Г. САТАЛКИН Поздней осенью в Польше

Г. САТАЛКИН

Поздней осенью в Польше

1

Один офицер был вида самого обыкновенного: красноватое лицо, цепкие, с хитровато-веселым прищуром глазки, мешковатый, плотный такой, с покатыми плечами — из тыловых служб каких-нибудь, наверное, из интендантов.

Другой картиннее был: корпус, шаг, разворот плеч, строгое лицо — кадровый военный, за версту видно.

Они вошли в корчму, и Витольд Буряк тотчас же и рассмотрел и определил с тою мгновенной безошибочной зоркостью, которая выработалась в нем за долгое, страшное это время разбоя, разрухи, сплошных убытков — за годы войны. Никто ни за что не давал настоящей цены. Плохо идут дела, говорил он всем с каким-то тоскливо-отсутствующим взглядом в пространство перед собой, плохо, совсем плохо. Это же самое он твердил и себе и вздыхал для убедительности — тяжело так, безнадежно, словно за ним кто-то все время подсматривал, и вздохи предназначались именно постороннему наблюдателю: смотри, мол, я ничего не скрываю, доходов никаких нет.

Но дела у Витольда Буряка все-таки шли неплохо и прибыль была. Он знал, что людям сейчас требуется, что в самой, так сказать, цене. Что, наряды, может быть нужны? Шелка, крепдешин? Костюмы из довоенной английской шерсти? Но женщины давно уже перестали наряжаться — зачем, для кого? — это опасно! В ходу сейчас то, без чего уж никак не обойдешься, — еда. И чем грубее, сытнее, тем лучше: сало, колбаса, картошка, хлеб. Ну и выпить чтоб было — крепкий и пахучий польский самогон бимбер. Это тоже имеется у Витольда Буряка.

Он торговал умело — с постным лицом, со вздохами, а злотый лепился к злотому, и потихонечку, втайне, собирался капитал. Капиталец пока еще вернее.

— Что панам советским офицерам угодно будет? — спросил он, попеременно, но с одинаковым выражением доброжелательного внимания глядя то на кадрового, то на интенданта. — Есть свежая колбаса, есть сало, хорошее сало. Вы знаете, что это такое? Заколотую свинью обсмаливают на пшеничной соломе, тут нужно большое умение. О, я это делаю сам. И колбасы я делаю сам, и откармливаю свиней — везде все сам. Посмотрите! — он вдруг выбросил вперед и раскрыл ладони, по-прежнему переводя благожелательно-выжидающие глаза с одного офицера на другого. — Видите? Это мозоли. Такие даже за год не наживешь. Всю жизнь нужно трудиться, чтобы иметь такие мозоли. А кто мне помогает? Жена да вот Ольга, покойного моего брата супруга, несчастная женщина. Она, как и вы, русская.

Витольд Буряк сразу почувствовал в этих офицерах выгодных клиентов. Он не ошибся: интендант снял комнату в крошечной гостинице при корчме, сказал, что поживет какое-то время. Кроме того, они поужинали поджаренной колбасой и от бимбера не отказались, оценив его, кажется, по достоинству. Прислуживала им Ольга.

Она оказалась совсем еще молодой, эта Ольга, лет двадцати пяти-семи, но двигалась грузно, припадая на протез, поскрипывая и постукивая им, — левой ноги у нее до колена не было. Лейтенант Половинкин каждый раз провожал ее каким-то прищуром в глазах, переставая жевать при этом. Капитан, комендант отдела контрразведки дивизии, привезший лейтенанта в Маркушево, ел аккуратно, не обращая внимания на прихрамывающую эту официантку.

— Ну что? — вдруг спросил он, доставая из кармана платок и вытирая им губы и длинные крепкие пальцы.

Лейтенант вскинул выгоревшие брови и подвигал ими неопределенно.

— Как тебе корчмарь? — продолжал капитан.

— Кто же его знает… Посмотрим… Мозоли показывал, — кривовато хмыкнул Половинкин, подумал, опять вскинул брови: — Поживем — увидим.

— Ольга эта, по-моему, на тебя глаз положила.

— Да уж…

— Нет, я серьезно. Обрати внимание.

Капитан знал, с какой целью прибыл в Маркушево лейтенант Половинкин, у которого была такая «интендантская» внешность, и старался ему помочь чем только мог, хоть мелочью вот такой вот — «посмотри», «обрати внимание»…

— Да-а, — углом рта, с бесстрастным лицом глядя на Витольда Буряка, который возился за своей стойкой, проговорил капитан. — Мозоли он показывал.

— А что?

— Немцы, когда в плен попадали, тоже иногда мозоли свои показывали.

— Ну, поживем — увидим, — отдуваясь и удивленно оглядывая пустую тарелку, сказал лейтенант.

2

В жаркие июльские дни лета сорок четвертого, прорвав фашистскую оборонительную линию на Западном Буге, войска 1-го Белорусского фронта под командованием генерала Рокоссовского, развивая наступательную операцию «Багратион», перешли границу Польши.

Бои развернулись ожесточенные. Фашисты оказывали отчаянное сопротивление. И не только они одни…

Вчера в отделе контрразведки СМЕРШ 370-й стрелковой дивизии 69-й армии, перед тем как отправить в Маркушево, лейтенанта ввели в курс дела. Оперативная обстановка была архисложной. В тылах фронта по имеющимся данным, кроме остаточных групп солдат и офицеров противника, которые пробивались на запад, действовали подпольные организации польского эмигрантского правительства в Лондоне, в том числе «Армия Крайова», ядро которой составляли польские офицеры и подофицеры запаса, помещичье-буржуазные элементы и частично интеллигенция.

Лондонским центром польскому подполью была дана директива о проведении активной подрывной деятельности в тылах Красной Армии, для чего приказано сохранять подпольно большую часть отрядов, оружия и все приемопередаточные радиостанции. Представителям Лондонского эмигрантского правительства на местах были даны конкретные распоряжения: с приходом Красной Армии саботировать указания военных и гражданских властей, совершать диверсии на фронтовых коммуникациях и террористические акты в отношении советских военнослужащих, местных руководителей и актива, собирать и передавать шифром сведения разведывательного характера о подразделениях Красной Армии и обстановке в ее тылах.

Кроме того, с продвижением частей Красной Армии на запад, «Армия Крайова» (АК) приступила к созданию на освобожденной территории тайных складов оружия и боеприпасов, а также различного военного снаряжения и обмундирования, необходимых для длительной диверсионной борьбы.

Были получены также данные: в местечке Маркушево Куровского уезда, неподалеку от города Пулавы, проявляют активность и пытаются скрытно действовать подрывные трупы «Армии Крайовой».

— Вам необходимо выехать на место, — говорил начальник отдела контрразведки дивизии, — изучить оперативную обстановку. Приглядеться, сойтись с местным населением — крестьянами из окрестных хуторов. Не исключено, что в лесах под Маркушевым готовится база аковцев. Действовать надо осторожно, смотреть и смотреть — в нашем деле нет мелочей. Нужно также учесть, что из Лондона бойцам «Армии Крайовой» был передан приказ: стоять насмерть, — начальник отдела взвешивающе, холодновато посмотрел на лейтенанта.

Да, это было его первое, по сути, самостоятельное дело, и весь прежний его жизненный опыт — учеба в нефтяном и сельскохозяйственном техникумах, служба в авиачастях на Дальнем Востоке — отступал теперь на второй план в этой обстановке. Ведь только с января сорок четвертого, после окончания спецшколы, началась его служба в контрразведке СМЕРШ.

Вот разве что прежняя его партийная работа — а он был замполитрука, затем политруком, секретарем партийной организации авиачасти, — умение подойти к человеку, приглядеться к нему то с одного бока, то с другого пригодятся ему здесь. Впрочем, кто знает, кто знает… Там, среди своих, — одно дело. А здесь? Корчмарь вот показывает мозоли. И Ольга эта… Лейтенант и сам поймал один ее взгляд — странный, мертвенно-томный какой-то. Нет, такими взглядами мужчин не завлекают. Тут что-то другое. Так смотрят… из-под страха, который изводит, изнуряет душу.

Чего, кого она боится? Их, русских, советских? Петра Половинкина? Н-да…

Вдруг капитан, когда Ольга убирала уже посуду, легонько поправив выбившуюся темную прядь, значительно и строго сказал, не замечая вроде бы ее:

— Сено, овес, конечно, нужны, заготавливай, но и того… поглядывай, лейтенант, приглядывайся, н-да.

И сосредоточенно зацыкал зубами. У Половинкина даже сердце сжалось: проговорился капитан, проболтался элементарно! Но, подыгрывая ему, сказал, что сеном он обеспечит — видел в окрестностях ометы, должно быть, и овес у местного населения имеется. Ну и другой какой фураж — он посмотрел. И тут, заметив, что Ольга смотрит на него, простовато-весело подмигнул ей, и у той что-то дрогнуло в лице, тень измученной улыбки мелькнула.

3

Но сколько ни присматривался, ни вглядывался лейтенант, оставшись в Маркушеве, ничего особенного он не замечал. Все дальше отодвигалась передовая, глуше, слитнее звучали разрывы бомб и снарядов. Казалось, фронт уходит под землю, и там, в недрах ее, идет какая-то яростная возня. Все реже через местечко передвигались части наступающей армии — подтягивались тылы: обозы, склады. Высоко в небе пролетали самолеты — дальняя авиация с тыловых аэродромов.

А лейтенант Половинкин закупал сено, торговался за каждый пуд, за килограмм овса, был прижимист, но и весел был, хитроват — чувствовалась в нем крестьянская хватка. Местные зауважали его — за скуповатость эту, кажется, больше всего: о, знает человек настоящую цену, приятно с таким дело иметь!

И с Ольгой он познакомился поближе. То подхватывал с рук у нее тяжелый поднос с этакой неуклюжей галантностью, над которой он и сам посмеивался, то словцом-другим перебрасывался с молчаливой молодой женщиной, редко поднимавшей глаза на своих клиентов. И узнал кое-что о ней, о жизни ее нескладной, несладкой в панской Польше, а затем и под немецким сапогом. Это был исстрадавшийся человек, с какою-то своей тайной мыслью, над которой она сосредоточенно думала, часто хмурясь и уходя в себя.

Но над чем? Над своею трудной судьбой? Лейтенант узнал, что Ольга из дворян, что родители ее в революцию были репрессированы, а она пятилетней девчушкой была вывезена в Польшу своею теткой, женой царского посла. Что же все-таки держит ее в напряжении?

По сути, ни одной нужной ему зацепки он не находил. Ничего не давали и разговоры с крестьянами из окрестных хуторов ни в корчме, ни на улице. Знал он, что можно заплатить за клевер, за воз лугового сена или болотного.

Ему, выросшему в башкирском подстепье, крестьянскому потомственному сыну, не так уж и трудно было разобраться во всем этом. Но вот аковцы — есть ли они здесь, а если да, то как и где проявляют себя? Над этим он мучительно ломал голову.

Он приехал в Маркушево в конце октября. В ноябре пошли дожди — тяжелые, угрюмые, ледяные. Пожар осенний, полыхавший по дубравным лесам, угас, начал тлеть под этими ливнями, и стволы деревьев стали отливать чернильной какой-то зеленцой.

На душе у лейтенанта было тяжко, тоска какая-то — смутное и неопределенное чувство, которое иной раз охватывает человека. Неужели пустышку тянет он здесь, в Маркушеве, где все так тихо? Где воцарилась уже тыловая размеренность? А что, если подтолкнуть события? «Проболтаться», например, Ольге о чем-нибудь или сказать ей, что уезжаю, мол. Но почему ей? Может быть, лучше с Витольдом поиграть? Он вспомнил, как показывал корчмарь свои мозоли. Нет, говорить нужно с Ольгой. Что-то она знает, что-то таит в себе, чутьем он это угадывал своим!..

— Ну вот, Оля, командировка моя, кажись, к концу подходит, — бросил он ей небрежно во время обеда, со смешочком таким беззаботным. — Как тут ни хорошо у вас — тихо, спокойно, — а уезжать надо: служба! Ждут новые дела.

— Когда же вы… уезжаете?

— Да завтра можно и отчалить.

— Вы все уже… дела свои закончили?

— Да вроде бы все, — вскинул он свои белесые брови и закрыл глаза, как бы размышляя: все или нет.

— Знаете что?.. Н-не уезжайте! — вдруг как-то тихо воскликнула она.

Лейтенант открыл глаза и впился в нее взглядом. Ольга стояла в напряженной позе.

— Почему, — спросил он тихо, — не уезжать мне?

— С вами капитан был… Помните? Я поняла, что вы не простые офицеры. Не одно только сено и овес вам нужны.

— Так, интересно, а что же еще?

— Немцы вам тут тоже не нужны.

— Допустим.

— Вы говорили Витольду, что хотите уезжать?

— Нет… Но он, наверное, и сам это понял. Да?

— Не время вам уезжать отсюда, поверьте мне!

— Почему я должен тебе верить? — Понизив голос, он перешел почему-то на «ты».

— Вы верить мне не должны, это так… Витольд сказал вам, что моего мужа арестовали немцы? Конечно, сказал, ему это выгодно.

— Ты сядь, Оля, — подвинул ей тяжелый стул лейтенант.

— Нет, нельзя, — она покачала головой, поправила волосы, оттенявшие белизну ее лица. — Витольд заметит. Вы не думайте, он не сонный, он все видит.

Она замолчала. Протез поскрипывал, хотя Ольга и не двигалась, только грудь ее тяжело поднималась и опадала. Лейтенант с тихим прищуром смотрел на нее. Ждал.

— Тут у нас, в корчме… явочная квартира, — бесцветным, равнодушным голосом проговорила она, сморщилась удивленно, потрогала пальцами белое свое горло, точно застряло там что-то и мешало ей говорить.

— Витольд… хозяин? — спросил он таким же обыденным, маловыразительным голосом, неторопливо доставая папиросы и закуривая, хотя сердце его колотилось тяжело и сильно.

— Да. Он хозяин.

— А жена его, Мария?

— Нет, она ничего не знает.

— А ты?

— Я… встречаю связных.

— Когда они бывают?

— Когда как.

— Мужчины?

— Нет, женщины тоже приходят.

— Как ты их узнаешь?

— Знак подается. Платочек, например, в кармашке пиджака, цвет шляпы. Это все оговаривается заранее.

— Понятно. Что еще?

— Я только встречаю. С Витольдом они разговаривают в особой комнате, у стойки боковушка есть. Он туда заходит из кухни.

— Н-да… Придется мне того… поработать тут еще, прикупить сенца, да и овса еще нужно.

— А Витольд? — испуганно глянула она на него. — Вы же ему… дали понять, что уезжаете?

— Ты не волнуйся. Тут мы все уладим, это же мелочи, — усмехнулся он.

Ольга тоже усмехнулась, но кривовато, горько так. Белое, полное лицо ее вдруг серебристо заблестело потом. Собрав посуду, она тяжело пошла к дверям и уже на пороге оглянулась — с какою-то измученной просьбой, с исстрадавшейся доверчивостью.

Вот тебе и капитан, расхаживая по комнате, думал лейтенант, вот тебе и «проболтался»… Голова, умница! Но Ольга-то, Ольга! Нет, не зря он вел беседы свои — легкие вроде бы, ни о чем: о себе немножко, о лесах и полях Башкирии, где он родился и вырос, о колхозе в его родной Михайловке. О том, как жили до войны, о ее житье-бытье говорили… Он ждал от нее все-таки чего-то. Он видел, смутно чувствовал, как она все это время готовится к какому-то важному шагу. Пожалуй, только раньше нужно было бы подтолкнуть ее к этому.

4

В отделе контрразведки дивизии информацию о явочной квартире в корчме Витольда Буряка оценили быстро. Вскоре в Маркушево заглянул подполковник Журавлев.

— Покажи-ка мне свою Ольгу.

А в корчме распек лейтенанта за недостаточное усердие при закупках фуража у местного населения — вполголоса, но гневно так, внушительно, чтобы Витольд Буряк вполуха услышал этот нагоняй, а больше бы догадывался сам, зачем приехал подполковник и почему остается в местечке незадачливый этот интендант-фуражир.

— Ольга сама на тебя вышла? — Они шли по улице, по сырому песку, и лейтенант подставлял под ветерок разгоряченное недавним хоть и разыгранным, но все же выговором лицо. — Да ты не обижайся, — усмехнулся Журавлев. — Мог бы и раньше эту Ольгу выявить. Сколько ты уже здесь сидишь?

— Виноват, товарищ подполковник!

— То-то, — примирительно буркнул Журавлев, — время дорого, а мы его упускаем!.. Теперь об Ольге. Все верно: русская, из дворян. Муж ее посажен и сидел в Люблинской тюрьме. Тут не все еще выяснено, дело запутанное. Немцы его завербовали как агента-провокатора, он на это пошел, но вот служил-то вроде бы не столько немцам, сколько аковцам, предупреждал, когда кому-то из них грозил арест. Раскрыли его. Были попытки освободить из тюрьмы, хотели подкупить стражу и деньги уже собрали — десять тысяч злотых. Не удалось. Неизвестно, жив ли он. Учти это… Она его любит?

— Не знаю.

— Узнай. Это важно. Как она оказалась в рядах аковцев?

— Скорее, муж ее втянул в это дело, обманом каким-нибудь или принудил.

— Да, пожалуй. Они ее на чем-нибудь зацепили и держат.

— У нее дочка, годиков пять ей. Куда она с нею? Голод кругом.

— Что ж, может быть, и так. Теперь вот что: связные. Их будем брать за пределами Маркушева. На вас не должна пасть даже тень подозрений. По крайней мере, на первое время. Так что держи ухо востро и… Ольгу береги!

5

Да, ее нужно было беречь. И не только потому, что теперь начнут исчезать выявленные с ее помощью аковские связные, не только поэтому… Под благовидным предлогом лейтенант перенес все свои фуражирские операции в корчму: сюда теперь свозили сено, отсюда его отправляли в армейские части.

Шаг этот, такой простой с виду, оказался дальновидным, хорошо рассчитанным. Связных брали далеко от Маркушева. Первого — это была женщина — в поезде, идущем на Люблин. Второго взяли в лесу, третьего — в городе на базаре при проверке документов патрулем. Все вроде бы шло хорошо и не вызывало подозрений, но вскоре Ольга стала получать записки, подброшенные неизвестными лицами. Ей угрожали расправой. Но характер этих угроз был какой-то расплывчатый, туманный, словно те, кто грозил ей, сомневались сами: Ольга ли их выдает или где-то в другом месте происходит «прокол».

Тут-то и пригодилась эта «передислокация» фуражирской конторы. В корчме стали ночевать солдаты, занимавшиеся погрузкой овса и сена, оставались на ночь шоферы со своим сопровождением.

И все-таки с каждым днем обстановка вокруг корчмы все больше и больше усложнялась. Появились какие-то странные люди. Они приходили в корчму, выпивали рюмку-две бимбера, смотрели по сторонам скучающими, рассеянными глазами и уходили. Кто они? Связные? Нет, на контакт ни с Ольгой, ни с Витольдом они не шли. Но и не местные это были, чужие.

Все было странным теперь в корчме Витольда Буряка, двоилось как-то, каждое событие приобретало двойной смысл: с одной стороны, торговля шла по-прежнему, так же выпивали и закусывали местные крестьяне, заскакивали шоферы, интенданты, механики тыловых мастерских, заходили офицеры и солдаты, возвращавшиеся из госпиталей в свои части; с другой стороны, атмосфера настороженности ощущалась все отчетливее. И не только лейтенант Половинкин и Ольга ее угадывали.

Какой-то солдат, завернувший перекусить в корчму, бросил с кособокой усмешкой, удивленно оглядываясь:

— Что это у вас тут, как в гробу?

Обстановка усугублялась еще и тем, что связные совсем перестали появляться. Исчезли вдруг. Оборвалась ниточка. И это встревожило Ольгу уже не на шутку. Да и лейтенанта насторожило предельно. Спал он теперь совсем мало, думал, вслушиваясь в ночные шорохи корчмы. Враг должен себя проявить, должен. Но как?

Версий было много. А нужна была одна, безошибочная. Перебрав все варианты, все возможные комбинации, он пришел к простому, но, как ему показалось, надежному выводу. Он допускал, что аковцы выключили Ольгу из цепочки связи. Прямых улик против нее у них не было, но… на всякий случай, для страховки. Вопрос теперь в том, исключили ли они из своей игры и явочную квартиру? По логике — да: раз они не доверяют Ольге, то не должны уже доверять и Витольду Буряку, вернее, всей явочной квартире. Логично? Да.

Но время, оперативная обстановка ломали и опровергали формальную логику. Продвижение фронта на запад заставляло аковцев действовать с лихорадочной, опрометчивой даже поспешностью. Они знали, что только в «мутной воде» прифронтовой зоны, где местные власти не обрели свою силу, где все движется, перемещается — войска, беженцы, госпитали, тыловые службы, — они могут действовать эффективнее всего. И чем дальше отодвигалась передовая, чем больше входила в свои берега мирная жизнь, тем хуже было для аковцев.

Нет, должны они себя проявить, должны! И скорее всего, — ночью.

Спал он теперь совсем мало. Осунулся. Корчмарь спрашивал, почему пан советский офицер плохо кушает? Не угодно ли бимберу для аппетиту? Не хочет? Странно, почему это он не хочет. Но и сам Буряк выглядел не лучшим образом. Потухла доброжелательная внимательность в его глазах, лютая, волчья терпеливость стояла теперь в них.

И вот, это было уже в декабре, когда бледный снег тонко лег на сырую землю, в глухую полночь Петр услыхал, как скрипнула дверь в дальнем конце корчмы, не скрипнула даже — вздохнула. Стремительно пробежав коридорчиком, он увидел желтенькую полоску света. Теперь нужно было действовать быстро, решительно. Будить солдат, звать часового? Пока займут входы и выходы, связные уйдут. Пригодилась бы теперь даже Ольга… Нет, нужно одному. И стремительно, пока аковцы еще не успели оглядеться.

Рванув на себя дверь, он метнулся в сторону от проема, одновременно выстрелив в потолок и крикнув: «Руки!» За столом, перед керосиновой лампой, вместе с Витольдом Буряком сидели двое. Один тотчас же дернулся вниз, но лейтенант выстрелом расщепил у его лица край стола, и тот медленно распрямился.

— Руки! Не двигаться. За окном солдаты. Сидеть! — крикнул он Витольду, сделавшему движение к лампе, и выстрелил еще раз — пуля чмокнула, прошивая доску стола у самых пальцев корчмаря. Не сводя глаз с этой троицы, лейтенант крикнул в открытые двери:

— Алексеев, Петренко! Зажечь еще огня. Быстро!

Разбуженные выстрелами и криком солдаты по всей корчме бухали уже сапогами.

При обыске у связных была обнаружена шифровка, упрятанная в сигарету. Она содержала сведения о складе оружия в лесах под Маркушевым — сто станковых пулеметов, орудия, патроны, снаряды, военное снаряжение, продовольствие, рассчитанное на длительную диверсионно-подрывную борьбу. Допрос задержанных дал сведения и о некоторых других связниках и явочных квартирах аковского подполья. А Ольга? Как она? Чем смогла, чем сумела, помогла эта женщина своей новой родине — возрождающейся Польше, проявив при этом незаурядное мужество. Ей оказали помощь, перевезли в Люблин, устроили с жильем, работой. У нее была маленькая дочка, которую нужно было растить, воспитывать, ставить на ноги…

…Это лишь один эпизод из боевой биографии Петра Федоровича Половинкина, ставшего чекистом в те далекие, грозные годы войны. После освобождения Польши и окончательного разгрома фашистского рейха Петр Федорович семь лет служил в Германии, а с 1952 года он живет уже в нашем степном Оренбуржье. Работал сначала в Орске, затем в Бугуруслане и областном Управлении КГБ.

Теперь это грузноватый краснолицый человек с седой короткой стрижкой. Он похож на многих прохожих на улицах Оренбурга, и многие прохожие, люди его поколения, похожи на него — каждый со своей и трудной, и счастливой судьбой.

Разве только вот взгляд у бывшего армейского контрразведчика, а ныне майора в отставке, прежним остался: то с хитроватым, веселым, то тихим и ласковым каким-то прищуром, тем прищуром, который так располагает к нему людей.