Лекция 12. «Первый гражданин»

На всем протяжении 460-х гг. до н. э. Перикл выступал уже как один из вождей направленной против Кимона демократической группировки, но пока предпочитал находиться несколько в тени, за спиной Эфиальта. Когда в 463 г. до н. э. против Кимона был организован судебный процесс, Перикл был одним из основных обвинителей испытанного лидера полиса, но на суде проявил странную пассивность, допустив оправдание обвиняемого. А может быть, дело не в том, что Перикл «сжалился» над Кимоном, а в том, что этого последнего, благодаря его огромному авторитету, пока еще просто не удавалось одолеть…

Удалось это, впрочем, уже довольно скоро, весной 461 г. до н. э., когда Кимон был изгнан остракизмом, а Эфиальт при участии Перикла провел реформу Ареопага. Вскоре после этого Эфиальт погиб при невыясненных обстоятельствах. Впоследствии в нарративной традиции фигурировала, наряду с другими, точка зрения, согласно которой устранение Эфиальта было делом рук именно Перикла. Подобного взгляда придерживался, например, историк III в. до н. э. Идоменей Лампсакский, которого цитирует и тут же гневно опровергает Плутарх (Перикл. 10). Нам тоже эта идея представляется крайностью; если бы она соответствовала действительности, пришлось бы признать, что Перикл, из карьерных соображений устраняющий собственных соратников, был не великим человеком, а низким, абсолютно беспринципным политиканом, шедшим к власти не просто «по чужим головам», но и прямо по трупам.

Убийство Эфиальта и по сей день остается делом темным. Ясно одно: вот тут-то и помогло Периклу его умение «не высовываться» до поры до времени, оставаться на заднем плане, действуя посредством скрытых механизмов влияния. До 461 г. до н. э. он был вторым человеком в демократической группировке, а если бы был первым, то именно он, а не Эфиальт, пал бы жертвой убийц. А теперь, когда не было в живых его старшего товарища, Перикл как бы поневоле, самим ходом событий неизбежно выдвигался на роль лидера радикального движения.

В ходе борьбы с Кимоном Перикл начал и на всем протяжении 450-х гг. до н. э. продолжал проведение в жизнь целой серии взаимосвязанных, хорошо продуманных преобразований, знаменовавших собой важный этап в демократизации афинского полиса. Об этих преобразованиях (среди которых – введение мистофории, допуск зевгитов к архонтату, возрождение института «судей по демам», закон о гражданстве, ужесточавший его критерии, и многое другое) мы достаточно детализированно писали выше. По нашему глубокому убеждению, именно эту серию реформ следует считать одной из главных исторических заслуг Перикла перед Грецией и человечеством, тем фактором, который в широкой перспективе ввел его имя в пантеон самых выдающихся деятелей античности, а в более узкой – обусловил занятие им уникальной позиции «первого гражданина». Если мы не будем этого учитывать, то окажется просто непонятным, как Перикл совершил в своей карьере качественный скачок – от положения «одного из многих» к безусловному лидерству: это случилось именно в 450-е гг. до н. э. Можно сказать, что эти годы хранят в себе ключ к постижению всей личности и деятельности Перикла. А между тем именно этот этап деятельности Перикла меньше, чем следовало бы, привлекает внимание исследователей. Предпочитают писать о том периоде, когда он уже был «афинским олимпийцем», оставляя без достаточного объяснения вопрос о том, как он стал таковым. В своем предельном выражении подобный подход приводит к отрицанию какой-либо связи Перикла с демократическими реформами 450-х гг. (например: Will, 1995, S. 47 ff.), а это представляется нам просто абсурдным.

В 450 г. до н. э. в ходе кипрской кампании скончался Кимон, за несколько лет до того возвратившийся из остракизма, но так и не достигший прежнего безоговорочного влияния в полисе. Его политическую группировку, противостоящую линии Перикла, возглавил теперь свойственник Кимона – Фукидид, сын Мелесия. Выходец из знатного рода, известный атлет-борец, он быстро проявил себя как умелый политик, хороший организатор. Для противодействия возрастающему влиянию Перикла Фукидид принялся за реализацию следующего плана. «Он не дозволил так называемым „прекрасным и хорошим“ (аристократам, kaloi kagathoi. – И. С.) рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения затмевался толпою; он отделил их, собрал в одно место; их общая сила приобрела значительный вес и склонила чашу весов» (Плутарх, Перикл. 11). Переводя эту цитату с художественного языка Плутарха на строгий язык политико-правовых понятий, получаем, что Фукидид, сын Мелесия, создал мощную аристократическую гетерию, сплоченную едиными организационными принципами и целенаправленно действующую в качестве оппозиции линии Перикла.

Однако, как бы ни был талантлив Фукидид, он, безусловно, уступал «афинскому олимпийцу» и по яркости своей личности, и, главное, по дальновидности своих действий. Надежда на сиюминутный успех затмила для него более далекие перспективы. А Перикл чутко уловил самое слабое место в позиции своего противника. Эта слабость Фукидида, эта его ошибка, фактически отрезавшая ему путь к конечному успеху, заключалась именно в том, что он демонстративно выступил в качестве простата одной, отдельно взятой социальной группы – аристократии, причем группы слабеющей, уходящей в прошлое. В условиях демократии, которая все более приобретала свои классические формы, такой подход был явно не самым удачным. До Фукидида те политики, которые претендовали на лидирующее положение в полисе, стремились занять позицию общего вождя, выразителя интересов всего гражданского коллектива. Так поступали и Писистрат, и Клисфен, и Фемистокл, и ближайший предшественник Фукидида – Кимон. А сам Фукидид как бы замкнулся теперь в узкой среде своих единомышленников, причем совершенно сознательно. Этим он терял надежду на сколько-нибудь существенное расширение сложившегося круга своих сторонников, своей «клиентелы».

Все это, повторим, немедленно понял Перикл. И начал действовать методами, диаметрально противоположными тем, которые использовал Фукидид, представлявшими собой прямую антитезу им. Фукидид создавал и крепил гетерию – Перикл в этот же самый период принял решение отказаться от услуг гетерии, традиционного политического окружения. Нам представляется, что именно ко времени борьбы с Фукидидом, сыном Мелесия, к 440-м годам до н. э. относится начало того «нового стиля» Перикла в политике, о котором Плутарх (Перикл. 7) рассказывает так: «Перикл переменил и весь свой образ жизни. В городе его видели идущим лишь по одной дороге – на площадь и в Совет. Он отказался от приглашений на обеды и от всех такого рода дружеских, коротких отношений, так что во время своей долгой политической деятельности он не ходил ни к кому из друзей на обед; только когда женился его родственник Евриптолем, он пробыл на пире до возлияния и тотчас потом встал из-за стола (т. е. не остался на симпосий. – И. С.)».

Традиционная политика в гетериях в очень значительной мере творилась на симпосиях, в «частном» пространстве, вторгавшемся через посредство этого в публичную, общественную жизнь. Против этих традиций решительно пошел теперь Перикл, четко разграничив в своей деятельности частную и общественную сферу бытия, не позволяя им перемешиваться друг с другом. Он позиционировал себя как «чисто публичную» личность, которая ни при каких условиях не поступится законностью и государственными интересами ради каких-либо дружеских или родственных связей. В идеале политик такого типа вообще не должен был иметь друзей среди сограждан, чтобы его репутация оставалась вне всяких подозрений и ни у кого не возникло даже мысли о том, что он находится с тем или иным афинянином в «особых» отношениях. И Перикл всячески стремился к этому идеалу. Его друзьями стали метэки – Анаксагор, Протагор, Геродот и др.; со своей законной женой (имя неизвестно), принадлежавшей к роду Алкмеонидов и приходившейся мужу двоюродной сестрой, он как раз в 440-х гг. до н. э. развелся.

В данной ситуации интересы Перикла, насколько можно судить, совпадали с его субъективными пожеланиями. Выше мы отмечали, что тяготевшее над ним бремя происхождения из «оскверненных» Алкмеонидов больше мешало, чем помогало политику. В начале своей деятельности он тем не менее не смог бы порвать с родом и родственниками: ведь такой шаг лишил бы его поддержки и поставил бы крест на всей дальнейшей карьере. Теперь, к 440-м гг. до н. э., положение Перикла весьма существенно укрепилось; он превратился в самостоятельную, так сказать, самодостаточную и очень сильную фигуру на политической арене. Соответственно, можно было уже относительно безболезненно «свернуть» былые связи, отойти от рода.

В результате в общественном мнении Афин не могла не складываться следующая картина: Фукидид как «партийный» политик, защищающий узкие интересы своей группировки, и Перикл как политик «внепартийный», выступающий от лица не какой-либо группы, а всего полиса, всего демоса. Ясно, чья позиция оказывалась прочнее: ведь демос по численности был заведомо больше, чем все аристократы, вместе взятые, а в условиях прямой демократии все определялось именно численностью. Фукидид, сын Мелесия, даже в годы своего наибольшего влияния так и не смог вырасти в полноценного соперника Перикла, не был равен ему по силе и всегда оставался несколько «позади».

Фукидид – человек, судя по всему, старинных, прямых взглядов – порой просто приходил в недоумение от «политических хитростей» Перикла, на которые сам он не был способен. «Однажды спартанский царь Архидам спросил его, кто искуснее в борьбе, он или Перикл. „Когда я в борьбе повалю его, – отвечал Фукидид, – то он говорит, что не упал, чрез это оказывается победителем и убеждает в этом тех, которые это видели“» (Плутарх, Перикл. 8). Более искусный Перикл постоянно переигрывал его, а политические «стычки» между ними происходили регулярно. При этом, как это и было типично для полисных условий, весьма часто поводом для манифестации внутриполитической борьбы становились разногласия по вопросам внешней политики, таким, как отношения с Персией, отношения со Спартой и отношения с союзниками по Афинской архэ. Эти направления, конечно, не существовали изолированно, сплошь и рядом переплетаясь друг с другом, создавая запутанные клубки противоречий, которые потом умело распутывал Перикл.

В середине 440-х гг. до н. э. внутриполитическое противостояние в Афинах особенно обострилось. Впрочем, строго говоря, действительно серьезных опасений за свое лидерство Перикл мог не испытывать. Создается впечатление, что группировка его противников во главе с Фукидидом, сыном Мелесия, смирилась с положением «вечной оппозиции». Каких-либо новых, нестандартных ходов в политической борьбе «фукидидовцы» придумать не могли и ограничивались тем, что снова и снова повторяли все те же обвинения против Перикла – в том, что он слишком жестко эксплуатирует союзников по Архэ, хотя нужды в этом уже нет ввиду окончания войн как с Персией, так и со Спартой, и в том, что он напрасно тратит государственные средства на грандиозные строительные проекты. Демос, вполне удовлетворенный существующей ситуацией, по большей части просто не воспринимал эти нападки.

В целом борьба велась не на равных: влияние Перикла в 440-е гг. до н. э. было чрезвычайно значительным, а Фукидиду еще нужно было завоевывать авторитет. Впрочем, не исключено, что, если бы события были предоставлены своему естественному ходу, в очередной раз повторилась бы извечная парадигма афинской политики: популярность Перикла рано или поздно пошла бы на спад (он попросту «приелся» бы демосу»), оппозиция в свою очередь усилилась бы, и в конечном счете одна группировка элиты сменила бы у власти другую. Так бывало уже не раз. Каким прочным казалось положение Кимона на протяжении большей части 460-х гг. до н. э.! И все-таки одной политической неудачи (инцидента с отсылкой афинского контингента спартанцами в 462 г. до н. э.) оказалось достаточно, чтобы Кимона постигла полная опала.

Однако на этот раз естественному ходу события не были предоставлены. Перикл вновь проявил себя как выдающийся стратег внутриполитических комбинаций, обладающий искусством прогнозирования и способный предотвратить неблагоприятные для себя варианты. Он сделал самый дальновидный шаг, какой только был возможен при имеющихся обстоятельствах, а именно искусственно форсировал события. По сообщению Плутарха (Перикл. 14), он вступил в борьбу с Фукидидом, инициировал остракизм, подвергался опасности изгнания сам, но в конечном результате добился удаления из полиса своего противника. Иными словами, Перикл заблаговременно пошел на остракизм, не дожидаясь, пока силы сторон уравняются. Соответственно, реальная опасность, которой он подвергался, была не столь уж и значительной. Исход голосования черепками, пожалуй, можно было предсказать заранее: жертвой остракофории оказался Фукидид.

Именно после только что описанного события в Афинах сложилась ситуация, которую Плутарх (Перикл. 16) характеризует так: «После падения Фукидида и изгнания его остракизмом он (Перикл. – И. С.) не менее пятнадцати лет обладал непрерывной, единоличной властью, хотя должность стратега дается на один год. При такой власти он остался неподкупным».

Из этих слов однозначно следует, что Перикл не менее пятнадцати лет подряд непрерывно занимал должность стратега, то есть был избираем на нее ежегодно. Если он и раньше мог считаться лидером государства, то отныне воистину стал лидером «безальтернативным», вообще не имеющим себе соперников. Что, однако, позволяет говорить о «непрерывной и единоличной» власти? Иными словами, каковы были институциональные основы этого лидерства Перикла? Сама по себе должность стратега такой основой быть не могла. Она, конечно, была высокой и, пожалуй, реально самой значимой в афинском демократическом полисе V в. до н. э. Однако стратегов, напомним, было десять, и Перикл являлся лишь одним из них. В коллегии стратегов все члены были равны между собою, никакой специальной магистратуры «первого стратега», руководителя коллегии, не существовало. Да, Перикла избирали на этот пост год за годом, но, отдельно взятый, этот факт еще мало о чем говорит. «Афинский олимпиец» был не единственным гражданином, которому выпадала подобная честь. Ряд его современников (Гагнон, Сократ из Анагирунта, чуть позже – Никий) тоже неоднократно избирались стратегами. В следующем столетии Фокион «затмил» их всех, оставаясь стратегом не пятнадцать лет, как Перикл, а чуть ли не полвека. И тем не менее применительно к Фокиону никто ведь не говорит о «непрерывной и единоличной власти», о безусловном лидерстве в полисе и т. п.

И тем не менее Плутарха здесь никак нельзя упрекнуть в преувеличении, в аберрации, порожденной большой временной дистанцией, отделявшей биографа от своего героя. Фукидид был современником Перикла, а между тем он придерживался точно такого же мнения. Великий историк пишет об афинской демократии накануне Пелопоннесской войны: «По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина» (Фукидид, История. II. 65. 9).

Насколько нам представляется, это положение Перикла, это единовластие в условиях демократии имело скорее не институциональные, а харизматические основы. С точки зрения чисто юридической Перикл был одним из многих должностных лиц, избираемых демосом и подотчетных ему. Кстати, к своим ежегодным отчетам он всегда относился в высшей степени ответственно, подолгу и тщательно готовился к ним, чем, кстати, удивлял молодого Алкивиада, заметившего по этому поводу: «А не лучше ли было бы ему подумать о том, как вообще не давать отчетов?» (Плутарх, Алкивиад. 7). «Афинский олимпиец» отнюдь не был каким-то диктатором, управлявшим через голову демоса. Хоть комедиографы нередко упрекают его в монархических, тиранических замашках – здесь имеет место в значительно большей мере преувеличение, характерное для жанра древней аттической комедии, нежели отражение реального положения дел. Напрасно некоторые исследователи воспринимали эти выпады чрезмерно серьезно. Да стать подлинным «монархом» Перикл не смог бы, если бы даже вдруг и захотел.

Все демократические учреждения в «Периклов век» стабильно функционировали и развивались. Никаких чрезвычайных полномочий «первый гражданин» никогда не получал. Его колоссальное влияние, определяющее для всей политики Афин, как внутренней, так и внешней, основывалось практически исключительно на его непререкаемом личном авторитете. По любому сколько-нибудь важному делу Перикл вносил (либо лично, либо через кого-нибудь из своего окружения) проекты псефисм на рассмотрение народного собрания, и демос в этом верховном органе власти принимал перикловские предложения без принципиальных возражений, доверяя своему испытанному лидеру.

Здесь релевантными представляются некоторые ценные наблюдения Плутарха о Перикле: «По большей части он вел за собою народ убеждением и наставлением, так что народ сам хотел того же… В народе, имеющем столь сильную власть, возникают, естественно, всевозможные страсти. Перикл один умел искусно управлять ими, воздействуя на народ главным образом надеждой и страхом, как двумя рулями: то он сдерживал его дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал его… Однако причиной этого была не просто сила слова, но… слава его жизни и доверие к нему: все видели его бескорыстие и неподкупность» (Плутарх, Перикл. 15).

Возникала парадоксальная ситуация, волновавшая уже Фукидида: эпоха наивысшего расцвета афинской демократии (а кажется, никто не сомневается в том, что эпоха Перикла была именно таковой) стала одновременно эпохой решительного преобладания одного государственного деятеля. Возникает вопрос: а была ли тогда эта демократия истинной? Некоторые исследователи не избегают соблазна охарактеризовать эту политическую систему как «управляемую демократию» (например, Homo, 1954). Не можем согласиться с подобной постановкой вопроса. Ни в каком отношении – ни с точки зрения политических институтов, ни с точки зрения политического менталитета – афинская демократия при Перикле не являлась более «управляемой», чем до него или после него. Собственно, судьба самого «олимпийца», как мы увидим ниже, это прекрасно демонстрирует. Как только сограждане разочаровались в нем, уже ничто – никакое влияние, никакой авторитет – не могло уберечь его от немедленной опалы.

Просто в период расцвета Архэ, когда Афины шли в основном от успеха к успеху, и «виновника» этих успехов с немалым основанием видели в Перикле, его политика, по большому счету, устраивала всех, все слои гражданского населения. Соответственно, сколько-нибудь серьезная оппозиция ему с середины 440-х и вплоть до конца 430-х гг. до н. э. просто не возникала. Этому способствовал и тот факт, что, как мы отмечали выше, Перикл в это время уже позиционировал себя как «всеобщий простат», как выразитель интересов всего полиса, всего гражданского коллектива, а не какой-либо группы внутри него. Он разорвал отношения с Алкмеонидами, не общался с родственниками и прежними друзьями, даже развелся с женой. Его новым окружением стали крупные деятели культуры, в основном неафинского происхождения. Это делало Перикла еще менее уязвимым, еще менее доступным для разного рода компрометирующей пропаганды, для обвинений в политической пристрастности.

Из интеллектуалов, вошедших в «кружок Перикла», ближе всего к «первому гражданину» был, насколько можно судить, философ Анаксагор. И это отнюдь не случайно. Из всех представителей досократовской натурфилософии именно Анаксагор был, пожалуй, в наибольшей степени рационалистом. В его учении эта черта, в целом типичная для ионийской философской школы рубежа эпох архаики и классики (Анаксагор, уроженец малоазийских Клазомен, являлся наследником великой милетской традиции Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена), была доведена до предела. Анаксагор поставил Разум (Нус) на столь высокое место в системе бытия, как, наверное, никто и никогда до него. Ведь в анаксагоровской концепции Разум воистину правит миром, придает ему стройность и законченность, своим «первотолчком» превращает хаотическую смесь «семян» всех вещей в упорядоченный Космос.

Этот рационализм Анаксагора, это подчеркивание огромной роли разума, конечно, не могли не быть симпатичны Периклу. Ведь сам «афинский олимпиец» был рационалистом буквально во всем – в религии, в своих экономических воззрениях, даже в повседневном быту. На таких же позициях стоял он и в политической жизни, в сфере властных отношений. Годы фактического правления Перикла (с 444 г. до н. э.), последний период его деятельности можно с полным основанием охарактеризовать как время нарастания рационализма в афинском обществе. Опора на личные отношения, казалось, уступала место безличным соображениям законности и государственного интереса. Личный пример лидера, демонстративно порывающего с семейными, родовыми связями, должен был стать парадигматичным для властных структур полиса. Отныне все в Афинах должно было делаться по голосу разума, а не под влиянием эмоций.

Макс Вебер, разработавший в начале XX века типологию властных отношений в обществе, выделял три их типа: традиционный, харизматический и рациональный. Первые два, по его мнению, характерны для докапиталистических социумов; третий впервые появляется только в Новое время, с «рождением капитализма». В целом выдающийся немецкий социолог, бесспорно, прав. Однако мы не можем не отметить смелую, хотя, конечно, очень преждевременную попытку внедрить формально-рациональные начала в бытие государства, предпринятую Периклом в V в. до н. э. В такой заостренной, подчеркнутой форме это, кажется, было сделано первый и единственный раз во всей античной истории. И, бесспорно, попытка «афинского олимпийца» была в конечном счете обречена на неудачу – именно потому, что он слишком уж опережал свое время. Его начинания просто не могли быть в сколько-нибудь адекватной мере постигнуты и восприняты согражданами, которые мыслили привычными категориями. Перикл пытался построить политическую жизнь на принципах рационализма – а в глазах прочих афинян оставался прежде всего харизматическим лидером.

Но харизма имеет свойство «иссякать». И к концу 430-х гг. до н. э. положение «первого гражданина» несколько пошатнулось. В среде свободолюбивого и довольно своевольного демоса нарастало недовольство единоличным характером его власти; «афинский олимпиец», если можно так выразиться, начал понемногу приедаться своим согражданам. К тому же Перикл, естественно, не молодел (ему уже перевалило за шестьдесят), мог в каких-то случаях проявлять усталость и слабость. И каждым его промахом, естественно, не упускали возможности воспользоваться его политические противники. А их становилось все больше. С одной стороны, в 434 г. до н. э. должен был возвратиться из остракизма Фукидид, сын Мелесия. Хотя он тоже был уже очень немолод, тем не менее политический опыт, знатность происхождения, традиционный авторитет – все это опять делало его серьезным соперником для Перикла. С другой стороны, возвысился Клеон – «новый политик», молодой конкурент. Он наносил теперь по «первому гражданину» болезненные удары «слева», как когда-то сам Перикл – Кимону. Но тогда, тридцать лет назад, Перикл выступал в роли радикала и реформатора, а теперь эта роль отошла к Клеону, Перикл же оказывался в незавидной позиции держащегося за власть консерватора. В очередной раз действовала давняя парадигма афинской общественной жизни, «смена политических поколений», дававшаяся всегда крайне болезненно.

Судя по всему, противники Перикла с обоих «флангов» смогли найти между собой общий язык, договориться о создании какой-то коалиции на основе негативного консенсуса, направленной всецело против «олимпийца». О борьбе этой объединенной оппозиции с лидером полиса нам не раз уже приходилось писать (Суриков, 2000, с. 203 слл.; Суриков, 2002, с. 86 слл.), поэтому осветим этот сюжет в самых кратких словах.

Нанести удар по самому Периклу оппозиционеры пока не решались и начали своеобразную психологическую «артподготовку». Был возбужден ряд судебных процессов против лиц из ближайшего окружения Перикла (Raaflaub, 2000); тем самым общественное мнение ненавязчиво подводилось к мысли о том, что раз друзья «первого гражданина» преступны, значит, и сам он не без греха.

Процессы проходили с бо?льшим или меньшим успехом. Философ Анаксагор был обвинен в нечестии и приговорен то ли к штрафу и изгнанию, то ли даже к смертной казни, но успел по совету Перикла заблаговременно покинуть город (так или иначе, впоследствии он действительно жил в малоазийском Лампсаке). Скульптора Фидия обвиняли также в нечестии (на щите статуи Афины в Парфеноне он изваял изображения Перикла и свое собственное), а кроме того, в хищении золота при изготовлении статуи. Фидий при невыясненных обстоятельствах умер в тюрьме. Наконец, в это время даже фактическая супруга Перикла – Аспасия – была отдана под суд по обвинениям в нечестии и в содержании притона. Спутницу своей жизни Перикл все-таки смог отстоять: он «вымолил ей пощаду, очень много слез пролив за нее во время разбирательства дела» (Плутарх, Перикл. 32). «Первый гражданин» в роли представителя обвиняемой стороны – уже этот факт показывал: что-то изменилось в Афинах. Ранее Периклу было куда привычнее атаковать, чем защищаться.

Как бы то не было, становилось предельно ясно, что следующей жертвой может стать сам «олимпиец». Ему грозила опала. Все чаще начинали вспоминать, что он принадлежит к «оскверненному» роду, а спартанцы, со своей стороны, не упускали возможности напомнить об этом афинянам. Так, в ходе одного из посольств в Афины они потребовали «изгнать скверну» – как замечает Фукидид (I. 127. 1–2), «прежде всего для того, чтобы умилостивить богов, но также и потому, что, как им было известно, Перикл, сын Ксантиппа, был причастен к этой скверне… И хотя прямо на изгнание Перикла нельзя было рассчитывать, но все же лакедемоняне надеялись этим подорвать его положение в государстве, так как его несчастное родство могло быть сочтено частично причиной войны».

Совокупность всех этих фактов позволяет со всей серьезностью отнестись к той характеристике, которую Плутарх (Перикл. 32) дает роли Перикла в развязывании афино-спартанского вооруженного конфликта: «Когда же… его популярность пошатнулась, то он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится, когда граждане во время великих событий и опасностей вверят отечество ему одному как человеку уважаемому и авторитетному». Иными словами, Перикл решил фактически форсировать начало войны, чтобы заставить народ вновь сплотиться вокруг своего испытанного лидера. Поначалу ему это, безусловно, удалось: в первые годы Пелопоннесской войны «афинский олимпиец» пользовался безусловным, непререкаемым влиянием в афинском полисе, выполнял функции верховного главнокомандующего, определял всю стратегию и тактику ведения военных действий с афинской стороны.

Как известно, Перикл как глава обороны Афин прибегнул к необычной для того времени тактике – эвакуации всего сельского населения Аттики под надежную защиту городских стен. Афиняне как бы добровольно соглашались подвергнуться длительной осаде. С бессильным гневом взирали крестьяне на то, как пелопоннесцы разоряют их земельные наделы. «Первому гражданину» стоило немалых трудов поддерживать в согражданах спокойствие и выдержку, уберечь их от необдуманных поступков. «Перикл же хотя и видел, что афиняне раздражены создавшимся положением и мрачно настроены, но все же решение свое не выступать против врага считал правильным. Поэтому он не созывал народного собрания или какого-нибудь другого совещания, опасаясь, что афиняне, не взвесив разумно положения дел, в раздражении могут наделать ошибок» (Фукидид, История. II. 22. 1). Не вполне ясно, при помощи каких институциональных механизмов Перикл мог оттягивать созыв заседаний экклесии, которые в норме должны были проводиться достаточно регулярно. Может быть, он ссылался на законы военного времени, и в Афинах действовало что-то вроде «чрезвычайного положения»? Во всяком случае, он явно опирался на свой личный авторитет.

Выжидательная тактика Перикла в первый год войны оправдала себя, принесла свои плоды. Пелопоннесское войско, так и не добившись генерального сражения, с наступлением осени возвратилось на родину, и контингенты участников разошлись по своим городам, «на зимние квартиры»: зимой в античном мире военные действия не велись. Надежды Спарты на «блицкриг» не оправдались; становилось ясно, что война будет действительно затяжной и ни одна из сторон долго не добьется решающего успеха.

В целом афиняне по итогам первой летней кампании могли с уверенностью смотреть в завтрашний день. Отражением этой уверенности, этой гордости за свой полис и существующую в нем демократическую форму правления является, безусловно, в первую очередь знаменитая «Надгробная речь» Перикла, произнесенная зимой 431/430 г. до н. э. на традиционной церемонии торжественного погребения павших воинов. Эта воспроизведенная Фукидидом речь – настоящий панегирик демократии и блистательный памятник демократической политической мысли. При этом справедливо отмечалось, что демократия, как ее описывает Перикл, имеет отчетливый аристократический оттенок (Loraux, 1986, p. 192).

Наступил второй год войны. Все шло по тому же плану, что и в первый. Весной пелопоннесское войско опять вступило в Аттику. Афинские крестьяне вновь были эвакуированы в город, под защиту стен. Однако вот тут-то в самих Афинах и началось страшное бедствие, не предусмотренное Периклом и спутавшее все его казавшиеся столь продуманными и дальновидными планы. Речь идет о знаменитой эпидемии неизвестной заразной болезни, обрушившейся внезапно на «город Паллады». Внезапно, но вполне закономерно, особенно если смотреть на ситуацию с точки зрения нынешних медицинских и биологических знаний, которыми, конечно, еще не располагали люди «Периклова века». Эвакуация крестьян в город, длительное проживание на его территории значительно большего количества лиц, чем эта территория позволяла, – все это породило значительное перенаселение, скученность, антисанитарные условия.

В подобных условиях вспышке эпидемии в общем-то не приходится поражаться; пожалуй, удивительнее было бы, если бы все обошлось без происшествий. И пусть даже болезнь имела не эндогенное происхождение. По предположению Фукидида (II. 48. 1–2), она началась сперва на территории Персидской державы, в Египте. А в Афины вирус, скорее всего, занесли моряки-торговцы. В пользу этого свидетельствует то, что первые случаи заболевания имели место в Пирее. Однако в условиях превышавшей всякие санитарные нормы переполненности пространства внутри оборонительных стен быстрое и беспрепятственное распространение эпидемии было просто-таки гарантировано. Из этого, конечно, никоим образом не вытекает, что мы должны «задним числом» винить Перикла в крупнейшем стратегическом просчете. Однако отношение к нему сограждан эпидемия, понятно, не улучшила.

На уровне религиозных представлений чума, неизменно ассоциировавшаяся со «скверной», была расценена значительной частью граждан как очередная кара богов за родовое проклятие Алкмеонидов. В сочетании с обвинениями против Перикла как представителя этого рода, со спартанскими требованиями «изгнать скверну», выдвинутыми еще в 432 г. до н. э., наконец, с однозначно антиафинской позицией Дельфийского оракула – все это повело к новой и наиболее серьезной атаке на Перикла, к окончательной утрате им популярности и влияния. «Первый гражданин» и фактический командующий вооруженными силами, стремительно впав в немилость, был досрочно отстранен от должности стратега. Этим дело не ограничилось: против Перикла был возбужден судебный процесс по обвинению в финансовых злоупотреблениях. Формулировка обвинения, насколько можно судить, была выбрана в известной мере произвольно. Она с тем же успехом могла бы звучать и иначе, это принципиально ничего не изменило. Уж очень хотелось озлобленным афинянам покарать лидера, утратившего их доверие, отомстить ему за перенесенные бедствия. Перикл был приговорен к уплате крупного денежного штрафа (Фукидид, История. II. 65. 3; Плутарх, Перикл. 35).

Рушилось все, что «афинский олимпиец» возводил на протяжении своей жизни, шли прахом все его труды. И мы имеем в виду не только и не столько перипетии его личной карьеры, сколько всю судьбу процветающих демократических Афин. С Периклом уходил «Периклов век»; точнее, получилось даже так, что эпоха начала меняться, уходить в прошлое уже при жизни своего творца. На смену стабильности, уверенности, державной гордости стремительно пришли кризисные явления – в области менталитета даже раньше, чем в сферах собственно политических, социальных или экономических. Перикл сам был рационалистом, даже в годы Пелопоннесской войны, и учил рационализму сограждан – и вот этот рационализм начал рассыпаться, как карточный домик, уступая место совершенно иррациональным эмоциям возбужденной толпы. «Первому гражданину», на глазах которого все это происходило, уже не было места в этом новом, отнюдь не дивном мире.

Вполне закономерно, что в последнюю пору своей жизни Перикл переживал тяжелый душевный кризис. Бремя родового проклятия Алкмеонидов всей своей тяжестью легло на политика, который приложил в течение своей карьеры максимум усилий, чтобы от него избавиться. Мало того что Перикл был измучен преследованиями; присовокупились бедствия в его семье. Умерли два сына Перикла. В результате он по большей части «лежал дома, убитый горем» (Плутарх, Перикл. 36). Правда, карьера его еще не закончилась. В 429 г. до н. э. его снова избрали стратегом. Но это было уже не возвращение к прежнему положению «первого гражданина», а скорее милость демоса, считавшего, что многочисленными страданиями Перикл искупил свою вину. Когда-то «афинский олимпиец» властно направлял волю демоса, а теперь ему приходилось получать от того же демоса унизительные подачки.

Тем временем, как сообщает традиция, Перикл заболел и сам, вероятно, заразившись от кого-нибудь из родственников. «Болезнь у него носила не острый характер, как у других, не сопровождалась сильными приступами, а была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно изнурявшая тело и постепенно подтачивавшая душевные силы… Перикл показал одному своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему на шею; он хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен терпеть и такую нелепость» (Плутарх, Перикл. 38).

Перед нами – лишний признак предсмертного душевного кризиса великого рационалиста. Кстати, и сама болезнь его выглядит как-то необычно; как видим, у него совершенно не наблюдалось симптомов, от которых страдали остальные афиняне, погибавшие от «чумы». Не можем отделаться от впечатления, что Перикл вообще не стал жертвой эпидемии. Он, так сказать, тихо угас, умер в буквальном смысле слова от горя – от целой серии тяжелейших стрессов, совершенно подорвавших немолодой уже организм. Античная медицинская теория таких интерпретаций, естественно, не предусматривала, поскольку категория стресса ей еще не была известна.

Перикл умер, по указанию Фукидида (II. 54. 6), через два с половиной года после начала Пелопоннесской войны, то есть осенью 429 г. до н. э. Плутарх (Перикл. 38) сохранил для нас предсмертные слова этого выдающегося политика, которые нам представляется уместным привести: «Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие граждане и остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество трофеев: он воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его предводительством во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: „Ни один афинский гражданин, – прибавил он, – из-за меня не надел черного плаща“», то есть не облекся в траур.

Итак, вот в чем «первый гражданин», подводя итог всему прожитому и сделанному, видел свою главную заслугу. Но прав ли он был? Позволим себе усомниться в этом. Скорее Перикл выдавал желаемое за действительное. Ведь, умирая, он не мог не знать, что в городе горят сотни погребальных костров, что множество людей оплакивает своих родных и близких, унесенных эпидемией. И винят эти люди в своих бедствиях не кого иного, как его, Перикла, причем нельзя сказать, чтобы безосновательно.

Предсмертные раздумья Перикла, надо думать, омрачались еще и тем, что он не видел среди афинских государственных деятелей никого, кто бы мог стать его достойным преемником. И действительно, после его смерти политическая жизнь в «городе Паллады» как бы «измельчала». Перикл, бесспорно, был человеком отнюдь не без недостатков. И все же его выдающаяся личность накладывала на все, что совершали Афины под его руководством, некий отпечаток благородства и величия. Преемники Перикла (ни один из них) не пользовались столь же большим авторитетом, как он. Не блистало большинство этих людей ни талантами, ни подлинно государственным мышлением. Самое главное – они были не в состоянии подняться до осмысления долговременных, стратегических общеполисных интересов, думая в основном о решении сиюминутных задач, да еще о том, как бы не потерять свою популярность в среде демоса.

«Периклов век», период высшего расцвета греческого полиса и полисной Греции, остался в прошлом. Напрашиваются, конечно, ностальгические нотки. В то же время несомненно, что и сам Перикл внес какой-то вклад в подобное развитие событий. Он в полном смысле слова был переходной фигурой в истории Афин: «последним аристократом» и в то же время «первым демагогом», приложившим немало усилий для слома традиционного аристократического этоса и для торжества нового «ментального космоса», который оказался столь жестоким даже по отношению к своему создателю.