ОЧЕРК ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ

ОЧЕРК ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ

Духовное сопротивление

1

Это было в Польше.

В годы войны.

Поэт Ицхак Каценельсон написал "Песню об уничтожаемом еврейском народе":

Не спрашивайте меня‚ –

Не спрашивайте‚ что случилось с Касриловкой‚ с Егупцем‚ –

Не спрашивайте...

Не ищите‚ –

Не ищите Тевье-молочника‚ Менахема Мендла‚ Мотке-вора‚ –

Не ищите...

Раввины и учителя‚ мудрецы и ученики‚ –

Их нет больше.

Они все убиты‚

Убиты...

Варшавское гетто. Голод. Страдания. Повальные эпидемии. Трупы на улицах. Облавы и акции‚ во время которых исчезали навсегда люди. Уже увезли в Треблинку жену и двух сыновей Ицхака Каценельсона‚ но поэт работал. Он сочинял в гетто пьесы и поэмы‚ переводил на идиш главы из Книги пророков, записывал в дневнике события тех лет, печатался в подпольном журнале‚ читал на литературных вечерах‚ преподавал в нелегальной гимназии‚ обучал добровольцев‚ как работать с детьми -сиротами‚ основал театральную труппу "Дрор" ("Свобода"). Потом был убит... Осталось фото тех времен: высокий лоб‚ непреклонный взгляд‚ тень страданий и голода на лице. Осталась "Песня об уничтожаемом еврейском народе":

Не спрашивайте меня‚ – 

Не спрашивайте‚ что случилось с Касриловкой‚ с Егупцем‚ –

Не спрашивайте...

Что же произошло тогда‚ в те чудовищные‚ кровью залитые времена? Было ли что-то‚ кроме страданий‚ боли и ужаса‚ затопивших целый народ? Мы знаем про восстания и бои в гетто‚ про партизан в лесах – это мы знаем. Но было еще и ежедневное‚ ежеминутное геройство на огороженном пространстве‚ когда жить оставалось считанные дни‚ но люди работали‚ надеялись‚ помогали себе и другим.

Вот пришли завоеватели‚ боги‚ арийцы – высшая раса. Установили новый порядок в Европе. Выкинули из библиотек и сожгли книги неугодных писателей. Из свитков Торы понаделали бумажники‚ абажюры‚ барабаны с бубнами‚ стельки для обуви. В гетто свирепствовал тиф‚ не было еды‚ топлива‚ лекарств‚ мест для жилья‚ запрещали учиться и молиться‚ петь и слушать лекции, влюбляться и рожать детей. Всё делалось для того‚ чтобы унизить человека, подавить его гордость‚ самоуважение‚ а уж затем убить. Работала машина‚ бездушная‚ четкая‚ безостановочная‚ – кто мог ей противостоять? Но вот фотография: кучка детей у стены‚ учитель пения с мандолиной – худые‚ голодные‚ поющие... Это варшавское гетто. Но вот программа лекций подпольного университета: еврейская история‚ еврейская литература‚ психология‚ экономика‚ проблемы социализма‚ Теодор Герцль и его время... И это варшавское гетто. Газеты. Спектакли и концерты. Школьные классы по пять–шесть учеников в потайной комнате‚ меняя то и дело место учебы‚ и учитель получал после урока картофелину или ломоть хлеба. Молились по домам, тайно: было около шестисот "миньянов" в варшавском гетто. Собирались в квартирах "на чай" – пили горячую воду‚ чтобы побыть вместе. За месяц, за день до смерти…

Историк Иммануэль Рингельблюм и тридцать его помощников собирали документы по всей Польше с 1939 по 1943 год. Незадолго до гибели они уложили весь архив в три металлических контейнера и закопали их в земле. После войны под развалинами варшавских домов обнаружили два контейнера, а в них – исследования экономической жизни гетто, судьбы общин городов и деревень, дневники и документы, подпольные газеты, литературные работы, фольклор гетто, фотографии; там же находились результаты научного исследования врачей, изучавших состояние узников гетто в условиях постоянного недоедания. В контейнерах лежали записки, составленные перед отправкой в лагерь уничтожения, разъяснение будущим историкам, как разобраться в этом архиве. Некий юноша из гетто Варшавы написал в завещании: "Я хотел бы дожить до той минуты, когда сокровища, спрятанные нами, будут обнаружены, и мир узнает правду. Благословенны те, кого судьба уберегла от мук…"

В 1942 году писатель Януш Корчак‚ директор Дома сирот в Варшаве‚ построил своих воспитанников в колонну и повел по улицам – это было исключительное событие в жизни гетто‚ где карались смертью любые‚ самые безобидные, собрания. Они пришли на еврейское кладбище‚ и там дети поклялись на Торе‚ что будут хорошими евреями и честными людьми. А потом был праздник Песах‚ последний в жизни Корчака и детей. "Кого можно назвать сиротой?" – спросил он своих воспитанников за праздничным столом. "Всех нас"‚ – ответили они. "Кого можно назвать сиротой? – снова спросил Корчак и ответил на это: – Сирота – это человек‚ чья жизнь лишена подлинных ценностей. Всякий‚ кто чужестранец в любой стране. Он не может свободно ступать по земле‚ сказав себе: "Это моя земля"... Сирота – тот‚ кто не прилагает усилий‚ чтобы стать свободным".

Корчак записал в дневнике перед отправкой детей Дома сирот в Треблинку: "Тяжелое это дело – родиться и научиться жить. Теперь мне остается куда более легкая задача – умереть… Хотелось бы мне умереть, сознавая происходящее и не теряя самообладания. Еще не знаю, что я сказал бы детям в этот момент. А хотел бы сказать многое…" Из последних записей в дневнике Януша Корчака: "Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается…"

Жил в гетто Лодзи Иегошуа Шпигель, записывал приметы той жизни – о голоде‚ холоде‚ эпидемиях. Сохранилось его стихотворение "Абраша идет к реке Неман" – плач матери‚ чей сын был застрелен‚ когда пытался бежать. Мендель Гроссман фотографировал в Лодзи узников гетто, несмотря на строжайшее запрещение, грозившее смертью; он сделал тысячи снимков и погиб – спрятанные фотографии были обнаружены после войны. Уличный певец на снимке – головой над толпой. Худой‚ заросший‚ пальцы рук длинные‚ нервные. Поле. Оборванные люди копаются в земле в поисках картофелины. Толпа у дверей. Спины с желтыми звездами. Девочка продирается через толпу с кастрюлей в руках‚ с полной кастрюлей супа. В глазах ее – счастье...

2

Гетто Вильнюса.

Существовало два года.

Писатели‚ художники‚ педагоги, ученые создавали различные проекты по образованию и культуре‚ собирали тайком архивы, спасали от уничтожения и прятали в бункере старые еврейские рукописи и книги, музейные редкости. Сохранился черновик пьесы‚ которую играли тогда. Протокол заседания жюри музыкального фестиваля: кому присудить первую премию‚ кому – вторую. Сохранились крохотные афишки: "31 января 1942 года. Скрипка – концерт в двух отделениях". На другой день: "Оркестр на эстраде‚ программа N 4". Когда уже отправили в Понары десятки тысяч евреев. Когда поэт Шмарьягу (Шмерке) Качергинский уже написал "Колыбельную песню виленского гетто":

Тише‚ сын мой‚ тише‚ милый‚

Здесь страна гробов.

Враг рассеял их повсюду

И рассеет вновь...

Все пути ведут в Понары‚

И возврата нет.

Наш отец ушел в Понары –

С ним погас наш свет...

В гетто не разрешали молиться. Категорически запрещали вступать в брак и рожать детей, так как германское командование выпустило приказ: "Всеми имеющимися в распоряжении средствами следует добиваться, чтобы возможно быстрее было прекращено размножение евреев…" Для исполнения этого указания вызвали в гестапо "двух членов юденрата и уведомили их: "С сегодняшнего дня больше не должны рождаться еврейские дети". Даже офицер был обескуражен; он добавил, что получил приказ из Берлина… Впечатление, произведенное этим, было неописуемо. Все цитировали строки из Книги Исхода, где говорилось о том, как фараон наложил запрет на рождение мальчиков. Фараон двадцатого века более жесток – не рожать вообще!.." Но несмотря на строжайшее запрещение, женщины рожали в подпольных условиях под наблюдением врачей; одному из новорожденных дали имя Малина ("мелуна" – " конура", "убежище").

В гетто Вильнюса существовали школы, детские сады, дом для сирот, две иешивы на двести учеников, музыкальная школа, детский и молодежный клубы, в которых устраивали вечера и спектакли. Школьники провели в гетто судебный процесс – с участием прокурора, защитника и судей – по обвинению царя Ирода "в двойственной политике", потому что он "ввел в стране римские обычаи, враждебные и чуждые еврейской духовности"; события из далеких времен перекликались с деятельностью членов юденрата, которые также находились в двойственном положении.

Авраам Суцкевер: "Учителя хотели сохранить детей неиспорченными и сделать из них уверенных людей, обладающих чувством собственного достоинства… Сначала в школе было 150 учащихся, большей частью сироты, дети, только что оторванные от родителей. С каждым днем количество детей в школе уменьшалось…. но занятия продолжались. За день до ликвидации осталось всего лишь семнадцать ребят. А учительница Мира Беренштейн продолжала с ними занятия‚ читала им книгу Шолом-Алейхема о мальчике Мотле‚ рассказывала чудесные истории о великом мире свободы..."

Их низводили на уровень примитивного существования, но узники гетто Вильнюса не поддавались. Издалека может показаться, что это были бессмысленные поступки обреченных на неминуемую гибель, однако люди желали оставаться людьми до последней своей минуты. Нелегально собирались "миньяны" для молитв. Работали Союзы писателей, художников и артистов, организовывали в гетто творческие встречи, доклады, выставки, музыкальные вечера и утренние концерты для детей. Союз учителей и Союз инженеров проводили заседания по обсуждению профессиональных проблем, врачи гетто устраивали научные конференции с показом больных; в молитвенном доме прочитали доклад на тему "Вино, вода и слезы".

Присуждали премии на литературных и музыкальных конкурсах. Выступал симфонический оркестр под управлением Вольфа Дурмашкина; музыканты пронесли в гетто свои инструменты, а когда обнаружили в опустевшей еврейской квартире пианино, они разобрали его и по частям перенесли на огороженную территорию. "Оркестр готовит вместе с хором Девятую симфонию Бетховена. Текст четвертой части симфонии – ода Шиллера "К радости"… Там говорится, что все люди – братья… Только жаль, что гитлеровцы этого не знают…"

Работала библиотека с читальным залом на несколько тысяч абонентов, большим спросом пользовался роман Л. Толстого "Война и мир". Запрятанные радиоприемники приносили сведения из недоступного им мира. В гетто создали эстрадный оркестр (дирижер М. Векслер), джаз-оркестр и оркестр на мандолинах; перед зрителями выступали два хора, один из которых исполнял песни на иврите, а другой на идиш – его солисткой была певица Люба Левицкая (ее расстреляли из-за мешочка гороха, который она пыталась пронести в гетто).

Создали театр – перед первым его спектаклем состоялась демонстрация протеста, узники гетто в черном несли плакат: "На кладбище не поют!" Но театр работал, дал за год 119 спектаклей для 35 000 зрителей; в первую годовщину его существования глава юденрата сказал: "Наши тела находятся в гетто, но наш дух не порабощен… Перед первым представлением говорили, что спектакли нельзя играть на кладбище. Да, это правда, но вся жизнь сейчас – это кладбище. Нам нельзя опускать руки. Мы должны быть сильны телом и духом…" Театр подготовил три спектакля и семь эстрадных обозрений – монологи, скетчи, песни и танцы; спектакль по пьесе А. Индика "Человек под мостом" прошел с успехом 46 раз. "К кассе театра ежедневно выстраивались длинные очереди, спектакли шли с аншлагом. Актеры на сцене с воодушевлением распевали: "Знать ничего нельзя. Если захочет Господь, выстрелит и метла!.." И всё гетто повторяло: "Знать ничего нельзя…"

В гетто Вильнюса открыли спортклуб, подготовили гимнастический зал и спортивную площадку, где молодежь устраивала соревнования. "Трудно было глазам поверить, хотелось крикнуть: "Что это – сон или явь?" От невозможности происходящего хотелось радоваться и плакать. И может быть, правы те, кто живет так, словно нет вокруг этого кошмара, кто не хочет видеть окружающей нас стены, словно забыл, что мы находимся на ладони железной руки, которая может захлопнуться в любой момент и раздавить всех, как мух…"

Тише, тише, сын мой, тише –

Удержи свой плач.

Всё равно слезы сиротской

Не поймет палач.

Берега имеет море,

Только наша скорбь

Безгранична и безбрежна –

Нет ей берегов.

Во многих гетто на оккупированных территориях запрещали проводить учебные занятия, даже с отдельными учениками – за это грозили жестокими карами, а потому школы вели нелегальное, а кое-где полулегальное существование под угрозой ликвидации. Подпольные классы существовали в гетто Риги, Каунаса, Львова, Шяуляя, Несвижа; дети учились голодные, в неотапливаемых помещениях, без необходимых учебников, часто без тетрадей – даже мел для классных досок доставали с трудом и проносили через ограждение, рискуя быть задержанными при проверке.

Гетто Каунаса: " Очистили сарай, сколоченный из досок… Ящики заменяли парты и стулья. Учились там дети от семи до двенадцати лет (с двенадцатилетнего возраста немцы заставляли работать)… Дети знали, что школа тайная, вели себя тихо и дисциплинированно…" Гетто Шяуляя: "Несмотря на тяжелые условия жизни, детишки с радостью бегут в школу, учатся охотно и со вниманием. Тридцать пять – сорок детей сидят, а то и стоят, тесно прижавшись друг к другу. В классе никакого шума…"

В гетто Каунаса издавали журнал на иврите "Ницоц" ("Искра"). Во Львове два журналиста вели хронику жизни гетто и прятали записи в подвалах здания юденрата. В Яновском лагере, несмотря на чудовищные условия жизни, тайно, по ночам, проводили литературные вечера, читали стихи и прозу, сочиненные узниками. Сохранился архив гетто Белостока: копии немецких документов‚ записи раввинов окрестных местечек о судьбах их жителей‚ песни гетто. Неизвестный собиратель спрятал их и написал: "Для будущих поколений"...

3

Ружка Корчак, гетто Вильнюса (из книги "Пламя под пеплом"):

"За воротами слева – узкий вход с крыльцом. На первом этаже дверь в нашу комнату. Сюда собирается молодежь на тайные сходки, сюда принесли первое добытое оружие, которое до поры спрятано под половицами.

Во флигеле, где некогда помещалась молельня еврейских маляров, теперь детский сад… По комнатам перекатывается смех и песни десятков детишек, старшим из которых по шесть лет… Рядом – дешевая столовая, которая обслуживает учителей и учеников. Ежедневно распределяют здесь сотни обеденных порций… По вечерам в этой столовой устраивают репетиции хора под управлением Авраама Шлепа…

В соседнем доме работает народное училище N 2. Там преподают Шефтель, Кабачник, Мира Беренштейн и другие. Молодежь наполняет двор оглушительным шумом. В хорошую погоду здесь проводятся и уроки гимнастики. Вечером в зале школы собираются участники драматической студии, которая готовит на иврите пьесу " Вечный жид". Звуки иврита и ивритских песен вливаются в общий сумбур звуков… Чуткий слух различит в этой вечерней симфонии мучительные вздохи и тихий шепот: "Где достать на завтра кусок хлеба?.."

Малыши ходят в детский сад. Для сирот, чьи родители убиты, открылся приют. Для тех, кто закончил школу, организованы курсы высшего образования и ремесленные – столярные, слесарные, малярные... Работают курсы иностранных языков и высшей математики. Есть техникум. Организованы иешива и хедер…

Уцелевшие в гетто артисты и литераторы создают свой литературно-театральный клуб. Его возглавляют Калманович, поэт Суцкевер и журналист Герман Крук. По вечерам, после каторжной ежедневной работы на немцев, эти люди готовят литературные вечера, концерты… Регулярно читаются лекции по еврейской истории. Работают шахматные кружки… Художники и скульпторы устраивают выставки своих произведений. Множество работ посвящено жизни гетто. Наряду с работами Рахель Суцкевер, Якова Шера, Умы Олькиницкой поражают талантом многочисленные картины восьмилетнего Самека Бека…

В двух просторных комнатах на улице Ятковой помещается молодежный клуб. Вечерами сюда собираются юноши и девушки шестнадцати–восемнадцати лет. Школу уже они переросли, целый день изнемогают на каторжных работах вне гетто, и по вечерам клуб дает им единственную возможность отдохнуть, развлечься, приобрести какие-то знания. Их лица не по возрасту серьезны. Среди них нет ни одного, у кого не убит кто-нибудь из близких. На многих легли заботы по содержанию младших братьев и сестер… Они серьезны и задумчивы…

Песню, посвященную этому молодежному клубу, сочинил на идиш Шмерке Качергинский. Песня полюбилась всем, ее поют в гетто и стар, и млад:

Запомним наших врагов,

Друзей своих не забудем.

Соединим нынешний день

С нашим вчера…"

4

И далее, из книги Ружки Корчак "Пламя под пеплом":

"Окна нашей квартиры выходят на Николаевский переулок, граничащий с гетто… По правилам, следовало забить эти окна досками, но мы лишь закрасили стекла. Вечерами, украдкой, чтобы кто-нибудь не заметил, приоткрываем окрашенную створку, и тогда на какое-то мгновение кажется, будто мы уже не в гетто. В сумрак нашей комнаты входит успокоительное вечернее затишье… а если рискнуть и выглянуть из окна, то видна раскидистая верхушка дуба, которая свободно шевелится на ветру… Сейчас на нем уже набухают почки. Весна. Она близится, и, кажется, дышится легче и хочется верить, что весна принесет немного света и тишины, что самое страшное уже позади…

И вот – в атмосфере метаний от отчаяния к надежде, от смертного страха к тоске по чуду – подошли дни праздника Песах. По древним переулкам гетто пронеслось свежее дуновение. Женщины наводят порядок в своих квартирах, вытаскивая пожитки во двор, на чердак, в любое свободное местечко. Дворы, где и раньше было не протолкнуться, теперь совсем забиты. Юденрат получил разрешение на выпечку мацы в гетто, и к пекарням выстраиваются длинные очереди за карточками на мацу.

Дети учат в школе историю праздника, хором повторяют "четыре вопроса", радуются приближению седера. И не беда, что затоптанная земля не выбросила в гетто ни единого зеленого ростка, и даже птицы избегают залетать сюда, за высокие стены, ощетинившиеся колючей проволокой. Пускай!..

Это был наш первый седер в гетто, а для многих из нас – последний. По сей день, когда я вспоминаю тот вечер, испытываю щемящую боль, от которой никогда, вероятно, не излечусь… Комната залита светом. Как много света и какой белизной сверкают длинные столы! И цветы. Живые цветы в гетто. Их украли на ферме наши девушки Тайбл и Дина и под платьем пронесли в гетто – охранники на воротах не заметили.

На свои жалкие гроши мы купили свеклу и картошку. Девушки, приложив к этим продуктам массу труда и воображения, превратили их во вкусные блюда. И теперь на белоснежных скатертях ярко багровеют свекольные салаты и алый свекольный сок в прозрачных стаканах. Как кровь – знобко мелькает в уме, как наша живая кровь. А на стене пламенеет надпись:

Горы мрака опустились на нас,

Но не задуло искру, не загасило…

Нас много. Впервые мы сидим так, все вместе. Я никогда еще не видела в гетто таких празднично-торжественных лиц. Возникает песня. Все поют самозабвенно, хмелеют от песни, как от вина. Старые слова молодеют и наполняются новым смыслом: " Наперекор развалинам и жертвам…"

Возвращаемся домой погруженными во мрак пустынными переулками. Высокий забор гетто отбрасывает густые тени. Тяжелые запертые ворота, казалось, насмехаются над нами.

И снова наступают невыносимо долгие и тяжкие дни…"

5

В начале 1942 года в Вильнюс приехали из Берлина "специалисты" для осмотра еврейских культурных ценностей и потребовали выделить для них двадцать евреев из гетто. Собрали в одно место 40 000 томов еврейской библиотеки имени И. Страшуна, архивы и библиотеку Еврейского научного института, книги из молитвенных домов города. 20 000 отобранных книг послали в Германию, в Институт исследования еврейских проблем, а остальные отправили в макулатуру на бумажную фабрику – по девятнадцать марок за тонну. Разбили скульптуры Марка Антокольского, взятые из его музея. Уничтожили множество рукописей и гравюр. Продали на переплавку – по тридцать девять марок за тонну – свинцовые матрицы полного текста Талмуда, который набирали более двадцати лет в типографии знаменитого издательства семьи Ромм. Пятьсот свитков Торы сдали на кожевенный завод для изготовления обувных стелек. Мраморные памятники с еврейского кладбища отправили в Германию.

Среди двадцати евреев, отобранных для работы, был и поэт Авраам Суцкевер:

"Наиболее ценные рукописи и книги мы прятали под одеждой и уносили в гетто. Как-то я попросил у Шпоркета разрешение прихватить с собой немного макулатуры – истопить печь. Шпоркет удовлетворил мою просьбу и написал записку, чтобы жандармы в воротах не отняли у меня пакет с бумагой.

В этом пакете " макулатуры" находились письма Л. Толстого к философу Вл. Соловьеву (я их нашел на снегу возле библиотеки имени Страшуна), рукописи Шолом-Алейхема, письма Горького, Ромена Роллана, Бялика, редкие издания пятнадцатого и шестнадцатого веков, картина Репина, дневник доктора Т. Герцля, единственная в мире рукопись Виленского гаона, рисунки Марка Шагала и десятки других столь же ценных произведений. Имея на руках разрешение Шпоркета, "макулатуру" можно было выносить ежедневно; разумеется, нам удавалось забирать лишь небольшую часть собранных там богатств. Мы выстроили под зданием цементную "малину" и спрятали там около 5000 наиболее ценных книг на различных языках.

В мае 1943 года в Вильнюс был доставлен Смоленский музей – десятки ящиков, наполненных рукописями и картинами. Три ящика мне и моим товарищам удалось прямо с вокзала отправить в городской архив и спрятать под кипой актов. В этих ящиках, которые я позже вскрыл, находились дневники слуги Петра I, старинные церковные летописи пятнадцатого и шестнадцатого веков, картины Репина, Левитана и множество других музейных ценностей. Часть этих сокровищ я изъял из архива и зарыл в гетто…

В одном из музеев Вильнюса… мне попался документ, подписанный знаменитым польским борцом за свободу Тадеушем Костюшко… Этот документ я подарил одной польке, которая скрывала двадцать евреев. Женщина опустилась на колени и поцеловала дорогую польскому сердцу реликвию. На другой день она разыскала меня и рассказала: когда она показала подпись Костюшко участникам подпольной организации, это произвело действие молнии, ударившей в пороховой погреб. Ее товарищи просили передать, что не только они, но даже их дети и внуки будут помнить о драгоценном даре и хранить благодарность в своем сердце…"

6

Из хасидских рассказов времен Катастрофы.

В небольшом украинском городке эсэсовцы из эйнзацгруппы завершали уничтожение евреев. Неожиданно к немецкому офицеру подошел хасид и сказал, что у всех цивилизованных народов есть обычай – исполнять последнее желание приговоренного к смерти.

– Каково твое желание? – спросил офицер.

– Короткая молитва, – ответил еврей.

– Пожалуйста.

Еврей покрыл голову рукой и произнес благословение – сначала по-еврейски, а затем и по-немецки:

– Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, что не сотворил меня язычником.

Посмотрел немцу прямо в глаза, шагнул на край огромного рва, переполненного телами, и сказал:

– Я закончил. Вы можете начинать.

***

Аркадий Хасин (Одесская область):

"В Карловском концлагере был барак, который назывался "комната голых". В него попадали те, кто изорвался на каторжной работе. Эти несчастные лежали на нарах, прикрытые грязным тряпьем, и умирали голодной смертью. Они не работали, им не полагался паек, некоторых подкармливали работающие родственники, но остальные были обречены. Каждое утро к "комнате голых" подъезжала скрипучая повозка, запряженная парой волов. С нее слезал старый одноглазый Гершман, шаркая босыми ногами, заходил в барак, вытаскивал оттуда мертвецов, укладывал на повозку и увозил. В лагере не говорили: "Умер", а – "Гершман забрал".

В "комнате голых" была женщина. Звали ее Муза. По вечерам она читала "голым" Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Чехова и Зощенко. Читала по памяти и так, что обитатели барака забывали о своих страданиях. Слушать Музу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей картофелину, кусочек мамалыги. Так она жила. И еще – делилась с соседями по нарам…"

***

Ю. Фарбер (лагерь около Вильнюса):

"Мысль о том‚ что я останусь жив и буду в Москве‚ меня никогда не покидала. Я заставлял себя умываться и даже бриться. В бараке был парикмахер. Он изредка брил нас и брал за это одну картошку. В этот день меня ожидала большая удача: мне попалась в баланде целая картошка. Я решил побриться. Когда я протянул парикмахеру картошку‚ выловленную из супа‚ он посмотрел на меня и сказал: "Не надо". Я спросил: "Почему?" Он ответил: "Ты всё равно на этой неделе умрешь. Ешь сам".

Прошла неделя. Я снова пришел бриться. Парикмахер был поражен‚ увидев меня: "Как‚ ты еще жив? Ну ладно‚ я тебя еще раз побрею бесплатно‚ всё равно ты скоро умрешь". Когда я пришел в третий раз‚ парикмахер сказал: "Я буду брить тебя бесплатно – всё время‚ пока ты не умрешь..." Но я должен был дожить до победы..."

***

Григорий Шур два года подряд тайком вел дневник о событиях в гетто Вильнюса. Литовская женщина Она Шимайте тайно приходила в гетто, приносила Шуру тетради и чернила, выносила оттуда исписанные страницы. Из дневника: "Писал в страшной тесноте, иногда в клозете, иногда в сарае; когда не было чернил, то писал карандашом, писал на колене или на подоконнике, почти никогда – за столом. Но всё же хотелось писать. Что-то меня тянуло, что -то требовало от меня: "Пиши, пиши…" Что не запишешь – забудешь…"

В последней акции погиб Арон, тринадцатилетний сын Григория Шура; автора дневника вывезли в концлагерь Штутгоф, а при подходе Красной армии узников посадили на баржи, вывезли в море и утопили. Среди них был, очевидно, и Шур, который написал в гетто, перед неминуемой гибелью, такие слова: "Хотелось бы, чтобы эпоха зла, переживаемая человечеством, не повторилась больше ради претворения в жизнь национальной, расовой или любой иной столь же лживой теории, чтобы навсегда ушла из жизни ненависть человека к человеку, чтобы на измученной, напитавшейся кровью земле торжествовали любовь и братство народов…"

***

В сентябре 1943 года поэт Авраам Суцкевер вместе с женой бежал из гетто Вильнюса и вступил в партизанский отряд. Весной 1944 года их вывезли на самолете в Москву, Суцкевер выступал на митинге Еврейского антифашистского комитета; в газете "Правда" напечатали о нем очерк И. Эренбурга под названием "Торжество человека". После войны Суцкевер был свидетелем на Нюрнбергском процессе нацистских преступников; в 1947 году вместе с женой и дочкой нелегально приехал в Эрец Исраэль.