены.