Глава 21 Гиммлер снова наносит удар

Глава 21

Гиммлер снова наносит удар

В начале января 1944 года у нас возникли серьезные сложности с «А-4». Выяснилось, что часть ракет взрывается на ранней стадии полета, когда еще работает двигатель, а другие взрываются или разлетаются в воздухе в самом конце траектории, до попадания в цель. Мы стали искать причины неполадок, но наши старания были приторможены началом производства, которого мы так долго ждали. И теперь у нас не было возможности отстреливать в больших количествах ракеты экспериментальных серий. Двигаться шаг за шагом стало невозможно. Отвечая на настойчивые требования сверху ускорить выпуск годной к использованию продукции, мы должны были одновременно опробовать различные модификации – по одной на каждой из наших драгоценных ракет. При таких методах нельзя было и надеяться, что удастся получить ясную картину состояния дел.

Все же к началу марта у нас уже сложилось определенное представление о взрывах во время горения, но причины взрывов в конце траектории так и оставались невыясненными.

Перед рассветом 15 марта 1944 года, когда за окнами еще стояла холодная зимняя ночь, в моей квартире в Шведте-на-Одере позвонил телефон, стоявший на столике рядом с постелью. Я услышал в трубке голос генерала Буле, начальника штаба сухопутных войск, который служил при Верховном командовании вооруженных сил в Ставке Гитлера в Берхтесгадене. Я должен немедленно прибыть на совещание с фельдмаршалом Кейтелем. Место в Берхтесгаден-Хоф мне уже заказано.

Я покинул Шведт в 8 утра. Водитель моего «опель-адмирала» выехал на главную трассу в Иоахимштале и через Берлин и Мюнхен взял курс на Берхтесгаден. Нас постоянно задерживал обильный снегопад, гололед на дорогах, хаос в Мюнхене после тяжелого ночного налета, так что до Берхтесгадена я добрался лишь во второй половине дня и тут же позвонил Буле. Он ждал меня и сообщил, что тут же явится. Он хотел переговорить со мной в моем номере.

Через четверть часа он сообщил мне:

– Сегодня утром в восемь часов за саботаж проекта «А-4» были арестованы и доставлены в Штеттин профессор фон Браун и инженеры Клаус Ридель и Гротруп.

Я не верил своим ушам. Этого не могло быть! Фон Браун, лучший из моих людей, с которым я тесно сотрудничаю вот уже более десяти лет и кого, как мне казалось, я знал лучше, чем кого бы то ни было, чья неиссякающая круглосуточная работоспособность была отдана «А-4», арестован за саботаж! В это было невозможно поверить. И Клаус Ридель, который с неутомимым рвением работал над созданием всех наземных структур и у которого было совершенно потрясающее понимание военных нужд, кто был одним из самых преданных наших сотрудников! И еще Гротруп, заместитель доктора Штейнхофа! Полное безумие!

– В чем они обвиняются? – спросил я.

– Завтра вам это объяснит лично фельдмаршал.

Всю ночь я провел практически без сна и позвонил Кейтелю в 9 утра. Фельдмаршал без промедления принял меня в своем кабинете.

– Вы уже слышали, что фон Браун, Ридель и другой ваш сотрудник вчера рано утром были арестованы гестапо?

Я молча кивнул.

– Обвинения, – продолжил фельдмаршал, – были настолько серьезны, что они не могли не кончиться арестом. Эти люди потеряли всякое представление о действительности. Я не в силах понять, как, занимая такое положение, они позволяли себе подобные разговоры.

– Не знаю, – немедленно ответил я, – в чем обвиняется каждый из них. Но ручаюсь за фон Брауна и Риделя. Я не так хорошо знаком с Гротрупом и, что касается его, должен услышать, в чем он обвиняется.

Кейтель удивленно уставился на меня:

– Вы ручаетесь жизнью за этих людей? Слишком быстро вы приняли такое решение!

– Не стоит и говорить, господин фельдмаршал, что я без опасений и раздумий готов выступить в защиту своих ближайших коллег.

– А вы знаете, – серьезно сказал Кейтель, – что ваши «ближайшие коллеги», будучи в компании в Зинновитце, утверждали, что никогда не собирались превращать ракеты в оружие войны? Что они работали над ними, преодолевая внутреннее сопротивление, лишь чтобы получать средства для своих экспериментов и подтверждения собственных теорий? Что предметом их внимания были исключительно полеты в космос?

Вот, значит, в чем было дело!

– Тем не менее я все же ручаюсь за них. В ходе демонстрационных запусков в Пенемюнде я сам нередко говорил, что наша работа на «А-4» – всего лишь первый осторожный шаг в новую техническую эру ракетостроения. Я часто настойчиво подчеркивал, что пришло время поворотного момента в человеческой истории! Мы прокладываем путь в космос. И доказали, что это возможно. И если вы считаете, что, повторяя эти слова, мои люди занимались саботажем, то надо арестовать и меня.

– Саботаж, – объяснил Кейтель, – заключается в том факте, что эти люди в глубине души размышляли только о космических полетах, соответственно не отдавая всю свою энергию и способности производству «А-4» как военному оружию.

Я мог только покачать головой:

– Кто вас проинформировал об этом? За этим кроется одна лишь злоба и ненависть. Или это рассказ человека, не понимавшего, во что он ввязывается?

Кейтель пожал плечами:

– Не знаю. Мне известно лишь то, что я рассказал вам.

– Эти аресты губительно скажутся на проекте в целом – тем более что ракеты скоро предстоит использовать, а мы еще не выяснили причин последних неполадок – то ли мы чего-то не учли или допустили ошибку.

Кейтель снова пожал плечами:

– Я тут ничего не могу сделать. Этим делом занимается лично Гиммлер.

– Все службы и гражданские учреждения в Пенемюнде подчиняются военным законам. Пенемюнде находится под военной юрисдикцией. Людей следует тут же забрать из рук гестапо и передать под надзор военных.

– Я не могу вмешиваться в середине расследования, но позабочусь, чтобы при нем присутствовал наблюдатель от военной контрразведки. Он будет докладывать лично мне. Вы считаете отсутствие этих людей незаменимой потерей, не так ли?

– Я хотел бы письменно заявить, что если мои сотрудники останутся под арестом, то дальнейшая работа над ракетами станет проблематичной, а использование ракет в полевых условиях будет отложено на неопределенное время.

– Вы в самом деле убеждены, что последствия будут столь серьезны?

– На данном этапе фон Браун и Ридель – самые необходимые люди в программе. Гротруп также незаменим, когда речь идет об электротехнике. И моя обязанность – в интересах программы требовать их немедленного освобождения.

– Да поймите же! Без согласия Гиммлера я не могу освободить их. Кроме того, я должен избегать малейших подозрений, что проявляю в этой истории меньше рвения, чем гестапо и Гиммлер. Вы знаете, в каком я здесь положении. За мной постоянно наблюдают. Все мои действия фиксируются. Все только и ждут, чтобы я сделал ошибку. Если мне придется уйти, офицерский корпус потеряет последнего посредника между ним и фюрером, последнюю возможность оказывать хоть какое-то влияние. И править будет только СС – и Гиммлер.

– Могу ли я встретиться с Гиммлером? Я обязан изложить ему свое мнение и попросить освобождения этих людей.

– Я созвонюсь с ним.

Кейтель позвонил адъютанту Гиммлера и, объяснив причину звонка, осведомился, могу ли я встретиться с рейхсфюрером. Нам пришлось подождать. Затем пришел ответ.

Гиммлер отказался встретиться со мной. Он сказал, что я должен обращаться в службу безопасности СС в Берлине и говорить с генералом СС Кальтенбруннером.

Кейтель попросил хранить его повествование в строгой тайне и отпустил меня. Я вернулся в Шведт, пылая яростью.

На следующее утро к 11 часам я в сопровождении моего начальника штаба подполковника Тома прибыл в головное управление службы безопасности СС на Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине. Это дворцовое строение с его гигантскими лестничными пролетами уже было изрядно потрепано бомбардировками. С потолка и стен осыпалась штукатурка, окна были в трещинах, двери сорваны с петель. Более серьезные разрушения уже были устранены. Но отовсюду неуютно тянуло холодом.

В отсутствие Кальтенбруннера нас принял генерал СС Мюллер. Он представлял собой тип незапоминающегося полицейского чиновника, от которого в памяти не осталось никаких воспоминаний. Лишь позже я смог припомнить взгляд его пронзительных серо-голубых глаз, которых он не отводил от меня. Первым впечатлением было, что ему свойственны холодное любопытство и предельная сдержанность.

Сидя спиной к окну, он начал разговор:

– Значит, вы и есть генерал Дорнбергер? Я много слышал – и читал – о вас. Насколько я понимаю, вы явились поговорить о деле Пенемюнде.

– Да. И я требую немедленного освобождения людей, столь неожиданно арестованных вашей службой СД. В поддержку своего требования я должен подчеркнуть…

– Прошу прощения! – прервал он меня. – Эти господа не арестованы, а содержатся в предварительном заключении, чтобы их мог допросить полицейский комиссар Штеттина. Второе – СД не имеет к этому абсолютно никакого отношения. Как генерал на действительной службе, в 1944 году вы конечно же должны знать разницу между СД и гестапо.

– Генерал, я никогда в жизни не соприкасался ни с той, ни с другой службами и поэтому не имею ни малейшего представления о разнице между ними. Насколько мне известно, у гестапо, СД и полиции много общего. Все они занимаются арестами или, как вы изволили выразиться, предварительным заключением.

Он возмущенно сглотнул, но все же попросил продолжать. Я подробно растолковал ему, какой работой занимались и продолжают заниматься арестованные и почему, чтобы весь проект не пошел прахом, их надо немедленно освободить. Наконец я дал свое объяснение сложившейся ситуации. Он молча слушал, не отводя немигающего взгляда.

Генерал Мюллер отказался брать на себя какие– то обязательства до того, как состоится первый допрос, и заявил, что у него вообще нет никаких документов. Он пообещал все доложить Кальтенбруннеру и ускорить ход дела. Я попросил его основательно надавить на Штеттин и получил такое обещание. Затем я обратился с просьбой разрешить мне навестить арестованных. Он дал разрешение.

Внезапно он бросил:

– Вы очень интересная личность, генерал. Вы знаете, какое у нас пухлое досье, полное показаний против вас?

Я удивленно покачал головой. Демонстрируя толщину досье, он поднял руку над столом. Я не мог не спросить его:

– Почему же вы в таком случае не арестовываете меня?

– Потому что пока это бессмысленно. Вас до сих пор считают нашим крупнейшим специалистом по ракетам, и мы не можем просить вас свидетельствовать как эксперта против самого себя.

– Весьма любезно с вашей стороны. Но я действительно хотел бы выяснить, что вы имеете против меня.

– Ну, во-первых, задержка с производством ракет «А-4». Придет день, когда этот вопрос обязательно всплывет.

– Полностью согласен. Но многим придется неподдельно удивиться, когда они узнают, кто несет за это ответственность. Есть что-то еще?

– Да. Придется разбираться и с вашей деятельностью по созданию ракет и в управлении вооружений сухопутных войск.

– Ах да! Значит, я тормозил их создание? Это все? В таком случае чертовски мало!

– Нет. Это всего лишь несколько основных обвинений. Может, вы хотели бы услышать и о вашей отдельной деятельности в Пенемюнде? Вас обвиняют в том, что вы сознательно способствовали саботажу и поощряли его.

– Достаточно серьезное обвинение. Каковы доказательства?

– В конце марта прошлого года на совещании с вашими директорами вы сказали, что фюрер хочет, чтобы «А-4» никогда не достигли Англии. И добавили, что тут вы бессильны. То есть вы оказали пессимистическое, можно сказать, пораженческое воздействие на рвение и энтузиазм ваших сотрудников и тем самым способствовали саботажу.

– Я не знаю, кто вам передавал ход этой встречи, но если вас интересует, что там на самом деле происходило, я с удовольствием дам в этом отчет.

– Будьте любезны.

– В марте 1943 года фюрер, отвечая на очередную просьбу Шпеера предоставить программе «А-4» статус высшей приоритетности, сказал: «Мне привиделось, что ракеты никогда не будут пущены в ход против Англии, и я могу положиться на свое предвидение. И посему бессмысленно оказывать поддержку этому проекту». В кабинете генерал-майора Хартманна в министерстве вооружений я лично видел памятную записку с этим высказыванием фюрера. Она, как и все документы Ставки, была напечатана большими буквами. Шпеер и Саур подтвердили факт ее существования. Затем, вернувшись в Пенемюнде, я собрал своих директоров. Я напомнил им о тех огромных трудностях, которые мы преодолели в прошлом, и объяснил, что последнее препятствие на пути к признанию – это лишь мечта фюрера. Я сказал, что должен попросить их пустить в ход последние капли энергии, чтобы справиться и с этим препятствием; и единственным способом для этого должны стать успехи наших экспериментов. Именно тогда я приказал подготовить фильм, заснятый во время испытаний 3 октября 1942 года, который, как вы знаете, в начале июля 1943 года обеспечил признание фюрером нашего проекта. Я убежден, что именно эти слова и действия вдохновили моих коллег на сверхчеловеческие усилия, когда мы стояли на пороге окончательного краха наших трудов. Тем не менее, если вам это кажется саботажем, сажайте меня за решетку.

Мюллер промолчал.

– Не знаю, – продолжил я, – что вы вынесете из этого разговора, когда надо мной висит обвинение в столь серьезном уголовном преступлении. Вы считаете, что теперь я буду просто счастлив заниматься своей работой? – И с этими словами я вышел.

Я отправился в Штеттин и несколько дней спустя включился в тесное сотрудничество с майором Кламмротом, который, как сотрудник отдела контрразведки Верховного главнокомандования, занимался нашими делами. Ему удалось добиться перевода фон Брауна в Шведт, а потом вообще освободить его. Ночью, вооружившись большой бутылкой бренди, я встретил его в Штеттине.

Вскоре я получил возможность приветствовать в своем кабинете и Риделя с Гротрупом. Моя готовность поручиться за арестованных как за незаменимых участников программы временно, на три месяца, освободила их. В конце этого срока мое очередное заявление дало такой же эффект. Затем произошел мятеж 20 июля 1944 года, вскоре вступили в действие «V-2» – и все это дело само собой исчезло.

Позже я выяснил, что арест явился результатом донесений шпионов, которых организация Гиммлера внедрила в Зинновитц после его первого визита в Пенемюнде. И вне всяких сомнений, эти шпионы занимались в основном нами, а не местными жителями или приезжими и, вырывая подслушанные слова из контекста, превращали их в доказательства измены.