1638–1645 годы: «Гей, браты-мушкетеры, приймайте гостинец Парижу из Чигирина»

1638–1645 годы: «Гей, браты-мушкетеры, приймайте гостинец Парижу из Чигирина»

– Вы, панове, кулинары известные. Облопаетесь скоро нашего добра.

Грозные пророческие слова докатились до магнатской Варшавы, но ей было привычно все равно. В Европе два десятилетия шла бесконечная Тридцатилетняя война, вызывая ежегодное подорожание хлеба и долгохранимого продовольствия Шляхта торопилась высосать из Украины все соки, превратить их в деньги, пропить и пустить на ветер и во многих ее староствах панщина посполитых на господ выросла чуть ли не до семи дней в неделю, выжимая из селян все что можно и что нельзя. Украинский народ не имел никаких политических прав, а православная казацкая шляхта – никаких карьерных шансов. Вся Украина, ее казаки, посполитые, городские мещане, духовенство, дворяне были напрочь оскорблены польским засильем. Петр Скарга безнадежно кричал на всю Речь Посполитую о начале такого близкого государственного конца Польской Короны: «Шляхта ничего знать не хочет, только криком все решает. Те же, кого они выбирают, служат не с желанием добра отчизне, а с дурными желаниями – руководятся ненавистью к своим противникам, ищут своих выгод и повышений, угождают панам, которым служат. Наши королята от имени шляхтичей говорят то, о чем шляхта никогда не думала, но она бессмысленным криком на все соглашается, сама не замечая большого вреда себе».

Благородные и честные поляки в тысячный раз предупреждали, что «во всякой стране совершаются злодеяния, но нигде они так часто не остаются безнаказанными как в Польше, где садист и убийца будет цел и невредим, если у него есть сильные покровители». В 1638 году нобилям, не интересовавшимися количеством собственных преступлений против народа, был нужен монопольный хлеб на экспорт, а не своенравный казак с мушкетом и четырьмя пистолями за поясом. В соответствии с традиционной государственной политикой Речи Посполитой, из Варшавы под Киев к Николаю Потоцкому привезли новую «Ординацию» казацкого войска, упразднявшую куруковские статьи 1625 года, казацкие выборы, суд, старшину до сотников и даже браки казаков с посполитыми. Дорога за пороги закрывалась для всех, у кого не было особого разрешения от польских властей. Во главе реестрового войска вместо гетмана-старшого ставились назначенные великим коренным гетманом и утверждаемые королем польские комиссары, генеральная старшина, полковники и даже их есаулы:

«Поскольку казацкое своеволие так разнуздалось, что пришлось разгромить его, – поэтому на вечные времена мы избавляем казаков от старшинства, всяких старинных судов, права, доходов и других отличий, полученных ими за верные услуги от наших предков и теперь из-за мятежей утраченных, и желаем их иметь в положении простого народа, превращенного в хлопов.

Реестровым казакам, смирившимся перед Речью Посполитой, число которых мы обозначили только в шесть тысяч, мы на место их выборного старшого будем ставить комиссара, человека, рожденного в шляхетском состоянии. Все полки по очереди должны ходить на Запорожье для охраны этих мест от татарских нападений и следить, чтобы казацкая вольница не пряталась по островам и не чинила бы походов на море. Пойманный без паспорта комиссара казак подлежит смертной казни».

Через двести лет украинский гений писал о 1638 украинском годе:

«Поникли голови козачi,

Не наче стоптана трава;

Украина плаче, стогне – плаче,

За головою голова

Додолу пада. Кат лютуе,

А ксендз скаженим язиком

Кричить: «Те Деум! Аллiлуйя!»

В 1638 году голова Богдана Хмельницкого, к счастью, осталась на могучих плечах грозного обоерукого воина, а значит Польской Короне не удалось на вечные времена разгромить казацкое своеволие. Последний раз Богдан Хмельницкий подписал как генеральный писарь реестрового войска казацкую капитуляцию в лагере Павлюка в черкасской Боровице, чудом не попав на казнь в Варшаву: «Писано в полной раде под Боровицей, в канун Рождества Христова, року божьего 1637; Богдан Хмельницкий, именем всего Войска Его королевской милости Запорожского, как войсковой писарь, при печати рукою властной».

Весь 1638 год Богдан Хмельницкий провел в дороге между Чигирином и Варшавой, по несколько раз проезжая через Смелу, Корсунь, Белую Церковь, Паволочь, Любар, Острог, Дубно, Львов, Замостье и Люблин на прямую дорогу до новой столицы Польской Короны. Владислав IV делал королевский вид, что сочувствует казакам, но прямо говорил, что сенат в политических делах заставляет держать его руки по швам. В Чигирин вернулся не генеральный писарь реестрового казацкого войска, а только чигиринский сотник Черкасского полка и это было чудо, что Богдан Хмельницкий вообще остался живой после своего участия в восстаниях трех последних лет. Он еще будет два 1639 и 1640 года пытался спасти казацкую силу и в Вильно, и в Варшаве и ему это удастся, несмотря на то, что нобили в один голос заявляли, что «украинское быдло с его черноземом должны обеспечивать только роскошную шляхетско-магнатскую жизнь, но никак не свою собственную».

* * *

К середине XVII века на Украине проживало пять миллионов человек, в несколько раз меньше, чем во всей Речи Посполитой, что делало ее намного сильнее и в военном, и в экономическом отношении.

Из этих пяти миллионов казаками были только несколько десятков тысяч воинов, сосредоточившихся на юго-востоке спасаемой ими благословенно-богатейшей страны в Полтавском, Черкасском и Чигиринском пограничных староствах. Жадная до отвращения шляхта даже этот один-единственный процент свободных украинских хлопцев любыми невменяемыми путями стремилась превратить в крепостных хлопов и заставить работать на себя, само собой даром, только за собственную жизнь, и это у панов получалось плохо. Новый комиссар реестрового войска ротмистр Мелецкий в 1638 году рапортовал в сенат исторические слова: «Казаков трудно использовать против их народа – все равно, что волком пахать землю». Казаки прекрасно понимали, что Украина живет только благодаря их силе и отваге, и их гибель будет означать и гибель родины.

Против шляхты был резко настроен и миллион мещан, живших в семистах украинских городах и местечках. Бурмистры, советники, ювелиры, цеховые мастера и подмастерья, каменщики, кузнецы, сапожники, оружейники, плотники, горшечники, портные, ткачи, кожевенники, скорняки, шорники, печники, пекари, мясники, винокуры, пивовары, садоводы и огородники были раздражены польской администрацией, запрещавшей православным занимать городские должности, но назначая все же их за колоссальные взятки. Мещане объединялись вокруг церквей в братства, открывали свои православные школы и сохраняли украинскую культуру, подвергавшуюся сильнейшему польскому давлению.

Украинцам в Речи Посполитой хода не было почти никуда. Казацкий летописец Григорий Грабянка писал вслед за Богдановой эпохой: «Ляхи наложили на украинских крестьян и казаков великие тяжести, творили насилия и обиды божьим церквям, отнимали имения и предавали смерти. Суды не действовали, а всячески озлобляли казаков, забирали со всего десятину, кожу от зверя, рыбу, мед, военную добычу».

Богдан Хмельницкий давно не строил иллюзий о судьбе Украины в составе Речи Посполитой. Сорокатрехлетний сотник прекрасно понимал, что польские магнаты и нобили не дадут власти королю никогда и ни за что, и поэтому венценосец и жалует их все новыми и новыми привилегиями. Бывший писарь говорил на тайных казацких радах в Чигирине, Каневе и Черкассах, что вельможная шляхта назвала свою Речь Посполитую республикой, но положила в ее фундамент захват земель и порабощение людей и на огромной территории, где хватало места под солнцем для всех, стала всеобщим мучителем и грабителем.

Было жаркое лето 1638 года. Богдан Хмельницкий взял лист бумаги и записал: «Горе вам, шляхта, ибо я иду на вас, и победа летит впереди меня. Не говорите, что наш век жестокий, люди всегда живут только в жестокие века. Вы, панове шляхта, были рыцарями, пока защищали от внешнего врага свои вольности, а когда стали наседать на вольности чужие, превратились в простых грабителей и разбойников. Уже давно в ваших душах героизм и смелость сменились алчностью и ненасытностью. Теперь вы считаете, что в битвах за вас должны сражаться другие. Вы ласкаете нас, когда нужно идти на войну, чтобы выставить на убой. Когда же опасности нет, то мы у вас – собачья кровь и последние из людей. Вы пытаетесь скрыть свою звериную сущность за пышным блеском, но забываете, что если посадить свинью за стол, она и ноги на стол. Тут и там, всегда и везде прут из вас тупость, чванство, дикость, алчность, злоба и мучительство. Мы повергнем в прах всю вашу призрачную силу. Ждите моего удара, как вол обуха!»

На юге-востоке Украины властвовали отец и сын Конецпольские, братья Потоцкие и Иеремия Вишневецкий, заявлявший, что «с наслаждением вырубит казаков под корень». Теоретически это было вполне возможно, с заменой побитых наемниками из Европы, которых легко могла прикормить богатая и обильная украинская земля. В сентябре 1638 года Богдан Хмельницкий, Роман Половец, Иван Боярин и Яцко Волченко в очередной раз съездили в Варшаву с петицией к королю, и Владислав IV в очередной раз сказал, что безвластен, но казаков не забудет.

* * *

Новому чигиринскому сотнику повезло. Командиром его полка стал корсунский достойный воин, полковник Михаил Кричевский. Богдан был женат на дочери своего боевого товарища Якима Сомко Анне и, когда у них в 1632 году родился первенец Тимош, есаул Кричевский стал его крестным отцом. Придет день и Михаил нарушит приказ высокого начальства, сохранит жизнь будущей славе Украины и станет геройским полковником Богдана Великого, который всегда умел подбирать себе товарищей по оружию.

Хмельницкий всеми своими силами стремился предотвратить грядущий разгром казацкой организации или хотя бы смягчить этот страшный удар по Украине. Более полувека верховной властью в Речи Посполитой были сеймы – обычные, с участием короля; учредительные конвокационные, на которых после смерти монарха делался обзор пришедшего правления и обсуждались предложения о его изменении; и выборные элекционные. Много лет генеральный писарь казацкого реестрового войска готовил документы о привилегиях, королевских жалованных грамотах, устанавливавших право и обязанности украинских казаков и как никто другой знал и понимал, что происходило в сенате, когда обсуждались украинские проблемы. Еще в 1632 году, сразу после смерти старого короля Сигизмунда, Хмельницкий писал в Варшаву великому коронному канцлеру от имени всего боевого товарищества: «Казаки надеются возвращения и умножения наших нарушенных прав и вольностей. Хорошо известно и до всех народов дошли слухи о том, что в царствование покойного короля мы терпели большие несправедливости и неслыханные оскорбления и находились в великом огорчении от того, что униаты нарушают наши права и вольности, пользуясь покровительством некоторых знатных особ, и причиняют много утеснений нам, казакам, и всему народу. Если эти своеволия не будут уничтожены сейчас же, до коронации нового короля, то мы будем принуждены искать другие меры удовлетворения, хотя этого не желаем».

Тогда, в 1632 году, казацкое письмо в Варшаву повезли Герасим Козка, Федор Пух, Дорош Кузкевич и Лаврентий Пашковский и получили глумливый сеймовый ответ о казаках-ногтях, которые нужно постоянно отстригать На королевский трон претендовали два сигизмудовых сына, Владислав и Ян-Казимир и было совсем не ясно, кто из них взойдет на престол Речи Посполитой. Новое письмо о казачьей поддержке Владислава на сейм повез Богдан Хмельницкий, недавно получивший от него наградную саблю за Смоленск. Сейм и примас ответили на письмо: «Казаки должны знать свое место. У них в Речи Посполитой только одно право – повиноваться избранному шляхтой королю». Гоноровые магнаты, однако, вынуждены были учесть мнение десятков тысяч отчаянных сабель и новым королем стал Владислав IV, оценивший поддержку казачества.

* * *

Осенью 1638 года опытный Богдан Хмельницкий видел, что удар по казакам отразить нельзя. Он давно вел всю войсковую канцелярию, списки личного состава, выполнял ответственные дипломатические поручения и часто писал считавшемуся с ним королю Владиславу: «Шляхта чинит преступления на Украине. Казаки неоднократно старались решить вражду миром, но это нам не помогло. При сухом дереве и мокрому досталось, виноват или не виноват, огнем и мечом все равно уничтожено. Сколько на свете жили и на чужой стороне не видели такого пролития крови басурманской, как теперь нашей христианской, и уничтожения невинных детей. Самому Богу жаль этого, и неизвестно, сколько этот плач невинных душ будет длиться! Кто и живой остался, не жить ему – так побит и гол».

Хмельницкий не раз слышал в сейме, как в присутствии монарха орала при голосовании возбужденная шляхта: «Згода! Нет згоды! Плевали мы на королей!» Он понимал, что сенат, а значит и сейм, никогда не дадут казакам, а значит и Украине не то что автономии, но даже самой малой свободы и видел, знал, что многих войсковых старшин, променявших честь на доходы, это полностью устраивает. Когда в мае 1637 года черный гетман Карп Павлюк повел восставших казаков на Переяслав, где его ждал реестровый старшой Василий Томиленко, старшина свергла его и поставила своего начальника переяславского полковника Савву Кононовича, попытавшись блокировать народный мятеж. В начале августа хлопцы Павлюка во главе с Карпом Скиданном и Семеном Быховцем прорвались в Переяслав, взяли Кононовича и часть старшины и по решению черной рады казнили в Чигирине, но дорогое летнее время было упущено.

Поляки собрали жолнеров, обложили Павлюка с казаками и в конце августа великий коронный гетман и любитель-душегуб Станислав Конецпольский позорно писал в приказе своим чиновникам: «Тех, кто в две недели не покается, казаками не считать, лишить всех реестровых прав и арестовать. Если их нельзя арестовать, то вы должны карать их жен и детей, а дома их уничтожать, ибо лучше, чтобы на тех местах росла крапива, чем там размножались изменники Речи Посполитой».

В феврале 1638 года на сейме в Варшаве шляхта потребовала «стереть казаков до десятого колена» и поэтому взлетело восстание Остряницы и Гуни. После его разгрома в Корсунь из Варшавы прибыл грозный декрет Войску Запорожскому от его доброжелателя короля Владислава IV:

«Долго Речь Посполитая смотрела сквозь пальцы на все ваши своевольства, но больше сносить их не станет. Она и сильным монархам давала отпор и чужеземные народны подчиняла своей власти. Если вы не останетесь в послушании королю и Речи Посполитой, то она прекратит все ваши своевольства и навсегда истребит и имя казацкое.

Вы сами лишили себя всех своих прав и преимуществ и навсегда потеряли право избирать себе старшину. Вместо Трахтемирова войсковым городом вам назначается Корсунь. Дети погибших в битвах никогда не получат наследия отцов и не будут вписаны в реестр. Сейм решит, что делать с вашими землями и грунтом. Если вы вздумаете бунтовать – мы сотрем вас с лица земли!»

Богдан Хмельницкий прекрасно понимал, что в начале декабря 1638 года под Каневом произойдет не просто торжественная порка казаков новой «Ординацией» Речи Посполитой. На Масловом Ставу готовился последний накат Польской Короны на Украину, которой больше не будет. Реестр погибнет в ежегодных боях на южных крессах, а новых казаков просто запишут в польские жолнеры, драгунские полки, с помощью которых шляхта убьет Запорожскую Сечь. Дети погибших степных рыцарей не получат свою отцовскую казацкую землю, а значит, превратятся в крепостных рабов, а новых детей уже не будет, потому что казакам теперь разрешено жениться только на казачках, а их мало. Ну почему, почему Речь Посполитая без ума так рвется подписать себе и еще миллионам ни в чем не повинных людей кровавый смертный приговор? Хороша народная республика! Зачем она яростно пытается до дыр стереть Украину с карты Европы, прекрасно понимая, что это невозможно?

4 декабря 1638 года на Масловом Ставу, в урочище к юго-западу от Канева на торжественном смотре реестрового войска, окруженного регулярной армией Польской Короны, была зачитана «Ординация Войска Запорожского реестрового, состоящего на службе Речи Посполитой», написанная сенатом и подписанная королем Владиславом IV:

«Казацкое своеволие оказалось столь разнузданным, что для его усмирения пришлось двинуть войска Речи Посполитой и вести с ним войну. Разгромив и победив казаков, мы отнимаем на вечные времена все их древние юрисдикции, прерогативы и прочие блага, которыми они пользовались в награду за услуги, оказанные нашим предкам, и которых они лишаются из-за своего бунта. Мы постановляем, что число реестровых казаков уменьшается до шести тысяч, а все те, другие, которым судьба сохранила жизнь, были обращены в хлопов. Мещане наших городов не должны записываться в казаки, не должны выдавать за них замуж своих дочерей под страхом конфискации имущества. Казаки, во главе с коронной старшиной, могут жить только в пограничных городах – Чигирине, Черкассах и Корсуни».

Ясным и очень морозным днем украинские казаки сложили на прозрачный каневский лед свои знамена, бунчуки, булавы и перначи, но это были не те люди, которые бы молча легли в южных боях под турецкими ятагами и татарскими саблями. Началась их новая затяжная игра со смертью, в которой Богдан Великий сумел превратить этот ординационный приговор казацкому сословию в приговор Речи Посполитой, не сумевшей остаться даже Польской Короной.

Хмельницкий с товарищами завалили короля, канцлера, видных сенаторов и нобилей письмами и петициями, и в этой бумажной круговерти о смягчении «Ординации» сумели перетянуть на свою сторону даже нового польского комиссара над казаками Петра Комаровского. Владислав IV, номинальный верховный главнокомандующий Войска Запорожского под давлением магнатов, имевших украинские земли, ответил на петиции: «Казаки своими последними поступками заслужили, чтобы их совершенно уничтожить, но король, по своему благоволению, оставляет их существование. Но чтобы не возникли впредь своевольства и бунты, необходимо дать Войску Запорожскому еще более жестокие и устрашающие ограничения. Мы будем огнем и мечом укрощать своеволие хлопов, когда потребуется».

Королевские грозные слова не спешили превращаться в реальные карательные дела, потому что у казаков были свои союзники в сейме, сенате, правительстве, понимавшие, что запорожский разгром колоссально ослабит Речь Посполитую. Хмельницкого предупредили из Варшавы, чтобы его товарищи по оружию ни в коем случае не давали повода для своего окончательного уничтожения.

Спасению казачества помогла шляхетская алчность. Назначенная польская старшина быстро сообразила, как превратить Войско Запорожское в механизм по получению черных денег. Уродзонные полковники, есаулы, хорунжии записали в шеститысячный реестр только четыре тысячи настоящих казаков и, само собой, без долгих затей добавили в него две тысячи мертвых душ, успешно получая за них совершенно живое и совсем не малое жалованье. Дошло до того, что новая старшина стала задерживать денежное содержание всему реестровому войску, пуская его в банковский оборот за хорошие проценты.

За места в казацкой старшине в Варшаве началась упорная борьба, в которой король и правительство стали за большие деньги продавать должности в Войске Запорожском, и их вместо польских почти рыцарей-патриотов занимали никчемные, бездарные и беспринципные панята, позорящие Польскую Корону. Тем польским шляхтичам, которые возмущались недворянскими поступками собратьев по сословию, державные ворюги-нобили надменно угрожающе заявляли: – держитесь старых коронных обычаев – для вас будет лучше.

* * *

Поляновский мир скоротечной русско-польской войны 1632–1634 годов развязал руки Польской Короне, получившей навечно по договору Смоленск, Чернигов и Новгород – Северский с землями, за никчемный и даже тупому московскому боярству ненужный отказ Владислава IV от, само собой, не принадлежащих ему прав на царский трон.

Войска Речи Посполитой освободились от внешней войны, а значит, магнаты и нобили могли использовать их в войне внутренней. Вооруженные силы псевдо-республики были внушительны и состояли из профессиональных кварцяных полков, получавших жалованье из кварты, четвертой части доходов с королевских земель-доменов, и из надворных полков, содержавшихся магнатами Потоцким, Вишневецким, Корецким, Ландскоронским, Калиновским и многими другими королятами. В случае войны или внутренней угрозы сенат и король объявляли посполитое ружение, шляхетское ополчение, собиравшееся по всей стране из панов и их вооруженных слуг, всегда неохотно и под угрозой отбирания поместий-маентков.

После 1638 года постоянно усиливалось и нарастало шляхетное давление на казаков, которых просто хотели стереть, и на посполитых, окончательно закрепощенных. У них отбирали переселенческие льготы, безжалостно собирали старые и вводили новые налоги на все и вся. Только в утвержденные регламентом сейма подати на посполитых входили лановое, плата за пользование землей, несусветная панщина для всех членов селянских семей, сноповое, каждый четвертый сноп с урожая и больше, огромный налог на содержание жолнеров, покопытное с каждой скотины, рыбное, пташное и звериное, за право рыбной ловли и охоты, налоги на строительство и за пользование мельниц и пасек, за рубку леса и даже тростника по берегам рек и озер, за право проводить торги, рынки, базары и ярмарки, весовое за пользование весами, за строительство и пользование переправами и дорогами-шляхами, и еще море других постоянных и разовых налогов.

Шляхта, по своему вековому благородству, традиционно оставляла украинским, белорусским и польским хлопам ровно столько жизни, чтобы они не умерли с голоду, правда, от своей несусветной алчности, старательно нарушая и это, казалось бы незыблемо-очевидное правило. В каждом селе и местечке, само собой за народный счет, встала усиленная надворная команда, занимавшаяся сбором неподъемных налогов и обиранием посполитых. Сами уродзонные паны, за редкими исключениями, дорого и бесшабашно тупо гуляли и веселились круглосуточно по праву рождения, теряя остатки небогатого разума от разухабистой шляхетской вседозволенности и постоянно выдумывая, каким бы еще способом содрать шкуру с собственных крепостных. Думать и тем более работать за непрекращающейся гульней шляхтичам, которым давно уже были чужды декларируемые ими христианские заповеди, было лень или невмочь с постоянного похмелья, и паны начали передавать свои права на сбор налогов и управление землями и поместьями в аренду не самым лучшим выходцам из Польши и Литвы, без передыху сбегавшимся на запах не ими жаренного. Само собой, многие арендаторы от бесконечной жадности не удовлетворялись положенной им панской платой и самовольно увеличивали собираемые ими налоги, которые росли как снежный ком. Совсем упившееся шановное панство додумалось передать в аренду даже православные сельские и местечковые храмы вместе с правами на совершение церковных служб и таинств. Некоторые арендари, среди которых были и шинкари-евреи, стали брать три шкуры с посполитых за их крещение, брак и отпевание, а делать этого, безусловно, было нельзя.

Посполитые стали обращаться за помощью к казакам, которые нарушив вынужденный обет мятежного молчания, сквозь зубы заявили, что «за такое вопиющее дело будет над хапугами-арендарями расправа и лучше им тогда и на свет не родиться, ибо полетят головы винные и невинные». Умные и культурные поляки в Варшаве молча говорили, что сдача в жадную аренду православных храмов – это верх панской наглости и идиотизма и за тупость и алчность сотен ответят, как обычно бывает в угаре мятежа, ни в чем не повинные десятки тысяч людей. Треск за ушами во время бесконечных панских гулянок не давал расслышать веселившейся шляхте нарастающий грохот накатывающейся на нее и страну ужасной беды. Зеленый змий кусал и кусал их благородные тела, то поднимаясь на хвост и падая, то атакуя с земли, но шляхтичам почему-то было совсем не больно, а только щекотно. Паны как-то быстро безумели и сатанели и в пьяно-кровавом безнаказанном угаре рвались в Украинскую революцию.

Иностранные путешественники писали в газетах о своих поездках по Украине и во многих европейских столицах, культурные и образованные читатели горестно качали головами, видя, как Речь Посполитая, их совсем близкий сосед, ураганом летит в тартарары, и выводили из обреченной на бунт кошмарной страны свои финансовые активы:

“Утром престольного праздника красиво убранная сельская церковь стояла запертой на три замка, и на майдане вокруг нее шумел и толпился народ. У входа в храм уныло стояли батюшка и псаломщик, а перед ними возвышался невысокий арендарь с высокомерно поднятой головой, весело, в предвкушении хабара, помахивая связкой ключей в руках. Сельская толпа сдержанно негодовала и арендарь, прекрасно понимая, что за свое гнусное дело может лишиться головы, неразборчиво возглашал:

– Земля панская, панове, и все, что на ней панское, а значит и церковь панская. Пан отдал мне всю землю в аренду за плату. Пан в своем маентку сам себе круль.

– В храм божий за деньги пускать, – гвалт, угрожающе загудела толпа.

И в ответ усталый от неудовлетворенной жадности арендарь не выдержал:

– Разве это храм? Идите в наш костел. А хотите идти в вашу схизматскую халупу, платите за это деньги.

Майдан мгновенно взорвался негодующими криками:

– Не смей так про нашу веру говорить! Неслыханное дело творишь. У нас такого кощунства еще не было. Отвори храм, собака, не то издохнешь!

Арендарь мужественно боролся с охватывающим его страхом смерти, но жажда наживы быстро вышла победителем из этой короткой борьбы:

– А ну тихо! Бунтари, хлопы, лайдаки, за эти слова вас пан перевешает, как собак. Забыли панские канчуки?

Майдан хорошо помнил шляхетские плети и арендарь вдруг понял, что перегнул терпеливую палку алчности, оказавшись в плотном, бледно-яростном народном кольце. В толпе раздался его перепуганный истошный крик:

– Я бедный арендарь, что пан скажет – должен делать. Скажет запри – запру, скажет отвори – отворю. Что же мне делать, когда он с меня денег требует?

– А ты ту цену, которую сверх панской накрутил, срежь в пять раз, ты же меры не знаешь, – насмешливо раздалось из толпы. Арендарь попытался рассмотреть зачинщиков, чтобы выдать их на шляхетскую расправу, но везде перед ним колыхались только посполитые праздничные свитки и плахты, из-за которых громче и громче выплескивались все более и более разъяренные голоса. Арендарь очень боялся накатывавшейся на него смерти, но цену за открытие церкви традиционно-жадно не снижал, борясь с душащими его жабами страха и жадности. Из толпы раздалось громко и отчетливо:

– Пока мы живы, не позволим глумиться над верой наших отцов!

Наблюдавшие с удивлением эту сцену путешественники видя, что вот-вот произойдет кровопролитие, заплатили очумелому от жадности арендатору довольно большую сумму и праздничная служба в храме, наконец, началась».

* * *

Молодые хлопцы доставали из хатних тайников славные дедовские сабли и уходили за пороги, а обезумевшая от жажды наживы шляхта теснила и теснила уже, казалось полностью обессиленный и обобранный народ на Украине, Польше и Беларуси, повсюду сея зерна ненависти и мятежа. Королята старательно подставляли под кровавый неуправляемый удар народного бунта целые нации и сословия, но им было все равно. Сытый никогда не разумеет голодного и панам было нипочем, что в сумасшедшее-яростном угаре приближавшегося восстания никогда не разобрать кто прав, а кто виноват, а кто ни при чем. По всей Речи Посполитой в раскатывающихся поместных пирах еженочно подымались и стучали наполненные огненным напитком огромные келехи и раздавались истошные голоса: «Век наш крутки – выпьем вудки, жиче наше недлуге – выпьем по другой!» Польскую Корону совершенно заслуженно ожидало кошмарное похмелье, но панам, у которых вот-вот должны были затрещать и загореться подбритые чубы, было все равно.

Своеволие и безнаказанность в лже-республике не знали меры и удержу и терпеть их у народа больше не было сил. Обезумевшее от дармовых злотых панство с размаху выливало кастрюли не понравившегося ему кипящего борща на головы своих ни в чем не повинных крепостных поварих, активно насиловало своих крепостных девушек и женщин, а заступавшихся за них женихов и мужей замордовывало за бунт, не достигших и четырнадцати лет девочек сдавало напрокат в любимые им городские бордели, заставляло хлопов работать в шестикилограммовых железных ошейниках и ему, совсем нешановному панству, было хорошо и уютно. И не слышали совсем не уважаемые никем шляхтичи тихие разговоры детей побитых ими отцов и матерей, эхом катившихся с запада на восток и с севера на юг необъятной и богатейшей страны, где счастья легко могло хватить на всех, даром, и никто бы не остался обиженным:

– После смерти ляхи пойдут в пекло!

– А если им там тесно станет?

– Хватит места на них на всех. Мы им дорогу прочистим.

– Дай бог, чтобы так. Потому что если их там всех не примут, они опять на Украину вернутся и нам всем погано будет.

* * *

Летом 1439 года на тайную раду в хмельницкий Субботов из разных украинских местечек съезжались геройские казаки Войска Запорожского. Издалека был виден высокий дом чигиринского сотника, с опоясывающей его верандой, двумя трубами и крышей из гонта. Богдан Хмельницкий пригласил своих товарищей по оружию на крестины только что родившейся дочери Екатерины и радостно встречал побратимов, въезжавших в просторную усадьбу через дубовые, окованные железом ворота-браму. На широком дворе, по краям выстроились амбары и клуни, покрытые хорошо подогнанным тростником. Вокруг дома стояла красивая решетка с резным входом, а сам двор с обязательным колодцем окружал высокий вал с дубовым двойным, заостренным вверху частоколом, перед которым был выкопан глубокий и широкий ров. Чигирин со дня основания являлся пограничным местом, до которого легко докатывались татарские набеги, и дом-крепость в Субботове создавал безопасную возможность переночевать налет как семейству Хмельницких, так и многим и многим посполитым, с удовольствием селившимся вокруг казацкого хутора доброго и отзывчивого на чужую беду хозяина.

Вокруг дома неутомимая хозяйка разбила цветники с кустами роз и сирени с выходом к реке Тясмин. За цветниками располагался обширный огород и длинный-длинный сад с рядами яблонь многих сортов, груш, слив, вишен, черешен, с рябинами, шиповником, ягодными кустами смородины и крыжовника, которых было и не сосчитать и не перепробовать.

За садом на взгорке виднелась уютная пасека с десятками высоких ульев, за которыми стеной стоял прорезанный аллеями вековой лес из громадных, раскидистых тополей, яворов, лип, берестков, кленов, осин, ясеней и мощных дубов.

Анна Якимовна Хмельницкая с девушками накрыла на дворе большой праздничный стол на тридцать казаков, которые с Богданом хвалили за успехи в запорожской учебе ее девятилетнего сына Тимоша, смотревшего на героев известных всей Украине радостными сияющими глазами. Улыбавшийся сотник одарил Тимошу его первым боевым оружием:

– Вот тебе сынку, сабля доброго булата, с дамасским клинком, велика, да привыкай. Она никогда не выдаст, выведет из любой беды, как и верный боевой конь, который вынесет и из пекла. А вот тебе и к сестре брат, длинный кинжал, он вместе с саблей – наше казацкое оружие.

Вот мушкет, отличной немецкой работы, с верным прицелом. Бьет и дробью и пулей, хоть сквозь панцирь врага достанет. Вылетит пуля и найдет хоть под латами ляха и пошлет его к любимым им дьяблам. Вот и пистоли, хорошей турецкой работы, да с ними надо осторожно. Полагаться на них в битве опасно – то порох отсыреет, то кремень соскочит, то пуля с пыжами сдвинется, да и осечек много.

Подрастешь, Тимош, так и кольчугу под жупан и шлем-мисюрку под шапку наденешь, всегда сзади ударить могут. Носи, рыцарь малый, эту зброю, как носили ее твои деды и прадеды и смотри, не опозорь никаким пятном и не обнажай никогда ради корысти, соблазнов и суетных благ, а только за отчизну, веру и за истерзанных наших людей. Ты, Тимош, уже совсем запорожец, бог не обделил тебя ни умом, ни отвагой, скоро станешь настоящим славным рыцарем, добудешь чести, и имя твое станет на весь мир известным.

Тимош гордо стоял с саблей и мушкетом в руках, а вокруг улыбались казаки:

– Добре говоришь, Богдане, как золотым горохом сыплешь. Что-то рано ты поседел-побелел, сотник, ведь только за сорок перевалило?

Хмельницкий грустно посмотрел на своих братьев по оружию и тихо ответил:

– Завирюха большая была на Украине, вот и присыпало голову снегом. Обнимемся, друзья, и дай бог нам всем удачи и славы, и счастливого возврата в родные дома.

Тайную раду провели на следующий день на пасеке, окруженной от злого глаза верными казацкими джурами-оруженосцами. Отчаянные рыцари, цвет Запорожского Войска, отчетливо понимали, что на Украину идет последний шляхетский накат и дружно искали спасение родины со своим умным и талантливым Богданом.

Казаки говорили, что если бы никчема король уровнял их права со шляхтичами, дал бы посполитые права личного достоинства всему народу и признал бы эти новые законы-привилеи клятый гоноровый сейм, то была бы Речь Посполитая великой державой, в которой бы на века воцарились бы благополучие и справедливость для всех граждан, грозной и славной на всем свете. Рыцари говорили и понимали, что ничего доброго не дойдет до варшавского сейма во главе с неудобожадными и чванными магнатами и нобилями, под седлом которых исправно ходит распущенная шляхта. Никогда эти благородные, ни за что не запачкающие свои холеные руки работой, не оставят бессердечного людского угнетения, а значит должны получить от яростных казаков все, что заслужили на Украине.

Грозные для врага побратимы говорили о том, что безысходная смертельная тоска мертвым саваном облекает душу родного народа, старательно убивая и его сердце, о том, что по всей Украине молебны заменяются панихидами, о том, что сейм называет казаков «гнилыми членами государства, которые нужно обрубить совсем, чтобы не заразились здоровые части державы». Быстро вскипели совершенно бесстрашные Максим Кривонос и Иван Нечай:

– Не быть миру между нами и ляхами! Мертвых братьев и сестер наших из могил не вернуть и не оживить! Мокрый дождя не боится. У нас в руках сабли и жизнь казацкую свою мы продадим так дорого, что и цену не сложат проклятые ляхи!

– Сгоряча можно и родину потерять вместе с жизнью и нет у нас этого права, ответил скорым народным героям такой же умный как сам Богдан Хмельницкий, гордый витязь Иван Богун:

– Везде и всюду стоят страшные магнатские замки с черными подземными подвалами, глубокими, как и их высокие стены, прорезанные башнями, окруженными выдающейся высоты валами и бездонными рвами, в которых плещутся воды Днепра и Днестра. Стоят под бесконечными замками и бесчисленные польские, и наемные, и кварцяные, и надворные хоругви и команды, и еще больше нобили могут выставить из своих набитых нашими злотыми карманов в случае нового и последнего запорожского мятежа, и не останется казаков на Украине, а значит и не останется и самой Украины. Недомыслящее шляхетство и заумные нобили желают повернуть весь наш вольный народ в рабов, в никчемное дармовое быдло. А ведь этот с древних времен народ – господин и работник на своей издавна земле. Для того, чтобы шляхта панувала, она должна быть в дружбе с народом, быть ему просветителем и помощником, защитником его прав. Будет тогда шляхте и посполитым польза и прибыль, ведь украинское поместье без рабов, с вольными работниками – это золотое дно.

Разом заговорили украинские герои, что по всей их родине паны, арендари и посессоры гоняются за обобранными и обездоленными людьми, требуя и выгребая почти кровавые деньги-пенензы за собранный в лесу валежник, за ведро воды из колодца, за тростник с озера и везде знущаются с посполитых, калечат, жгут, вешают, сажают на кол всех, кто смеет сказать хоть слово против.

– Вот до чего довели Украину клятые ляхи, воскликнул абсолютно отчаянный Михаил Чернота:

– Пока есть на нашей земле хоть капля казацкой крови, будем биться за свободу не на жизнь, а на смерть! Что, люд селянский, позволили тебе день пробедовать, жизни не лишили – за то и шляхте в ноги, а не позволили – крутись на веревке или болтайся на колу? Так что ли? Один раз мать родила, один, а не десять, один раз и умирать. Поднимем народ, победим или умрем!

– Поднимешь и умрешь вместе с ним ни за цапову душу на пиках наемников Польской Короны, которых на одного нашего сто, – ответил Чарноте и возбужденному побратимству мудрый Богдан Хмельницкий и разложил на траве груду чертежей и гравированных рисунков.

У многолетнего генерального писаря Войска Запорожского были приготовлены подробные планы всех укрепленных городов, местечек, крепостей и замков Речи Посполитой, сведения об их гарнизонах, артиллерии, порохе, вооружении до последней поломанной пики, колодцах, тайных проходов к воде. Эти сведения Богдан собирал много лет, и перед украинскими рыцарями развернулась подробная картина расположения войск и укреплений Польской Короны от Легницы до Белостока и от Гданьска до Кракова. Воочию увидели витязи, что против оставшихся в живых десяти тысяч казацких закаленных бойцов Речь Посполитая может легко выставить вдесятеро больше и еще вдесятеро больше набрать наемников из центральной Европы, благо финансовых средств в достатке. Встал чигиринский сотник и обратился с жаром ко всему товариществу:

– Друзья и товарищи! Мы знаем, что сейчас и почти у нас перед глазами распинают и сажают на колья наших братьев. Мы знаем, что сейчас и здесь топчут родную волю и веру, за которую уже положили головы и пролили столько крови многие и многие наши отцы и деды. Знаем, видим и не задушим гонителей украинского народа собственными руками? Сто тысяч раз нет! Разве мы забудем этот ужасный звон цепей, в которых вели на казнь наших витязей, забудем, как катились родные головы с плахи? Сто тысяч раз нет!

Месть! Вот единственная награда за наши муки. Мы налетим на панскую сволочь саблей и пожаром, и шляхта заплатит за каждого казненного ей казака своим ляшским телом. А если уж погибать, то хоть упиться этой местью так, чтобы захлебнуться в черной панской крови, а потом лечь всем в одну братскую могилу, ибо мертвые сраму не имут.

Разве не имут? С нашей гибелью то, что останется от Украины, заговорит по-польски и везде будет только Речь Посполитая и не будет больше вовек нашей родной отчизны. Нас мало, а должны быть десятки тысяч! Только тогда борьба и война ляхам, и пусть перед храбростью казацкого рода побледнеет мишура шляхетской отваги! Везде и всюду поднимут оружие завзятые хлопцы и не для славы и грабежа, а для защиты самой жизни и веры. На залитые нашей кровью бескрайние поля выйдут новые бесстрашные казацкие полки и будут люди передавать из села в село по всей нашей необъятной родине слова отчаянных рыцарей Войска Запорожского: «Пока есть нас хоть горсть, не согнуть нас ляхам! Пусть паны знают: кто тронет селянина пальцем – того мы тронем саблей!”

На защиту правды отдадим мы и головы и сердца! Заварим мы пиво, заправим его хмелем и крикнем на всю Украину:

– Эй, хлопцы, по два с хутора, по четыре с села, по десять с местечка, гойда до нас бить ляхов!

Гей, браты-казаки, наши сабли не затупятся никогда! Гей, товарищество! Пусть мне вырвет чуприну самая последняя конотопская ведьма, если хоть один казак откажется от такого святого дела.

Братья! Сейчас подниматься нельзя. Слизнут нашу рыцарскую горсть залпами сотен гармат, и копыта коней панцирных гусар проскачут по нашим побитым телам. И не важно, сколько из уродзонных зверей мы заберем с собой в могилы, даже если за одного трех, потому что их все равно намного больше и останутся панята продолжать свое черное дело с народом, у которого уже не будет казацкой защиты!

Терпите, рыцари, опустите в холодные ножны свой горячий и яростный гнев. Призовем к мужеству разум, против грубой силы выставим храбрость, ответим наглости хитростью, а против пьяного шляхетского своеволия поднимем братский союз.

Пока нельзя стремиться к невозможному. Пока народ не поднимается. Когда казаки кладут за него свои головы – его и не видно. Почему? Если считаешь землю своей – поднимай саблю и становись в казацкие ряды, где всегда есть для тебя место. Или костьми ложись – или победи врага! С каждым новым панским напастьем будут пробуждаться в народе новые силы. С каждым новым утеснением будет охватывать посполитых все более и более сильная ненависть. Спит сытое и пьяное шляхетство год за годом и в ночной тишине вокруг него растет и зреет невидимая с первого взгляда казацкая сила, которой нет цены.

Народ встанет, когда ему ляхи еще больше сала за шкуру зальют. Или покорится шляхте на веки. Мы, казаки, не дадим ему исчезнуть или исчезнем сами. И если погибнем со славой – тогда конец Украине! Зажурилась наша родная земля, замерла в ней песня и потухает жизнь, и несутся по ней стоны и реками льются слезы.

Слышите, рыцари, как стонет мать Украина, как протягивает она к вам руки?

– Слышим, мамо.

В мертвой тишине звонкоголосого чигиринского вечера вдруг высверкнули и лязгнули друг с другом тридцать обнаженных сабель товарищей по оружию:

– Гордо и смело глянем в глаза украинской судьбе и последнюю каплю крови отдадим Отчизне! Богдан, ты наш первый рыцарь, веди хоть на Варшаву!

Оглядел блестящими глазами витязей Хмельницкий и громко ответил:

– Не нужно нам чужой земли, ибо имеем свою, которую должны защищать. Господи, возьми наши жизни и спаси Украину!

Вскочили разгоряченные казаки на стоявших рядом своих боевых коней, и по бескрайней степи остужать вскипевшую кровь полетел, не разбирая дороги, стройный отряд будущих героев Украинской революции и летел впереди витязей гений Богдан Великий на своем серебристо-белом аргамаке с огненными глазами и родной ветер дул завзятым хлопцам в попутную сторону.

* * *

Утром из Субботова выехали в свои местечки реестровые сотники копить боевую силу и оружие и готовить новых казаков для грядущего шляхетского судного дня. Запорожцы умчались в Сечь крепить казацкую мать и готовить горячее железное угощение непрошенным северным гостям. Летели конь-о-конь грозные Кривонос и Богун и говорил Максим Ивану, что еще вчера от отчаяния хотел он сложить в бою свою голову, а теперь ради великого дела освобождения Украины побережет и ноготь. Десятки тысяч новых, обученных за порогами и в реестре, отчаянных бойцов встанут под казацкие червонные знамена и тогда горе тебе, наглое и зажравшееся панство. Мчались к рыцарскому делу радостные казаки, приговаривая «скачи, враже, как Хмель скаже», и каждый из тридцати побратимов вспоминал напутствие сотника Богдана в дорогу:

– Эх, своих приходиться остерегаться хуже врагов. Разбудите усыпленных нами панов раньше времени и испортите навеки наше волное дело. Потешите свое сердце, а родной Украине нанесете смертельный удар. Соберем мы без счета поспольства с косами и оглоблями, но где для них мы возьмем опытных учителей, умелых бойцов? С одним кулаком и саблей далеко не уедешь. Медведь на что силен, а пистолем его и малое дитя повалит. Разум важнее. Нужно не одними руками, а и разумом бить. Против такой важной пары разве кто устоит? Не дай бог, ударим преждевременно и вырежут нас. Наберут за посполитые злотые наемные полки и вырежут, не вынимая сами и саблей из ножен. А не станет на Украине казаков, погибнет та последняя сила, которая еще сдерживает шляхту и тогда заглохнет и само имя наше и погибнет, исчезнет весь украинский народ.

Несколько лет шла тихая и кропотливая работа хмельницких побратимов по восстановлению почти побитого казачества, но не все магнаты до горла заливались токайским и мальвазией и до щиколоток стаптывали на бесконечных балах посеребренные мягкие, невесомые сапоги. Был восстановлен и еще более усилен запирающий Запорожскую Сечь от Украины грозный Кодак, который Польская Корона громко объявила «неприступной твердыней». Великий коронный гетман Станислав Конецпольский пригласил на ее осмотр всех значных казаков, устрашая и отвращая их от борьбы за волю. На самой высокой кодакской башне надменный Конецпольский на звучной латыни сказал собравшимся реестровым сотникам, показывая с сорокаметровой высоты, как внизу, в ущелье крепостного рва, бьется запертая в камень днепровская вода:

– Вот неприступный Кодак, который никому не взять ни штурмом, ни осадой.

Вдруг сорвался всегда холодный и выдержанный с начальством Богдан Хмельницкий, почти без паузы ответивший коронному, на такой же чеканной латыни:

– Manus facta – manus destruo!

И эхом повторили за ним казацкие сотники:

– Рукой созданное – рукой и разрушается!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.