У Горького на Капри

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

У Горького на Капри

Уже два года живет Максим Горький на Капри. Здесь со здоровьем стало получше. Ему нравится южная природа. Он много работает. И хоть не так легко сюда добраться - надо преодолеть расстояние до Неаполя и пролив, отделяющий Капри,- все же приезжают на остров интересные люди - и русские, и нерусские.

Но сегодня Горький ждет гостя особенного - Ленина. И волнуется, как мальчик, отмечает жена писателя. Ему страстно хочется, чтобы Ленину у него понравилось, чтобы он отдохнул, набрался сил.

Вилла “Блезус ди Мария” - за невысоким забором и дикого камня. В домике пять комнат. Владимиру Ильичу отводят ту, которая выходит окнами на море и рядом с кабинетом Горького.

Тот встречает гостя на пристани. Они тепло здороваются. Но Ленин сразу же предупреждает:

- Я знаю, вы, Алексей Максимович, все-таки надеетесь на возможность моего примирения с махистами, хотя я вас предупреждал в письме: это невозможно. Так уж вы не делайте никаких попыток...

“По дороге на квартиру ко мне и там,- вспомнит Горький,- я пробовал объяснить ему, что он не совсем прав: меня не было и нет намерения примирять философские распри, кстати - не очень понятные мне. К тому же я, от юности, заражен недоверием ко всякой философии, а причиной этого недоверия служило и служит разноречие философии с моим личным, “субъективным” опытом: для меня мир только что начинался, “становился”, а философия шлепала его по голове и совершенно неуместно, несвоевременно спрашивала:

“Куда идешь? Зачем идешь? Почему - думаешь?”

Некоторые же философы просто и строго командовали

Кроме того, я уже знал, что философия, как женщина, может быть очень некрасивой, даже уродливой, но одета настолько ловко и убедительно, что ее можно принять за красавицу” [86].

Выслушав все это, Владимир Ильич смеется.

- Ну, это юмористика,- говорит он.- А что мир только начинается, становится - хорошо! Над этим вы подумайте серьезно, отсюда вы придете, куда вам давно следует прийти.

Горький упоминает Богданова, Луначарского, Базарова.

- В моих глазах,- заявляет он,- это крупные люди, отлично, всесторонне образованные.

- Допустим,- соглашается Ленин.- Ну и что же отсюда следует?

- В конце концов, я считаю их людьми одной цели, а единство цели, понятое и осознанное глубоко, должно бы стереть, уничтожить философические противоречия...

- Значит, все-таки надежда на примирение жива? Это зря,- сожалеет Ленин.- Гоните ее прочь, и как можно дальше, дружески советую вам! Плеханов тоже, по-вашему, человек одной цели, а вот я - между нами - думаю, что он совсем другой цели, хотя и материалист, а не метафизик.

“...Я увидел пред собой Владимира Ильича Ленина,- пишет Горький,- еще более твердым, непреклонным, чем он был на Лондонском съезде. Но там он волновался, и были моменты, когда ясно чувствовалось, что раскол в партии заставляет переживать его очень тяжелые минуты” [87].

В Лондоне, на V съезде РСДРП, слушая Ленина, с изумлением убедился Горький в том, что и о сложнейших вопросах политики можно, оказывается, говорить просто. Владимир Ильич не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово как на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл.

“Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх,- расскажет Горький позже о своей встрече на съезде с Владимиром Ильичей,- ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией,- все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре - точно произведение классического искусства: все есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были - их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке...

Незаметно было, что враждебные выпады волнуют его, говорил он горячо, но веско, спокойно; через несколько дней и я узнал, чего стоило ему это внешнее спокойствие” [88].

А сейчас, на Капри?

“Здесь,- свидетельствует Горький,- он был настроем спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вел себя настороженно” [89].

Живущие у Горького на вилле Богданов, Базаров, Луначарский делают попытки найти пути к соглашению с Лениным. Но он уклоняется от разговоров на философские темы из-за полной бесполезности какой-либо дискуссии. И все же не говорить о философии и религии не удается.

“...Объявил всем этим 3-м товарищам,- пишет Владимир Ильич позднее,- о безусловном расхождении с ними по философии (причем, я предложил им тогда употребить общие средства и силы на большевистскую историю революции, в противовес меньшевистски-ликвидаторской истории революции, но каприйцы отвергли мое предложение, пожелав заняться не общебольшевистским делом, а пропагандой своих, особых философских взглядов)” [90].

Как-то, сидя с Лениным на террасе, Богданов выслушивает его весьма резкую отповедь:

- Шопенгауэр говорит: “Кто ясно мыслит, ясно излагает”; я думаю, что лучше этого он ничего не сказал. Вы товарищ Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трех фразах, почему махизм революционнее марксизма?

Богданов пробует объяснить. Но он действительно говорит неясно, многословно.

- Бросьте,- советует Владимир Ильич.- Кто-то, кажется Жорес, сказал: “Лучше говорить правду, чем быть министром”; я бы прибавил: и махистом.

Нет, эти вынужденные тягостные споры с махистами ни к чему хорошему, разумеется, не приведут. Надо быстро писать книгу, которая, как любит он говорить, у него уже ”.. в чернильнице. А здесь, на Капри, лучше засесть за шахматы.

Часто после полудня, узнаем от гастролирующего в Неаполе и приезжающего к Горькому болгарского певца Петра Райчева, все собираются на большой террасе. Подают кофе. И разгораются горячие споры.

Владимир Ильич говорит мало, но его мысль отличается замечательной ясностью. “Он был остроумен,- вспомнит Райчев,- любил шутить, обладал особенным чувством юмора. Даже когда говорил серьезно, вкладывал в слова тонкий, иногда колкий юмор. Должен признаться, что не встречал в своей жизни другого человека с такой огромной эрудицией. Она позволяла ему говорить по всем вопросам как большому специалисту, и я много раз был свидетелем, как беспомощно “проваливались” его собеседники” [91].

Во время одного из вечерних споров Владимир Ильич говорит:

- Помните: европейская война неизбежна.

Шесть с лишним лет спустя, осенью 1914 года, он определит, что реальным содержанием уже развязанной войны является “борьба за рынки и грабеж чужих стран, стремление пресечь революционное движение пролетариата и демократии внутри стран, стремление одурачить, разъединить и перебить пролетариев всех стран, натравив наемных рабов одной нации против наемных рабов другой на пользу буржуазии...” [92].

А пока гости Горького провожают солнце, встречают звезды. Терраса купается в волшебном свете южной ночи. И никто не думает о сне. Владимир Ильич предлагает:

- Давайте вспомним о родине.

Воспоминания бьют ключом. Каждый рассказывает что-нибудь о родном доме, о своем народе.

Для Петра Райчева делается исключение.

- Вы нам не рассказывайте ничего,- говорит Ленин,- лучше спойте несколько русских романсов и болгарских песен. Таким образом вспомним и о вашей и о нашей родине.

Уже за полночь. Райчев поет “Песнь в изгнании” Ипполитова-Иванова. Ему кажется, что Ленин, играющий в это время в шахматы, не слушает его. Но он глубоко ошибается. Райчев кончает “Песнь” словами: “Плачет и стонет в рабстве томимый великий народ”. Владимир Ильич встает, подходит к певцу, берет его за руки, восклицает:

- Вот это песня! Благодарю, от всей души благодарю! - И с чувством повторяет: - Плачет и стонет в рабстве томимый великий народ!

“Потом,- вспомнит Райчев,- сел на свое место и продолжил игру. Все смолкли.

Было поздно. Гасли огни далекого Неаполя. Сорренто, Костелльаммаре и зловещий силуэт Везувия пропали в золотисто-синем сумраке. Начинался рассвет.

- Спокойной ночи! - проговорил Горький.

- Пора,- добавил Ленин.- Доброго дня! Легкой работы!

Работа?

Да, Ленин уходил работать. Свет за окнами его комнаты горел и глубокой ночью” [93].

В один из таких вечеров, когда все уходят гулять, на террасе задерживаются Ленин и Горький с женой. Невесело, с глубоким сожалением Владимир Ильич говорит:

- Умные, талантливые люди, немало сделали для партии, могли бы сделать в десять раз больше,- а не пойдут они с нами! Не могут. И десятки, сотни таких людей ломает, уродует преступный строй.

Это - об идеологах эмпириокритицизма Богданове и Базарове, окончательно порвавших с марксизмом.

И сейчас, и в другой раз Владимир Ильич отделяет от них Луначарского.

- Он менее индивидуалист, чем те двое,- говорит Ленин.- На редкость богато одаренная натура. Я к нему “питаю слабость” - черт возьми, какие глупые слова: питать слабость! Я его, знаете, люблю, отличный товарищ! Есть в нем какой-то французский блеск!..

Ленин охотно выходит на лодке в море, нередко с Горьким. С ними рыбаки-каприйцы, жена писателя. Горький рассказывает Ленину о своем родном городе Нижнем Новгороде, о Волге, о детстве, юности и скитаниях, бабушке Акулине Ивановне, отце, дедушке...

Ленин слушает с огромным вниманием. И советует:

- Написать бы вам все это, батенька, надо! Замечательно поучительно все это...

Иногда они покидают Капри. Горький с увлечением показывает Владимиру Ильичу Помпею, Неаполитанский музей, где он знает каждый уголок. Они вместе ездят на Везувий и по окрестностям Неаполя.

Неисчерпаем у Ленина интерес ко всему на Капри. Подробно расспрашивает о жизни местных рыбаков, их за работках, влиянии духовенства, о школе.

Ему говорят:

- Вот этот поп - сын бедного крестьянина.

И он тотчас же просит, чтобы ему собрали сведения: как часто отдают крестьяне своих детей в семинарии, возвращаются ли те служить попами в свои деревни?

- Вы понимаете? Если это не случайное явление, значит, это политика Ватикана. Хитрая политика! - восклицает Владимир Ильич.

Горький свидетельствует:

“Был в нем некий магнетизм, который притягивал к нему сердца и симпатии людей труда. Он не говорил по-итальянски, но рыбаки Капри, видевшие и Шаляпина и не мало других крупных русских людей, каким-то чутьем сразу выделили Ленина на особое место. Обаятелен был его смех - “задушевный” смех человека, который, прекрасно умея видеть неуклюжесть людской глупости и акробатические хитрости разума, умел наслаждаться детской наивностью “простых сердцем””[94].

Старый рыбак Джиованни Спадаро говорит о нем:

- Так смеяться может только честный человек. А с рыбаками у Ленина особые отношения. Они прозвали его “синьор Дринь-Дринь”.

- В чем причина такой интимности? - спрашивают его.

Ленин улыбается:

- Итальянская выдумка!

Но потом объясняет своему спутнику происхождение

“Дринь-Дриня”:

- Однажды итальянский рыбак изъявил желание научить меня ловить рыбу “с пальца” - леской без удилища. Я попробовал и, представьте себе, поймал большую рыбу. Обрадовавшись своей удаче, я громко крикнул: “Дринь-дринь!” И нажил себе беду. Все на Капри теперь называют меня “синьор Дринь-Дринь”. Но вы думаете, что это меня огорчает? О, напротив, это доставляет мне удовольствие-Владимир Ильич бродит по узким улочкам Капри. Подымается по древней дороге. Восхищается волшебным закатом солнца, очертанием сказочного острова. Поет и смеется с детьми, которые уже успели полюбить синьора Дринь-Дринь.

Примечания:

[86] М. Горький. Литературные портреты. М., 1967, с. 21.

[87] Там же, с. 22.

[88] Там же, с. 16 - 17.

[89] Там же, с. 22.

[90] В.И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 47, с. 198.

[91] “О Ленине. Воспоминания зарубежных современников”. Изд. 2. М., 1966, с. 100-101.

[92] В.И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, с. 1.

[93] “О Ленине. Воспоминания зарубежных современников”, с. 101 - 102.

[94] М. Горький. Литературные портреты, с. 23.