В. ДУБРОВКИНА, С. СТЕЦЮК «Я остался в Советской России…»

В. ДУБРОВКИНА, С. СТЕЦЮК

«Я остался в Советской России…»

Начальник контрразведки Иванчик стремительно вошел в свой кабинет, в ярости швырнул перчатки на стол и резко опустился в старенькое потертое кресло.

— Ничего, ты у меня еще заговоришь, — зло бормотал он, — уломаем! Посидишь в морозильной камере — все скажешь! Ледничок еще действует исправно…

— Ты один? — с порога спросил поручик Яснов, давний друг и сослуживец Иванчика. — Мне показалось, что ты с кем-то разговариваешь. Опять неприятности? Уж больно свирепый вид у тебя.

— Да, дела неважные, — ответил Иванчик. — Много всякого. Но есть и то, что меня особенно беспокоит. Речь о том клубке подпольных глашатаев Советской власти среди пленных. Вроде бы и нити в наших руках…

— Видишь ли, дорогой друг, до сих пор в твоей службе все было безоблачно, так что можно и смириться с временными тучами. Вспомни слова Софокла: «Великие дела не делаются сразу».

— Это все в идеале. А реальность подсовывает мне пустые дни допросов, а этому политзаключенному немцу из седьмой камеры — какую-то, я бы сказал, поразительную стойкость. Откуда только силы берет — с виду вовсе не богатырь… Ну а наших ребят не надо учить, как «выбивать» показания.

— Опять Рейном занимался? Поставь к стене, без сомнения запросит пощады.

— Ставили, и не раз. Зажмуривается, напряженно ждет выстрелов. А после команды «отставить» смотрю в его лицо и удивляюсь — как будто спокойное. Только в глазах тоска и упрек.

Иванчик встал и медленно подошел к окну, понемногу успокаиваясь. Яснов стал рядом. Оба закурили, глядя на улицу. Светило мартовское солнце. Весна уже подъела придорожные сугробы. Сильно осевшие, они, словно дразня, тускло поблескивали острыми языками. На дороге в луже купались воробьи.

— Вот оно, утро года! Как будто и нет ни стрельбы, ни крови… — задумчиво сказал Яснов и, помолчав, добавил: — Ну ладно, пойду. Я ведь зашел на минуту за таблеткой от головной боли, а сейчас вроде бы отпустило. Ну а немец твой, не сомневаюсь, скажет все, что надо.

Когда за офицером закрылась дверь, Иванчик сел к столу, открыл дело и стал читать, пытаясь найти ответ на вопрос, почему этого человека не удается сломить.

«Рейн Норберт Филиппович родился в 1893 году, — пробегал глазами Иванчик знакомый уже текст, написанный мелким почерком следователя. — Место рождения — город Черновицы, Австро-Венгрия, по национальности немец. Отец — учитель, мать — из крестьян. С 1913 года Рейн — студент юридического факультета университета. По общей мобилизации был призван в армию. 20 марта 1915 года попал в плен и вместе с полуторатысячной партией таких же, как он, был направлен на станцию Губерля Оренбургской губернии на строительство Орской железной дороги. Здесь имел обширные связи в среде военнопленных, русских рабочих, местного населения. После прихода красных Рейн стал большевиком, вошел в контакт с руководителем Орского ревкома Малишевским, работал в штабе Красной гвардии, затем в уездном продкоме. В сентябре 1918 года, после изгнания красных из Орска, арестован, находился на положении военнопленного, использовался на земляных работах. За агитацию в пользу Советской власти в марте 1919 года заключен в тюрьму для политических».

Протоколы допросов начальник контрразведки, он же — начальник лагеря военнопленных и политзаключенных, читать не стал — присутствовал почти на всех. Да и читать нечего: многое в деле установлено его службой, а вот главные вопросы оставались без ответов.

Во время последнего допроса Рейна избивал сам Иванчик, теперь арестованный находился без сознания. Однако он им был нужен, но только покорный, сломленный. Ведь через него была надежда выявить связи военнопленных с местным населением, раскрыть подпольную работу в Троицком лагере, куда было собрано со всей округи около пяти тысяч военнопленных. Контрразведке стало доподлинно известно, что среди них агитация в поддержку революции все больше увеличивалась. Значит, большевистское подполье действовало и в Орске, и в Троицке, его надо было во что бы то ни стало задушить. Иначе срывалось выполнение указания Колчака о комплектовании из пленных отрядов в армию «Прикарпатская Русь». Поэтому для устрашения других за отказ служить в белогвардейских соединениях и сочувственные высказывания за Советскую власть расстреляли уже многих. Начали с австрийского полковника Ренхарда, врача лагеря Фельдкерхена…

«Да, — подумал Иванчик, — следствие слишком затянулось. Придет в себя, надо будет заканчивать это дело».

Но выполнить свое намерение Иванчику не удалось, хотя еще долго длились пытки, допросы.

В августе 1919 года с приближением Красной Армии белогвардейцы, опасаясь перехода военнопленных на ее сторону (а такой легион интернационалистов уже действовал), спешно эвакуировали лагерь, а ненадежных уничтожили.

По-настоящему стреляли на этот раз и в Рейна, но промахнулись. Вместе с убитыми он пролежал до темноты и под покровом ночи уполз от страшного места.

Добираясь к красным, он глубоко вдыхал степной полынный воздух. Из травы с шумом выпархивали какие-то птицы. В темном небе мерцали большие и малые звезды; и он шел наугад, ориентируясь по ним, рискуя снова попасть к белогвардейцам. Одеревеневшие от долгого неподвижного лежания ноги плохо слушались. С наступлением рассвета добрался до перелеска и переждал там до следующей ночи.

О многом передумал Норберт Филиппович, стараясь забыть о боли в избитом теле, но никак не мог он даже предположить, что, спустя годы, судьба снова сведет его с Иванчиком.

Но это будут уже совсем другие времена…

Начальник особого отдела губернской Чрезвычайной комиссии Александр Михайлович Бурчак-Абрамович вызвал к себе своего сотрудника. Вчера он поручил ему подобрать кандидатов на выполнение ответственной операции. Что говорить, почти каждое задание, на которое он посылал своих чекистов или шел с ними сам, было нелегким.

А тут еще мятеж во 2-й Туркестанской кавалерийской дивизии, организованный ее командиром эсером Сапожковым. Размышляя об этом, начальник отдела с сожалением отметил, что с каждым днем скорбная картина охватывает все новые зоны действия. Сапожков и его подручные призывали к борьбе против «злодеев-коммунистов» и комиссаров, против сборщиков продразверстки, за улучшение Советской власти.

Демагогические лозунги так приятно щекотали нервы их ревнителям, что они свою дивизию переименовали в «Первую Красную Армию Правды». Заговорщики объявили мобилизацию в эту «праведную армию», а уклонистам угрожали расстрелом без суда и следствия. Вот такая дикая вакханалия.

А главный зачинщик мятежа понимал, что в губернии обстановка накалена до предела: только чиркни спичкой — сейчас загорится. Бандитизм, нехватки продовольствия, кулацкие выступления, детская беспризорность… Так что ставка на «улучшение власти» срабатывала. А тут еще эти эмиссары Сапожкова в военные гарнизоны… Своих представителей-агитаторов Сапожков рассылал по городам и весям. В основном те ехали с поддельными документами бойцов Чапаевской дивизии. Причины были понятны. Ложь, которую они несли, была настолько гнусной и неправдоподобной, что для ее достоверности требовалось освещение лучами славы легендарных чапаевцев.

Надо сказать, что неплохо поработали кое-кто из сапожковских делегатов. В отдельных гарнизонах красноармейцы плавали в слухах, что в Самаре и Саратове арестованы все коммунисты, что против них восстала Красная Армия в других городах и вот теперь только шире распахни объятия — тут тебе и свобода, и равенство, и Советы без коммунистов.

Посланцы Сапожкова призывали присоединиться к мятежу. Уже было известно о многих таких делегатах. Количество их приближалось к пятидесяти.

Мятеж серьезно осложнил обстановку в губернии. Заметно активизировались контрреволюционные элементы. Прервалось железнодорожное сообщение. Нарушился подвоз населению хлеба. С каждым днем все больше распалялась антисоветская агитация.

21 июля 1920 года враждебные элементы спровоцировали антиреволюционные выступления рабочих Оренбурга. Тревожными гудками они собрали их на территории Главных железнодорожных мастерских. Демагоги и подстрекатели произносили речи против коммунистов и Советской власти, выдвигали требования, которые шли вразрез с установками партии.

Опасный мятеж нужно было срочно подавить. В. И. Ленин направил партийным и советским органам Самары, Саратова и Уральска телеграмму, в которой предложил принять ряд конкретных и безотлагательных мер с целью ликвидации восстания. Прямое отношение к чекистским органам имело требование в корне пресекать всякое сочувствие и содействие Сапожкову со стороны местного населения, принимать решительные меры против главарей и пособников. В. И. Ленин предлагал «вести самое тщательное наблюдение за движением отрядов Сапожкова, используя местных жителей, сообщая результаты наблюдения ближайшим войсковым начальникам».

Мятеж активизировал и выступления кулачества. Возникали они на почве недовольства продразверсткой. Поводом к этому служили и неумелые действия продотрядов. Так что сапожковщина сильно подогревала, разжигала пособников контрреволюции.

«Да, — думал Александр Михайлович, — правильно писал председатель Оренбургского губисполкома Корыстылев в газете «Коммунар», что сапожковщина — такое же разнузданное анархо-погромное явление, как и махновщина, уродливая смесь анархизма с хищной кулацкой идеологией. Куда как охоча сапожковская братия до грабежей и пьяного хулиганства. В общем, много всякого».

Уже не день, не вечер и не два обсуждались в губчека разные соображения, вырисовывались контуры общего плана ликвидации содействия мятежу. И вот уже заработала налаженная машина, объединила все действия видимыми и незримыми колесиками.

Таким связующим звеном и должна стать предстоящая операция по замене двух арестованных в Оренбурге сапожковских посланцев. Вместо них решено послать проверенных чекистов. Было отобрано несколько человек. Кое-кого пришлось отвергнуть — не всем по плечу такое задание. Тут одной идейной убежденности недостаточно.

И вот сейчас в кабинете начальника особого отдела обсуждались кандидатуры, уточнялись некоторые детали этой операции.

— Хорошо. Это надежный человек, опытный чекист, думаю, что подойдет. Кого еще предлагаешь направить?

— По документам Зобова Николая Ивановича, считаю, нужно отправить Рейна Норберта Филипповича, — высказал свои соображения сотрудник отдела. — С августа 1919-го он воевал в составе 2-го Кустанайского коммунистического полка, показал хорошие боевые и политические качества. Участвовал в выявлении эсеро-меньшевистского заговора в 1-м кавалерийском полку в Актюбинске. Тогда он блестяще выполнил роль белогвардейского офицера.

Образован, в совершенстве владеет шестью языками.

— Ну это-то в данном случае не суть важно, все шесть вряд ли пригодятся. А вот русский должен быть, как говорится, без сучка, без задоринки. Он кто по национальности?

— Немец. Но с русским у него все в порядке — говорит без акцента. Здесь все подробные данные о нем, — он положил папку на стол. — Думаю, эта кандидатура наиболее подходящая: умен, образован, знает нравы военных, этикет, есть способность к перевоплощению. А та операция, когда его «произвели» в белогвардейские офицеры, была экзаменом на самообладание и находчивость.

— Давно в органах губчека?

— Нет. С начала текущего года. Думаю, если бы судьба не привела его к нам, он обязательно бы воевал в легионе интернационалистов. Это преданный делу революции человек.

— Хорошо. На этом поставим точку. Дела я все-таки посмотрю. А пока надо тщательно разработать все детали, предусмотреть возможные варианты. Срыва не должно быть. И вот еще. Пусть Рейн расскажет, как проходила та актюбинская операция. Может быть… Впрочем, сам понимаешь.

— Понятно. Завтра они выедут в Актюбинск.

Двадцатый год. Конец июля. Горячее солнце жарит нещадно. Каменные дома полусонного городка, прикрывшись козырьками крыш, лениво дремлют, безразлично взирая окрест пустыми окнами-глазищами.

Прохожих мало. Изредка мелькнет одинокая женская фигура, пробежит по своим ребячьим делам босоногая детвора, неторопливо процокает подковами трудяга-лошаденка, и снова над домами повиснет глухая тишина.

В такой день по улице Актюбинска со стороны вокзала шел молодой ладный военный с желтым портфелем. Он шагал энергично, по-строевому взмахивая свободной рукой, и каждый мускул его напрягался, жил полной жизнью. Внешность приятная. Просторный лоб, темные волосы, уверенный взгляд карих глаз, в котором теснилась мысль, угадывалась душевная сила. Встретив его, можно сразу понять, что это интеллигентный человек, авторитетная личность. От его облика веяло деятельной силой; и она как бы являла собой полную противоположность ленивой сонливости, витавшей в этот час на улицах; и казалось, что вот-вот городок тоже стряхнет с себя постылую вялость и вокруг привычно забьется тревожная забота, неуемная суета. Но ничего вокруг не менялось.

А прохожий, казалось, не замечал этой убаюкивающей тишины. Он торопился.

Это был Норберт Филиппович Рейн, но те, с кем он будет общаться, узнают его как Николая Ивановича Зобова. Еще в Оренбурге он старался вжиться в образ сапожковского командира, каким он себе его представлял — живого, общительного, веселого человека, этакого носителя «новой правды».

Предстояла трудная работа.

Сначала он должен был найти адресата письма Сапожкова по фамилии Рындин, познакомиться с ним поближе, войти в доверие, отдать воззвание Сапожкова.

Дальше:

Выявить связи Рындина с другими военнослужащими.

Определить их настроение, отношение к мятежу, возможные роли каждого.

Связаться с чекистами, передать им фамилии активных пособников заговора.

Побудить к действию, подогреть ведущие силы, чтобы можно было одним махом зажать железными клещами ощетинившихся контрреволюционеров и провокаторов.

При необходимости помочь местным органам в организации арестов.

С таким же заданием в качестве посланца Сапожкова на другой день должен прибыть чекист под именем Василия Степановича Серова. В зону его внимания входил другой адресат — тоже офицер из Актюбинского полка.

Чтобы не вызвать подозрений, на связь с работниками уездной ЧК они должны были выходить через старика — фотографа Григория Кузьмича.

Думая обо всем этом, Рейн добрался до гостиницы, расположенной в двухэтажном каменном доме, и с удовольствием ощутил прохладу, едва переступив порог.

Ему предложили отдельный номер — не дождались кого-то «из властей». Комната была небольшая, со скромной мебелью. До вечера он мог здесь отдохнуть, привести себя в порядок.

Оставалось еще несколько часов. Занимаясь своими делами, он мысленно прокручивал возможные варианты разговора с Рындиным. Не знал он, что в ресторане, где рассчитывал с ним встретиться, ему придется провести три длинных вечера, прежде чем тот, наконец, появится.

Еще там, в Оренбурге, когда во время инструктажа он услышал фамилию Рындин, родилась ассоциация с чем-то свинцовым, раскатисто-громовым. Тогда он подумал, что, конечно, трудно себе представить обаятельным образ потенциального врага. И вот теперь, слушая его слова, прорывающиеся сквозь пьяные голоса и надрывную музыку, Рейн думал о том, что такого сразу не раскусишь, все ли он перед тобой выкладывает в этой вроде бы откровенной беседе или свое держит на уме. В серо-зеленоватых маленьких глазках все время мелькает усмешка. Крепкие широкие зубы, белеющие за лукавой улыбкой, не предвещают добра — кажется, вот-вот вопьются тебе в горло, если что не так.

Рейн отдал письмо Сапожкова, которое было как бы мандатом, располагающим к доверию. Рындин прочитал его, но ничего не сказал. Рейну другого не оставалось, как продолжать разыгрывать роль удалого молодца, готового полной мерой черпать все радости жизни.

— Да у нас всяк выпить не дурак, жесткой дисциплиной не страдаем, — смеясь говорил он, рассказывая о вольной жизни в отрядах Сапожкова. — И набираем к себе все больше народ состоятельный, не какую-нибудь голь перекатную. Живем — не тужим. Четырнадцатого июля взяли Бузулук, казну вмиг разнесли. Правда, не скажу, что в ней денег много было. Но зато поработали в мануфактурных складах и в продовольственных тоже.

Рындин слушал, скептически улыбаясь.

Их столик стоял у окна, в стороне от других. Говорить можно было, не опасаясь, что услышат посторонние. Да вряд ли это было возможно в таком шуме.

Рындин протянул портсигар, лицо его заметно посуровело:

— Не о том мы говорим. Главное — идея. Я так понимаю. Завтра я вас кое с кем познакомлю. Люди верные.

— Надеюсь. Там я зачитаю воззвание Сапожкова. Разумеется, сюда я его не взял, — посерьезнел Рейн и, выпустив струйку дыма, многозначительно добавил: — Времени нельзя упускать. Наше дело правое: мы боремся за истинно Советскую власть. Эта же, ныне существующая, творит насилия над народом, ибо он ей чужд, она делает то, что ей выгодно. Мы за полную свободу, равенство, свободную торговлю. Никаких сдерживающих факторов.

Глаза Рындина вдруг стали проницательными и злыми:

— Положим, не Сапожков — пророк в нашем Отечестве. Но не в этом дело. Главное — народ очнулся как раз вовремя, пока петля не затянулась. И деревня, без сомнения, будет на нашей стороне. Уж больно взыгрались ходоки от продразверстки в последнее время.

Он достал из кармана носовой платок и вытер вспотевшее лицо. Влажные короткие волосы над узким лбом слегка взъерошились, и от этого Рындин вдруг стал похож на задиристого петуха, готового к бою. Рейн подумал, что лицо его собеседника меняется беспрерывно.

За ближайшим к ним столом громко спорили двое прилично одетых мужчин. У одного, плотного, с раскрасневшимся лицом, в густой черной бороде застряли две красные икринки и смешно тряслись, когда тот с жаром что-то доказывал. Сквозь шум доносились звуки скрипки. В центре зала танцевали пары.

Рейн видел, что здесь, в этом ресторане, никому ни до кого не было дела. Ему вдруг стало противно от этого веселья нараспашку, всей пьяной, душной атмосферы.

— Ну что, встречаемся завтра вечером? — спросил он.

— Давайте условимся так. Днем вы найдете дом с голубыми ставнями, что напротив городского приюта. В 23.00 милости прошу.

Они расстались.

На другой день Рейн нашел нужный дом. Сквозь густые кусты пыльной сирени те самые голубые ставни едва можно было различить.

«Почему он назвал приметы, а не конкретный адрес? — подумал Рейн. — Скорее всего, чтобы легче найти. Рындин, конечно, не подозревает, что я не впервые в Актюбинске». И он вспомнил свою первую операцию, которую считал посвящением в чекисты.

Это было почти год назад. В городке, освобожденном от дутовцев, собралась всякая контрреволюционная нечисть. Эсеры и меньшевики устроили заговор в 1-м кавалерийском полку. Сделать это было несложно — среди военнослужащих набралось немало людей, которых не устраивала Советская власть. Кто имел свои убеждения, а кого понесло в мутном потоке и закрутило с мусорной пеной. И вот во всем этом предстояло разобраться, сделать доступным и понятным все темное, запутанное, чтобы потом разрубить весь узел заговора.

Ситуация сложилась не простая. Вместе с Численко они должны были втянуться в трясину контрреволюционного болота, прощупать все возможное и невозможное. А уж как они старались! В доверие входили — мол, душит всех Советская власть, крыли ее на чем свет стоит.

Шаги делали правильные — поверили им здесь, на этом вспученном ненавистью вулкане.

А дальше так: об одном услышали, другое вычислили, о третьем догадались, в четвертом сами руку на пульсе держали. Обследовали местную контрреволюционную верхушку — и гражданскую, и военную. Вывернули наизнанку и подвизгивающий этой братии народец.

Рейн знал, что такой же работой одновременно с ними занимались еще шесть человек, но имена их ему не были известны.

Не один день прожили они в той зловещей мгле, ступая на ощупь. Но игра стоила свеч! Заговор был раскрыт.

И вот теперь он занимался, в сущности, таким же делом, только в иных условиях.

Рейн шел к Григорию Кузьмичу и думал, что и сейчас любой неверный шаг может стать последним в жизни.

У фотографа он узнал, что Серов уже прибыл в город и, как было условлено, устроился на рекомендованной квартире. Пока все шло по плану.

Рейн попросил Григория Кузьмича передать в уездную ЧК, где и когда намечен сбор. Это они должны были знать. Вместе с тем он считал, что арестовывать заговорщиков там, на квартире, не имело смысла. Пойти на такой шаг — значило выпустить вожжи, с помощью которых можно вытянуть всю повозку. Но чекистам надо было связаться с особым отделом полка, чтобы там знали о предстоящей работе.

После знойного дня вечер обнял город живительной прохладой. Дышалось легко и уже не верилось, что несколько часов назад земля маялась от назойливых лучей палящего солнца.

Рейн подошел к знакомой калитке. Еще две-три минуты — и он окунется в мерзостную атмосферу предательства, готового вот-вот сорваться с цепи.

Позже, когда он вспоминал обо всем, что было в этом доме, у него возникала целая гамма чувств. В сущности, он готовил себя ко всему, просчитывал разные ситуации, но чтобы такое…

Сначала все шло так гладко, что та маленькая сцена, где он продолжал играть свою роль, на какое-то время убаюкивала бдительность. Пятеро военных и один в штатском, которым его представили, любезно приняли его в свою компанию, ни о чем особенно не расспрашивали. Рейн легко вступил в беседу, она поначалу несла отвлеченный характер. Потом с помощью Рындина он настроил ее на нужный лад. Спустя примерно час, страсти начали накаляться. И тут уж присутствующие выпустили всю обойму демагогии. А Рейн-Зобов возбуждал их головы своими рассказами о том, как в «армии Правды» проводили аресты коммунистов, упразднили должности комиссаров и политработников, создали свой, эсеровский, реввоенсовет.

Такое сообщение всем собравшимся особенно понравилось. Чувствовалось, что они готовы поднять полк под сапожковские знамена.

Когда Рейн вслух прочитал воззвание Сапожкова, все заволновались.

— Давно надо было голову поднять, — с горечью сказал Рындин. — Одно притеснение мы видели от Советской власти. Кормить не кормит, а под козырек брать заставляет.

— А мы тоже хороши, борцы за свободу народную! Сидим здесь, сложа руки.

Высказывались откровенно, без оглядки.

На столе стоял самовар, какое-то угощение, но никто ни к чему не притрагивался.

Рейн обратил внимание, что окна зашторены плотной тканью. По расположению комнат он понял, что окна выходят в сиреневый сад.

«К чему это я, — подумал Рейн. — Кажется, осложнений не предвидится».

Он повторил в уме фамилии тех, с кем его сегодня познакомил Рындин, и пожалел, что зря не передал в ЧК предложение о сегодняшнем аресте — по всему видно, что здесь собралось если не все контрреволюционное ядро Актюбинска, то, вероятно, его основные представители.

«Вообще нет, — размышлял он, — по одному брать безопаснее. Оружие есть у каждого».

Неожиданно в душе стала нарастать тревога. Сначала он попробовал заглушить ее, потом стал думать, в чем причина, внимательнее присматриваться к окружающим. Разговор шел в том же русле — высокие речи перемежались с ругательными, и на этой ноте особенно доставалось «властям». Каждому было, что сказать. И только один из военных вел себя, как заключил Рейн, довольно странно. Отталкивающее впечатление, которое произвел он в первые минуты знакомства, не проходило и после.

Небольшая голова сидит на мощной шее, и кажется, что природа по ошибке их поменяла местами. Ушки маленькие, по-звериному плотно прижаты к голове. Быстрые глаза на миг цеплялись за каждого, кто начинал говорить, и снова упирались в стол. В пронзительном взгляде затаились недобрые мысли. Из всех присутствующих он отличался и неприятной внешностью, и тем, что как будто не улавливал суть происходящего, хотя время от времени пытался за нее ухватиться. На стуле сидел основательно, словно заранее готовился только к тому, чтобы надежно плыть по взбаламученному пенному потоку речей. Иногда он останавливал свой взгляд на Рейне, и тогда под набрякшими веками билось что-то похожее на злобу и недоверие.

«Ему здесь что-то не нравится, — подумал Рейн, — кажется, мое присутствие. Это Кочин».

И тут, как удар хлыста, трескучий голос:

— А я знал Николая Ивановича Зобова! — Кочин произнес это, явно рассчитывая на эффект. После многозначительной паузы он испытующе посмотрел на Рейна и с издевкой добавил:

— Я думаю, вы понимаете, что не вас имею в виду. Накладочка вышла, гость дорогой!

В комнате зависла тишина.

Рейн вопросительно посмотрел на Кочина и иронически улыбнулся:

— То есть? — лицо его оставалось спокойным.

— Бросьте, Кочин! Мало ли на свете Зобовых! — усмехнулся Рындин.

— На свете — может быть, но не в дивизии Сапожкова!

— А почему бы и не в дивизии? Что-то мы не к тому берегу идем. Подозрительность — не лучшая подруга в нашем деле!

— Однофамильцы, одноимильцы, — съязвил Кочин, — а вы не хотите попасть в когти к особистам? У меня, к примеру, такого желания нет.

— Хорошо, — обратился Рындин к Рейну. — Успокойте нашего друга и нас заодно, назовите своих командиров.

— Может быть, вы и их знаете! — с игривой улыбкой, обращаясь к Кочину, спросил Рейн. — Что, вся Туркестанская дивизия в вашем полку на учете?!

Все молчали. Тогда он с видом человека, которому терять нечего, бросился в атаку:

— Должен сказать, что я крайне возмущен, более того, оскорблен выраженным мне недоверием. Я пришел к вам с добрыми намерениями. Но раз так, вынужден ответить на ваш вопрос. Начальник штаба — Каюков, командиры бригад — Зубарев, Воробьев, член реввоенсовета — Долматов, председатель военного совета — Масляков… Кстати, я слышал, что у нас есть еще Зобов Николай Иванович. Но в отличие от вас, Кочин, не имел чести… Где он сейчас — не могу предположить. Дивизия переформируется. Идет подвижка кадров. «Армия Правды» нуждается в пополнении надежными людьми. Этим и занимаемся. Я — на станции Погромное, другие — в Курманаевке, Семеновке, Ивановке… Мой приезд сюда расцениваю, как продолжение того же дела. Знаю, что многие разъехались по гарнизонам с таким же поручением. Будут еще вопросы? Может быть, нужны подробности моей биографии? — спросил Рейн, лихорадочно придумывая новые факты к биографии Зобова. Фамилии называл медленно, как бы чеканил каждое слово.

— Чего мы от человека требуем? Восстание надо поднимать, а мы время дорогое теряем, — убежденно сказал моложавого вида мужчина в полосатом костюме по фамилии Томин.

Тут наступил перелом.

— Не хочу быть неверно понятым, — уперся глазами на вставшего из-за стола Рейна Кочин, — но любой на моем месте почувствовал бы подозрение. С Зобовым судьба меня сводила в штабе Заволжского военного округа. Встречались несколько раз, у каждого из нас там были свои дела. Общались. И вдруг на тебе, из той же дивизии выковырился еще один Зобов и тоже — Николай Иванович. Обижаться на меня не надо, время сейчас не ласковое. Так что забота о собственной шкуре пусть уж лучше хлещет через край. Я правильно говорю?

Никто его не поддержал.

Рейн зашагал к окну, чувствуя на себе устремленные взгляды. Держался с большим достоинством. В его глазах застыла напряженная сдержанность. Вернувшись к столу, он осторожно сел, словно проверяя, не провалится ли куда.

— Ну что ж, — сказал он, — я на вас не в обиде. Да и смешно было бы обижаться. Мы ведь не для этого сюда собрались. Нас собрала одна, общая идея. А факт недоверия — это нормальное, а может быть, неизбежное состояние. Будь все проще, доступнее, стоило бы призадуматься: а с теми ли мы собираемся идти в одной шеренге? Простите за грубость, но мне не хотелось бы здесь столкнуться с тактической близорукостью, которую, как правило, питает умственное убожество.

По выражению лица Рындина нельзя было понять, правильно ли выбрана ставка на такое откровение. Но Рейн ощутил, что обстановка как-то сразу изменилась к лучшему.

— Развеем все сомнения, — со своей неизменной усмешкой подкрепил позиции Рейна Рындин и посмотрел на него каким-то новым взглядом, как будто видел в первый раз. — С делом сюда приехал человек. И нам надо выработать дальнейшую линию поведения. Я думаю, что Николай Иванович может идти отдыхать, а мы еще посовещаемся, обсудим, что и как. И не далее, как завтра, сообщим ему о своих дальнейших действиях. Он должен возвращаться в дивизию.

Рейн распрощался со всеми и вышел.

Когда он проходил мимо палисадника, ему показалось, что кто-то промелькнул в темноте.

«Чекисты это или люди Рындина? — подумал Рейн. — Может быть, просто показалось, глаза еще не совсем привыкли со света».

И Норберт Филиппович зашагал в сторону гостиницы, испытывая облегчение, — победа, кажется, на его стороне и можно считать, что часть задания выполнена. Но он быстро погасил это минутное волнение. Нельзя расслабляться.

Ранним утром Рейн зашел к Григорию Кузьмичу и передал фамилии вчерашних собеседников.

Было еще несколько встреч с Рындиным. Операция продолжалась.

* * *

Постепенно Рейн выявил все основные связи сторонников мятежа, разобрался в их характере. Зацепился за нужную информацию и Серов. В результате всех этих усилий 8 августа 1920 года в городе были произведены аресты. Всего было арестовано 35 человек во главе с зачинщиком готовящейся измены в Актюбинском полку Рындиным.

И мог ли Норберт Филиппович предположить, что все эти перевоплощения самым трагическим образом скажутся на его жизни и служебной деятельности. Ведь они не могли быть задокументированы, да и знали об этом единицы, а сыгранная роль оказалась настолько органичной и убедительной, что ему со временем трудно было доказать обратное.

А доказывать пришлось. Нашлись свидетели «контрреволюционного прошлого» Рейна, распространили слухи о его враждебной деятельности. Начались проверки, но досконально их провести было сложно. И вот Рейна уволили из органов ОГПУ, исключили из партии.

А ведь Норберт Филиппович после побега из лагеря военнопленных мог уехать к себе на родину, но он остался в нашей стране. Остался для того, чтобы продолжать борьбу, защищать завоевания Советской власти.

О мотивах такого поступка Рейн писал:

«…я остался в Советской России потому, что разделяю взгляды и идеи, проводимые Коммунистической партией; этим самым я задался целью, насколько хватит моих сил и способностей, помочь вашей стране. Я твердо заявляю о моей готовности к дальнейшей борьбе за укрепление октябрьских завоеваний…»

И он сдержал слово.

Со временем выяснились события, связанные с операциями в 1919 и 1920 годах. Удалось найти военного комиссара Актюбинского полка, старого коммуниста Д. П. Киселева, который так охарактеризовал Рейна: «…стойкий и твердый борец за дело рабочего класса и крестьянства».

Справедливость восторжествовала. Рейн был восстановлен в партии и на работе.

Вся его последующая жизнь стала образцом верного служения советскому народу, который он называл своим. Длительное время работая в чекистских органах, Норберт Филиппович настойчиво боролся с врагами Советской власти.

Он участвовал во многих операциях по ликвидации разного рода контрреволюционных выступлений. Как одному из опытных работников, ему поручалось дело по расследованию всех обстоятельств, связанных с белогвардейскими мятежами в станицах Соль-Илецкого района и гибелью красногвардейских отрядов Персиянова и Цвиллинга, которые он успешно завершил. Несмотря на большой срок давности, виновные в гибели этих отрядов были найдены и понесли наказание.

Шли годы. Однажды, будучи на лечении в Кисловодске, он встретил своего истязателя по Троицкому лагерю политзаключенных Иванчика. Это было в мае 1934-го. К тому времени активный белогвардеец, начальник контрразведки белых, сумел пробраться на ответственную работу в Генеральный штаб Красной Армии. Многие годы он скрывал свое прошлое, приспосабливался к новой жизни. Это ему советским правосудием будет предъявлено обвинение в превращении лагеря военнопленных, где находились и политические заключенные, в застенок адских пыток, мучений и расстрелов.

Но до этого времени Рейну пришлось проявить много усилий, настойчивости и принципиальности.

Он прервал лечение и срочно выехал в Москву, в НКВД СССР. Добиться ареста Иванчика было непросто — у него тогда уже были крепкие и обширные связи. Норберт Филиппович собирал материалы, разыскивал свидетелей, разоблачал карателя на очных ставках.

На следствии Иванчик вынужден был признать, что к числу изощренных пыток относилась морозильная камера, через которую пропускали непокорных.

После того как правосудие свершилось, Норберт Филиппович писал:

«Радуюсь и горжусь, что помог Советской власти удалить из руководства Красной Армии активного белобандита…»

Но вот год 1938-й, время жертв и палачей. Оглушительно бились колокола неизбывного горя. Усомнившись в правильности ведения следствия, Рейн отказался от участия в фальсификации дел. На него было сфабриковано обвинение в шпионаже. Рейн был арестован и осужден. В 1939 году его не стало. Он немного не дожил до того дня, когда его родной город Черновцы стал советским.

В 1957 году Норберта Филипповича реабилитировали. Он был одним из тех в этом длинном печальном ряду, к кому эта весть не пришла при жизни.

Еще в начале работы в органах ЧК Рейн перед своей фамилией написал:

«…верный сын революции — интернационалист».

Таким он и остался в истории оренбургских чекистов. О нем помнят как о преданном партии и революции коммунисте, честном человеке.