Глава восьмая МОСКОВСКИЕ ЖИТЕЛИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава восьмая

МОСКОВСКИЕ ЖИТЕЛИ

Типы и типчики. — Бродячие собаки. — Типы и типчики (продолжение). — Труженики города

Типы и типчики

Гуляя по вечернему городу, вы, наверное, заглядывали в окна первого этажа и сквозь тюлевые занавески видели обитателей его квартир: сидящего перед телевизором мужчину, женщину, гладившую утюгом бельё, школьника, делающего за письменным столом уроки или ещё что-нибудь в этом духе. В двух шагах от вас, как на экране, шла другая, совсем неизвестная и в то же время такая знакомая для вас жизнь. В окна квартир XIX века мы, конечно, заглянуть не можем, но по рассказам, воспоминаниям и дошедшим до нас документам имеем возможность хотя бы представить себе эту жизнь и людей, которых не только нет, но и могилы-то которых не сохранились. На Трубной площади, на том месте, где теперь стоит здание, в котором когда-то располагались ресторан и гостиница «Эрмитаж», а теперь театр «Школа современной пьесы», жил в своём доме известный строительный подрядчик, почётный гражданин и кавалер Александр Тихонович Пегов. Он помогал бедным, исправно подавал милостыню нищим, а в свободное от земных забот время любил посидеть в беседке или попить чаёк с ромом в своём трактире, стоящем на месте будущего, известного нам, дома. Сам Александр Тихонович родился в деревне, где и обучился плотницкому ремеслу. В молодости ходил по деревням и строил избы. Хороший был работник, ничего не скажешь. Наверное, поэтому заметил его один подрядчик и пригласил в Москву строить дома. Здесь на него обратил внимание инженер и предложил пойти в «каменоломцы». Отпросился Александр Тихонович у своего первого хозяина и перешёл к новому. Вскоре сам стал подрядчиком казённых работ. А через несколько лет получил подряд на участие в строительстве храма Христа Спасителя. Тут он и удостоился царских наград и почётных званий. Так, из простого крестьянина, ходившего по деревням с топором за поясом, Пегов вышел в уважаемого гражданина города Москвы.

История хозяев большого каменного дома, стоявшего когда-то на углу улицы Маросейки и Лубянского проезда, где потом находилось здание ЦК ВЛКСМ, не так счастлива, скорее наоборот. Построил этот дом и владел им богатый купец, основатель фирмы, Филипп Еремеев. После смерти Филиппа Еремеева дом перешёл к его сыну Клавдию. Богатства отца сын не приумножил. Он, как говорится, попал в плохую компанию, которая его стала спаивать и довела, в конце концов, до белой горячки. От пьянства Клавдий Еремеев и умер. Жена его, а теперь вдова Глафира Васильевна стала разбираться в делах покойного и пришла в ужас. Оказалось, что «друзья» не только спаивали мужа, но и обирали его, склоняя подписать векселя на оплату того, чего он никогда не приобретал, например, пару вороных коней стоимостью 1500 рублей. Глафира Васильевна обратилась в полицию, где рассказала о том, что мужа своего умершего она никогда трезвым не видела, что Еремеев после кутежа обычно ничего не помнил за исключением лишь «важных» фактов, то есть когда его где-нибудь побьют. Находясь дома, он большую часть времени, когда не был сильно пьян, занимался охотой на комаров и мух. Так пустил на ветер и пропил весь накопленный отцом капитал в 130 тысяч рублей его непутёвый сын.

И был он такой не один. У купца Пегова (а не у подрядчика, о котором шла речь выше) сын пьянствовал, брал в долг деньги и раздавал векселя от имени своего отца. А в те времена существовали так называемые двойные, тройные и даже четверные векселя. Брал человек, к примеру, 100 рублей, а вексель писал на 300. Такие векселя писал и юный Пегов.

Кончилось тем, что Пегову-отцу, наконец, надоело оплачивать эти векселя и он объявил сына ненормальным, заявив, что платить по его векселям больше не будет. Прохвост Зайдетский, имевший немало таких векселей на большую сумму, сначала пытался застращать отца уголовным судом, а когда это не помогло, он, притворяясь нищим, подкарауливал купца у церкви и, тряся векселями, выл, что Пегов-младший разорил его, не вернув занятые у него деньги.

Подобных Еремееву и Пегову «жалких потомков» в те времена встречалось немало. Это был, как тогда писали, тип взращённый и матушкой Москвой. Это было «дитятко тёмного царства», которое проводило детство на женской половине родительского дома, где тишь и гладь да Божья благодать и где оно черпало знания для будущей взрослой жизни из разговоров, которые их маменьки вели за чаепитием с разными юродивыми и странницами. Потом кое-как обученный грамоте гимназистом этот купеческий потомок, вместо того чтобы сидеть за книгой, рвался на голубятню, к игре в бабки и прочим развлечениям. Ну а когда совсем вырастал — приобщался к трактирам и другим весёлым заведениям. Нет ничего удивительного в том, что такой недоросль, столкнувшись с прохвостом и жуликом и наученный им премудростям жизни, начинал писать подложные векселя и пропивать родительские капиталы. Приходилось некоторым купцам давать в газетах объявления о том, что по долгам своих сыновей они не отвечают.

Шли годы и люди, желая того или нет, вписывали свои имена кто в добрые, а кто в уголовные дела своего времени, оставляя нам, своим потомкам, хорошую или плохую память о себе.

Ещё больше было тех, кто вообще не оставил по себе никакой памяти. Некоторые из них, правда, упомянуты в газетах и воспоминаниях. Благодаря этому мы теперь можем представить тех, кого бы могли встретить на московских улицах в конце XIX — начале XX века. А встретить мы могли бы, например, старичка со старушкой, которые кормили бродячих собак и при этом называли их человеческими именами: Поля, Зина, Петя, Ваня, Оля, Дуня, Милочка и пр. Могли бы мы встретить столетнего старика, у которого на старых, стоптанных сапогах были обрезаны носы для того, чтоб не жали.

Старику этому, оказывается, доктора оттяпали пальцы, изъеденные купоросным раствором на золотых приисках в Сибири. В конце века можно было встретить где-нибудь на Петровке и другого старичка, помоложе. Это был разносчик книг — «ходячая библиотека». На ремешке, закинутом на шею, висел у него небольшой ящик с книгами. Ко времени нашей с ним встречи он уже 30 лет существовал своей библиотекой. На углу Петровки и Петровских линий в конце века можно было увидеть человека, предлагавшего прохожим газеты и журналы. Это был А. А. Анисимов. Очень милый и обязательный человек из крестьян Тверской губернии. Потом он имел в Москве свою газетную лавочку. По лавкам на Тверском бульваре ещё в 1886 году ходил некий господин с фонографом Эдисона и демонстрировал его.

У храма Христа Спасителя в конце 1890-х годов был один странный посетитель. Он подходил к иконостасу, ставил свечку, потом делал три оборота и шёл дальше. Его прозвали «вертуном». Мальчишки его дразнили, а он бросал в них камни, которые носил в карманах. В трактире близ Сухаревой башни, где ежедневно собирались охотники до различных редкостей (книг, картин, вещей), постоянно появлялся один старичок. Как-то, в 1886 году, когда в Кремле велись раскопки, он взял оттуда выкопанный камень весом в два пуда и хотел по дороге заложить его за 5 рублей какому-то лавочнику, но тот не согласился. Старичок обиделся и сказал в сердцах, что камню этому 500 лет и что он его и за тысячу рублей не продаст. Лавочник только рукой махнул. На том они и расстались. Собиратель древностей потащил свою находку домой, да не донёс, надорвался. Пришлось ему камень бросить. Тогда он купил у какого-то грузина шапку и всем говорил, что шапку эту носил первый царь Грузии. Оценивал он свой головной убор в 10 тысяч рублей. Правда, на сухаревской толкучке за этот раритет никто более гривенника не давал. Вообще-то у Сухаревой башни собиралось немало всякой сомнительной публики и можно было услышать, например, такое предложение: «Купите подсвечники, через десять лет за них большие деньги дадут. Мой товарищ их со стола у графа Толстого свистнул, а он при них все свои сочинения писал» или: «Купи кровать, будешь кажинную ночь видеть во сне, что сытый спать лёг!» А в самой башне, кстати сказать, были помещения, в которых жили люди: учителя, приказчики, мелкие чиновники.

Лихой, развязный язык торговцев и зазывал был порой интересен. Взять хотя бы названия некоторых книг, выпущенных в те годы. Они отражают способность простых людей к бойкой, изобретательной речи. В 1886 году издатель Брильянтов выпустил книгу с длинной «рекламной аннотацией». Звучала она так: «Вот и новые бомбы и картечи умной, глупой речи. Шум и треск всем на забаву подарок весёлому нраву, лучшее средство от зевоты. Смешные анекдоты, поучительные стихи и остроты, шутки и прибаутки, развесёлые минутки, занимательные пустячки. Уколы и щелчки, разного рода куплеты, писали их лучшие поэты и мыслители, почитать не хотите ли? Книжка „Всем на забаву“, каждому придётся по нраву, читая её, почувствуете отраду и будете смеяться до упаду. Составлена присяжным шутом, комиком-актёром, чтецом и остряком под редакцией всех знаменитостей». Вторую книгу составил и издал некто М. Любвеобилинский, и представлялась она как «Новая, полная памятная книжка для влюблённых. Голубиная почта любовных похождений. Любовь до и после брака, грамматическая форма любви в различных родах. Любовные заметки на каждый месяц с приложением супружеского словаря и сравнения любви с зубной болью и вином». Трудно, наверное, было устоять перед такой рекламой.

На толкучках вроде той, что находилась у Сухаревского рынка, москвичи нередко предавались своему любимому развлечению: смотрели, как ловят воров и жуликов. Обычно, когда ловили какого-нибудь доходягу, народ говорил потерпевшему: «Дай по шее и отпусти». Если тот по шее давал, но не отпускал, а звал городового, народ был недоволен.

Жили в Москве и великие халявщики, и скупердяи. Один богатый и жадный купец в Ямской слободе, когда около его дома останавливались возы с яблоками, всегда клянчил у возчиков яблоки, а если те отказывали, грозил тем, что не разрешит им останавливаться у своего дома. А в Настасьинском переулке, это недалеко от Страстной (Пушкинской) площади, там ещё стоит красивое здание Гознака, похожее на терем, жила одна в десяти комнатах с десятью сибирскими кошками домашняя учительница Матвеева. По улицам она ходила в рубище. Питалась кое-как. А когда умерла, оказалось, что в её доме были и деньги, и драгоценности, и дорогие вещи, и ценные бумаги.

Появлялись на улицах Москвы и персонажи, подражавшие своим видом личностям великим и знаменитым. В 1886 году в центре Москвы можно было увидеть некого молодого человека, вообразившего себя Пушкиным. Те же бакенбарды, взбудораженные волосы, голова при ходьбе немного наклонена набок и шляпа за спиной, как у памятника. В те годы пушкинская тема стала довольно модной. Способствовало этому открытие 6 июня 1880 года в Москве, на Страстной площади, памятника нашему светлому гению. В тот день ему должен был исполниться 81 год. Его убийца, Дантес, был ещё жив. Совесть его не мучила, и он после этого события прожил ещё два года. Возможно, он утешал себя тем, что, как Иуда, возложил на голову своей жертвы венок мученика и тем самым обессмертил его? Что бы ни думал о себе этот великосветский болван, гибель Пушкина для нас подвиг ради чести.

Пушкинские дни в Москве отмечались довольно шумно. Помимо памятника в городе появились пушкинские папиросы, конфеты, духи, карамель, которой якобы Пушкин лечился от кашля. Но главное — были изданы сочинения поэта, которые до этого являлись библиографической редкостью. Собрание его произведений, как ни странно, нужно было заказывать типографии за тройную цену.

Фраза Пушкина «…не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать» была взята на вооружение немалым количеством его товарищей по цеху.

Один из них, живший на третьем этаже одной из трущоб Каланчёвки, в 1894 году к двери своей комнаты пришпилил бумажку со словами: «Стих заказывать», а под ней — свою визитную карточку: «Вадим Геннадиевич Ужасов, поэт и литератор». Стих из сорока строчек обходился заказчику в 8 рублей.

Если бы мы в 1895 году заглянули в Александровский сад, то тоже столкнулись бы с народным творчеством. В саду этом находилась, да она и теперь там находится, «Думная гора» с гротом. Около этого грота играли дети, а на стенах его красовались разные надписи, такие как «Скучно», «Холодно», «Выпил водки», «Гулял на сём месте сего тысяча восемьсот девяносто второго года августа третьего Иван Ландышев», «Посетил сие место и я. Максим Андреев. Приказчик без места», а также стихи, например, такие:

Веру я любил сердечно,

А она меня беспечно.

У нас вышел анекдот,

И теперь уж я не тот.

Отставной солдат Федот.

Такое садово-парковое творчество, равно как и туалетное, не приносило дохода своим авторам.

Однако были в народе и те, кому их таланты доход приносили. В начале 1880-х годов в трактирах Малой Серпуховской, Садово-Кудринской да и других улиц ходили певцы, торбанисты[35], гитаристы, пели цыгане. Среди них особым талантом выделялся гитарист Николай Андрианов. Нот он не знал, играл по слуху. Это был худой, высокий, с вьющимися волосами человек лет сорока, всегда серьёзный. Он носил короткий сюртук, красную кумачовую рубаху и суконные брюки, спрятанные в высокие сапоги. Бывало, кто-нибудь попросит хозяина: «Ну, зови Николая с его „говоруньей“», а «говоруньей» Андрианов называл свою гитару, тот и выходил. Его угощали. Угощение он заворачивал в бумажку и клал в карман, а от спиртного отказывался.

Играл он прекрасно. Кто-нибудь, бывало, из посетителей, не в силах себя сдержать от восторга, мог крикнуть: «Вынеси через ухаб!», «Отдай другой!» или «Отдай — примёрзло!» как бывало кричал дед чеховского Ваньки Жукова, Василий Макарыч, когда бабы нюхали его табак и чихали.

Когда же Николай заканчивал «цыганскую венгерку», раздавалось отчаянное: «Одно слово — душегуб!» Его целовали, утирая слёзы. Когда Андрианов состарился и ослаб, то играл за пятачок в трактирах по Серпуховскому тракту, в Нижних Котлах. Стал он тогда выпивать. Вскоре умер в больнице, а «говорунья» его осталась у хозяина трактира. В 1897 году по распивочным заведениям Цветного бульвара ходил цимбалист. Играл он виртуозно, а потом переворачивал цимбалы, и на обратной стороне их все видели клетки для игры в шашки. В них он был настоящим Ноздрёвым. Значительно позже в московских кабаках и притонах забавлял публику гармонист, которого называли «Колька, косая сволочь». Ходил он босой, в широкополой шляпе и распевал хриплым голосом под хриплую гармошку «душевные» песни. В брошенную им на пол шляпу благодарные слушатели кидали медяки.

Встречались и бескорыстные любители музыки. У Триумфальных Ворот владелец одного из находившихся там дровяных складов укладывал во дворе на землю две жерди, поперёк их — колья, подобранные гаммами, и палочкой выбивал на этом ксилофоне разные песенки.

Да, в те далёкие годы встречались в Москве бескорыстные люди. Взять хотя бы одну девушку, жених которой внезапно умер. Так она, зная, что покойный собирался ехать в Африку помогать бурам в войне с англичанами, взяла да всё своё приданое, 2 тысячи рублей (по тогдашним временам сумма немалая), отдала раненым бурам на лечение.

Благороднейшие побуждения были свойственны, конечно, не только москвичам. Один молодой человек из Самары уехал в Африку, чтобы вместе с бурами сражаться против англичан. Однако вышло так, что по ошибке он попал к англичанам. Пришлось воевать с ними против буров. Однако вскоре, попав в плен к бурам, он объяснил им, что ехал именно к ним, а у англичан оказался по недоразумению. Буры поверили ему, и он стал воевать с ними против англичан.

Воспитанные в духе чести люди тех лет показывали потрясающие примеры служения долгу и высочайшей ответственности за всё ими содеянное. В 1886 году профессор Медико-хирургической академии в Петербурге Сергей Петрович Коломнин застрелился из-за того, что женщина, которую он оперировал, умерла. Коломнин не смог этого пережить, хотя вины его, как хирурга, в смерти женщины не было.

Какой-нибудь циник, узнав о самоубийстве врача, возможно, бросит небрежно: «Дурак!» Совесть человеческая, конечно, нуждается в крепкой броне, иначе она слишком часто подводила бы нас к краю пропасти, откуда нет возврата, однако нельзя не уважать в застрелившемся хирурге чувство высокой ответственности и сострадания ближнему.

К сожалению, далеко не все наши предки были такими добрыми, хорошими людьми, как невеста борца за свободу буров или доктор Коломнин. Приятно, конечно, думать, что мы потомки витязей, людей благородных и талантливых, однако жизнь показывает, что среди предшественников наших на московской земле было немало дряни, людей злых, грубых и жестоких. Примером тому могут служить некоторые личности, о которых свидетельствуют материалы архивов и газетные хроники тех лет. Уланский юнкер Халявцев, живший в собственном доме в Еропкинском переулке на Остоженке, постоянно пьянствовал, а в пьяном виде таскал за волосы свою мать, требуя деньги на гулянку и пьянку. В своё время его выгнали из полка за пьянство и воровство, однако он продолжал носить форму и представляться уланским юнкером. Садист Скапоженко избивал всю семью. Парализованной матери мазал калом рот, одиннадцатилетнего сына заставлял есть свиной навоз, раздирал его, становясь на одну ногу и дёргая вверх другую. Орал, что дети его и он, что хочет, то с ними и будет делать.

С негодяем можно было столкнуться и на улице. В 1891 году один крестьянин у Сокольнической Заставы спросил прохожего, где можно купить поросяточек, как он выразился. Тот дал ему адрес. Крестьянин пришёл, как и было сказано, на Пятую просеку в Сокольниках и спросил у находившегося там мужика, нет ли какой животинки на продажу. Мужик ответил: «Как же, есть» и провёл его во двор. Здесь на бедного крестьянина набросилась свора собак и сильно искусала его. Думаю, что тот, кто крестьянину дал этот адрес, знал о собаках, может быть, сам был их жертвой и теперь решил поделиться с первым встречным своими неприятностями. Получилось в итоге, что на одного нормального человека пришлось два негодяя. Не много ли?

Дикие выходки, к сожалению, не чужды нашим людям. Им хочется веселья, но они далеко не всегда знают, как его ощутить без водки и где проходит граница между весельем, шуткой и свинством. Такими неумелыми шутниками были, например, колбасники на Тверской-Ямской улице. Они выкидывали со двора своего заведения на тротуар пакеты с навозом: дескать, находите и наслаждайтесь. Некий Стародимов из ружья монте-кристо стрелял в свиней, собак, уток. Убил кошку. А однажды на Красной площади во время Вербного базара какой-то негодяй воткнул горящую папиросу в платье даме и оно загорелось. В середине 80-х годов XIX века был известен в Москве один тип, которого называли «змеиный директор». Он на груди, под одеждой, носил змею, которой, бывало, пугал прохожих, а однажды, зайдя в буфет, где стояла очередь, вынул из мешка двух удавов. Очередь мгновенно рассосалась.

Москвичи любили массовый отдых или гулянья, как тогда говорили. Довольно колоритно выглядело уличное гулянье в Бутырках. Здесь, по Большой Бутырской улице, каждый вечер после работы и в праздники прогуливалась местная молодёжь. Завсегдатаев называли гулеванами. Гулеваны эти сбивались в компании и, идя по улице, перебрасывались со встречными людьми критическими замечаниями или, как это у них называлось, старались «наподдеть» друг друга. Особое внимание гулеваны проявляли, конечно, к женскому полу. «Божественным поклон в три аршина, разрешите прилепиться к вам», — галантерейно обращался гулеван к девицам, держа на отлёте шапку. Если этот ухажёр по тогдашним бутырским меркам был одет, как тогда говорили, не «под фу-фу», то следовал ответ: «А портянка для носа с собой?» За такую дерзость гулеван мог, незаметно послюнив палец, провести им по розовым губкам насмешницы, добавив при этом: «Помада крем-плюнь фабрики Ротова». Если же гулеваны не приставали к гулеванихам, а хотели лишь сказать им «пару ласковых слов», то обычно один из них останавливался перед ними, поднимал кверху палец и скороговоркой сообщал им: «Эй, Танька, Манька, смотрите, волдырь летит!» Девицы же на это отвечали: «Да няужто?! Ух ты, батя мой, знать, с маткой на печи думал». Смысл этой фразы мне не совсем ясен, однако нет сомнения в том, что девчонки хотели выразить в ней своё презрение парням, указав им на то, что такую остроту те придумали, лёжа с мамкой на печке. Встретив же на улице приятеля, гулеван, поднеся руку к козырьку, произносил: «А-а-а, сыну Камер-Коллежского вала моё почтение!» — и протягивал руку. «Громиле пять с кистью!» — отвечал приятель. Далее шла такая непереводимая игра слов: «Трёшь-мнёшь, как живёшь? — Живём, мотаем, чужого не хватаем, а попадётся — не свернётся», а бывало, что и такая: «Санька, всё карнуешься? — Да, гляжу в небо и ем полено. — Ну, вали, вали, улица дли-и-нная, а ты большо-о-й, да с ду-у-рью. — Ай переумнел? Дай, умка, нос утереть», или такая: «Эй, рундук, куда заковырял? — Напиться, да поколотиться…» Слова, кажется, мелочь, а жизнь скрашивали.

Встречаясь, люди, конечно, не только обменивались стандартными остротами, но и обсуждали городские новости, которых хватало. То в Кремле во время вечерней службы в Успенском соборе какой-то сумасшедший искусал четырёх богомолок; то полиция схватила отставного улана в кондитерской за буйство и попытку убить хозяина; то выяснялось, что проживавшая в Мёртвом переулке, в доме Галкина, повивальная бабка скрывает под видом больных людей неблагонадёжных; то было замечено, что в сторожку между Воробьёвыми горами и Мамоновской дачей приезжает ежедневно на лихаче какой-то молодой человек и занимается стрельбой из револьвера.

Большинство же москвичей находили для себя более мирные развлечения. Мальчишки баловались тем, что подбрасывали на тротуар кошелёк на нитке. Когда за ним нагибался прохожий, маленький прохвост из-под ворот тянул кошелёк за нитку и очень радовался разочарованию прохожего. Очень распространённой была игра в бабки. В неё резались не только мальчишки, но и взрослые. Кон бабок расставляли прямо на тротуаре. В игре участвовало 20–25 человек. Бабки — поросячьи суставные косточки, которые шли на студень. Мальчишки эти косточки варили, иногда красили пасхальными красками и выставляли на кон. Один из играющих брал плоскую металлическую биту и шагов с двадцати бросал на кон. Выбитые бабки брал себе. Бывало, в бабки играли на деньги. Полиция заметила это и завела дело. Дошло до суда. Суд признал игру в бабки неазартной. Не зря же свидетели на суде говорили, что много в бабки не выиграешь, если шесть бабок можно купить за копейку. Суд указал в оправдательном приговоре, что игра в бабки основана «на ловкости и меткости рук и зрения играющих», а не на случае, так что смошенничать в «бабки» нельзя. И был прав.

Играли не только в бабки. Где-нибудь за Пресней рабочие играли в орлянку на деньги. Бывало, что проигрывали одежду. Уже в XX веке в глубине сокольнического леса, на полянке, мужики по выходным и праздникам резались в орлянку. Прямо на земле или на снегу лежали деньги — ставки на орла или решку. Ставки бывали крупными, до 100 рублей. Банк держал один богатый купец.

Пока кто-то играл в бабки или орлянку, вертелся перед алтарём, носил змей за пазухой и пр., в городе происходили события, происшествия, перемены.

В 1881 году был учреждён «Комитет охранения народного здравия», с Новой площади убран толкучий рынок, арестантов в присутственные места стали перевозить в фургонах, а не водить пешком по городу. В 1883 году был выпущен указ о восстановлении по берегам Москвы-реки бечевника[36], в 1885-м англичанину Смиту было дано разрешение на организацию в Москве предприятия городских омнибусов, а в 1890-м состоялось учреждение городского ломбарда. В 1893 году власти запретили строить двухэтажные деревянные дома, признав их наиболее пожароопасными. В 1901 году на Конной площади был закрыт лошадиный торг, а в следующем, 1902-м, решено заключить ручей Кокуй и речку Чечёру в трубы. В 1906 году московские власти решили перевести Птичий рынок с Трубной площади на Васильевскую (нынешний Васильевский спуск у Красной площади). В том же году в Москве было принято решение об устройстве на улицах грелок для обогревания прохожих во время морозов. Решались и более конкретные задачи: ямщику Ф. Беспорточному, например, в 1895 году было, наконец, разрешено именоваться Сергеевым.

Бродячие собаки

В 1885 году француз Пастер придумал прививку от бешенства, а прививать людей у нас стали гораздо позже, так что москвичи в конце XIX века ещё оставались незащищёнными и укус собаки мог стать для них смертельным. Собак же бродячих в Москве было полным-полно и причём не где-нибудь на окраинах, а в самом что ни на есть центре, в Кремле. Здесь, на Сенатской площади, в начале 1880-х годов с лаем и визгом носились своры собак, пугая прохожих. Бывало, они набрасывались на людей и даже кусали их. Случалось, что они пугали лошадей и те от испуга неслись куда глаза глядят, не разбирая дороги и калеча себя и людей. Жизнь требовала принятия срочных мер по пресечению этого безобразия и наведению порядка. В октябре 1881 года московский обер-полицмейстер, генерал-майор Янковский, такие меры принял. Он обратился с письмом в Московскую городскую думу. В этом письме он предлагал ввести порядок, при котором хозяевам собак, если такие имелись, вменялось в обязанность указывать на ошейниках свою фамилию и надевать на псов проволочные намордники. Что же касается бродячих собак, то согласно предложению генерал-майора их следовало просто уничтожать: травить стрихнином, а специальной команде поручить трупы этих собак подбирать и вывозить за город. Кому-то может показаться, что воплотить в жизнь предложения обер-полицмейстера не так уж сложно, ну много ли собачьих трупов нужно вывезти, с этим бы и дворники справились. Однако всё оказалось не так просто, как думали некоторые. Когда городская дума взялась за решение этого вопроса со всей серьёзностью, тут и оказалось, что денег на содержание специальной команды у города нет.

Прошло три года. За это время на Сенатской площади в Кремле, согласно составленному полицией списку, имели место 33 случая «укушения» людей здоровыми и 39 — бешеными собаками. В списке значились такие примеры: «Укушены постовой городовой Бутро и унтер-офицер Удодов», «Собака вскочила в извозчичьи сани, изорвала шубу проезжающего купца Логутяева и убежала», «На Петровско-Разумовском шоссе собака искусала несколько собак и, бросившись в сани извозчика, укусила сидевшую там вдову поручика Неклюдову и убежала», «При поимке собака укусила за руку городового Пшеницына», «Собака, забежав в булочную Филиппова на Сретенке, укусила мещанку Кленину и скрылась» и т. д.

В июле 1884 года состоялся, наконец, по этому поводу «Приговор» Московской городской думы за номером 74. В нём было сказано следующее: «1. Довести до сведения генерал-губернатора, что городская дума готова оказать содействие Городскому полицейскому управлению в принятии мер к уменьшению числа бродящих по Москве без призора собак, отпустив временно на текущий год из городской казны нужных для сего средств с тем лишь условием, если полицейское управление войдёт по этому поводу в сношение с „Обществом покровительства животным“ и те меры, которые будут принимаемы этим обществом для сохранения числа собак, будут одобрены Городским управлением. 2. Открыть городской управе кредит в размере 1500 рублей для выдачи „Обществу покровительства животным“ денег на расходы по этому предмету».

Сложно мыслили, а тем более формулировали наши предки. Короче говоря, насколько я понял, дальнейшая судьба бешеных собак оказалась в руках «Общества покровительства животным». По крайней мере, именно оно получило деньги. Мы не знаем, состоялся ли по этому поводу в обществе банкет, но нам доподлинно известно о том, что незадолго до этого, в январе того же 1884 года, в Петербурге состоялся съезд вышеупомянутого общества и на нём обсуждался вопрос о способе умерщвления бешеных собак После долгой дискуссии большинством голосов съезд постановил, что собак лучше убивать электрическим током, чем вешать. Много говорили и о намордниках, об этичности их употребления в свете новых гуманистических идей, возмущались тем, что одного негодяя, жестоко обращавшегося с собакой, оштрафовали всего на 15 копеек и пр.

По окончании съезда в трактире Палкина на Невском был дан обед с употреблением вин, водок настоек, наливок и пр. И всё же главным итогом съезда стал не обед, не выделенные городской думой средства, а брошюра под названием «Исторический очерк деятельности Общества». В брошюре этой была памятная страница, связанная с похоронами Ивана Сергеевича Тургенева на Волковом кладбище. Скончался Тургенев, как известно, в Бужевиле под Парижем 22 августа 1883 года. В тот день многочисленные депутации, в том числе и представители «Общества покровительства животным», встречали гроб великого русского писателя на Варшавском вокзале. Они привезли с собой довольно изящный венок с надписью: «Автору „Муму“». За несколько минут до прибытия поезда один из представителей общества заметил, что под венком, прикрепленным к треножнику, сидит какая-то большая собака. Собаку эту старались отогнать, но она всё время возвращалась. Что-то тянуло её к толпе собравшихся и к венку с трогательной надписью. При появлении поезда о собаке этой забыли. Когда же процессия за гробом последовала на кладбище, то под венком общества опять появилась собака, но уже другая, имевшая весьма жалкий вид. Она была тощая, вся в каких-то ранах и в крови. Эту собаку люди тоже пытались прогнать, однако она шла за процессией до самого кладбища. Здесь о ней забыли, поскольку заслушались речами ораторов. Было сказано много прекрасных слов. Доведя себя речами до крайнего обострения нервов, люди забыли о собаке. Когда же церемония прощания закончилась и люди стали расходиться, кое-кто из них вспомнил о псине, а вспомнив, стал звать и искать её, но напрасно: несчастного животного нигде не было. И тут людям стало стыдно. Неизвестно, к чему привели бы эти угрызения совести, если бы не скромные поминки с выпивкой под хорошую закуску. Они вполне успокоили их не в меру разбушевавшуюся совесть.

В предвоенные годы собак в Кремле стало меньше. Однако из центра города они не ушли. Недалеко от Тверской, на 4-й Тверской-Ямской улице, в местности, называемой Рыковка, существовал пустырь. На этом пустыре по ночам собирались своры собак, наводя страх на прохожих. Днём они разбегались по своим делам кто куда. Их пробовали отлавливать, но ничего из этого не вышло. Они чуяли опасность и скрывались.

Типы и типчики (продолжение)

Кусались и гавкали в Москве в те годы не только собаки. На каком-нибудь Смоленском рынке вас могли запросто облаять торгующие там мужики, грубые и злые, с которыми лучше было не связываться.

Вообще, продавцы того времени, или, как их тогда называли, приказчики, бывали довольно агрессивны. Приказчики магазина готового платья у Сухаревой башни, который официально открывался в 12 часов, с утра стояли у входа и зазывали покупателей. Заманят кого-нибудь, магазин запрут и торгуются. Продадут — выпустят и другого зазывают. Рядом, на Сретенке, где было много мебельных магазинов, приказчики не давали никому прохода и просто затаскивали прохожих в свои лавочки купить «небель», как они говорили. Когда им запретили это делать, они стали целый день торчать у дверей своих лавок и отпускать в адрес проходивших женщин всякие пошлости.

Вообще, в нашем большом и бедном городе тысячи людей с утра до ночи только и искали где бы им разжиться копеечкой. В предпраздничные дни толпы их собирались у «Контор по приёму в залог движимого имущества», куда несли свой домашний скарб в надежде получить за него хоть какие-нибудь копейки. Ломбардов в городе явно не хватало. Случайный заработок, чаевые были для них едва ли не единственным источником дохода. Вот и шли они на всё: на унижения, обман, лесть, чтобы как-то прокормиться самому и накормить своих детей. Швейцар или лакей ради двугривенного «производил» какого-нибудь коллежского асессора в «ваше сиятельство», официанты готовы были ради этого терпеть любое хамство посетителей, мальчишки — разносчики газет кричали всякую чушь о событиях в мире, лишь бы раскупались газеты. Всё это не могло не возмущать и не оскорблять достоинство уважающих себя людей.

Следует заметить, что к началу XX века у нас, наконец, сформировалась прослойка приличных, образованных граждан, называемая интеллигенцией. Это уже были не аристократы, не богачи и совсем необязательно дворяне. Выходцы из мещан, священнослужителей и даже крестьян, получив образование и усвоив европейскую гуманистическую систему ценностей, стали по-другому относиться к работавшим на них людям. А ведь ещё не так давно не то что крестьяне, но и купцы не допускались в гостиные, где находились дамы и барышни «из благородных».

Разнообразие домашних работ требовало и разнообразия прислуги. Кормилицы, кухарки, горничные, дворники и пр. заполняли дома и дворы более или менее состоятельных москвичей. При этом сами кухарки и дворники разделялись на белых и чёрных. Белая кухарка готовила для господ, чёрная — для прислуги, а белый дворник топил печи в барских покоях, переносил мебель, убирал мусор и т. д. Платили прислуге мало. Горничную можно было нанять за 8–10 рублей в месяц. Можно было, например, прочитать в газете такое объявление: «Одинокая женщина желает найти место горничной, ходить за бабушкой или служить у стола» или: «Желаю иметь место бонны, компаньонки, сопровождать больную», а то и такое: «Особа из Лондона, знает английский, немецкий, французский, русский и музыку, ищет занятий» и пр.

На места дворников, сторожей, швейцаров предпочитали брать вышедших в отставку унтер-офицеров, «ундеров», как их ещё называли. Чин унтер-офицера был тогда высшим для тех, кто не имел дворянского звания. Для того чтобы стать унтер-офицером, нужно было зарекомендовать себя организованным и порядочным человеком.

Работа дворников начиналась в пять часов утра и продолжалась до десяти часов вечера. Дворники должны были подмести двор, убрать мусор, наколоть дрова и разнести их по квартирам. К восьми часам они эту работу завершали и шли кто в участок, кто по поручениям, а кто-то оставался дежурить у ворот. Дежурства эти продолжались по 10–12 часов, без смены. Спать нельзя — полиция оштрафует. Заработок у них был небольшой: 8–16 рублей. Жили дворники со своей семьёй в маленьких помещениях-конурках, а то и в каком-нибудь сарае, переделанном в дворницкую.

В обязанности дворников входила также помощь полиции в поимке преступников и в подбирании пьяных. Зарплата же их составляла 15–17 рублей в месяц. В некоторых объявлениях, с учётом российской специфики, подчёркивалось трезвое поведение желающего найти работу, например: «Лакей трезвого поведения желает получить место», «Кучер трезвый» и т. д.

В больших московских домах, в каморках под лестницей, жили швейцары. Хлопот у них, как и у дворников, было немало. Утром нужно подмести лестницы, убрать мусор. В некоторых домах швейцары, получив от почтальонов почту, сами разносили её по квартирам. По утрам перед выходящими из дома квартирантами швейцар, поздоровавшись, должен был открыть дверь. С двенадцати часов начинал звонить телефон. Дело в том, что на заре телефонной эры телефонные аппараты в квартирах были редкостью. Обычно устанавливался один телефон на весь подъезд. К этому телефону и приходилось швейцару подзывать жильцов. Некоторые пожилые швейцары, которые были не в силах бегать по этажам, нанимали для этой цели специальных мальчиков, которые выполняли за них эту работу. Жильцы не давали покоя швейцару и по ночам, то возвращались домой далеко за полночь из ресторана, театра, клуба или из гостей, а то и сами приглашали к себе гостей, и те среди ночи начинали расходиться по домам. Швейцару приходилось вставать, открывать им дверь, а потом снова её запирать. Все неприятности в жизни швейцаров и дворников кое-как окупались чаевыми и праздничными, получаемыми при обходе квартир по поводу как общих, так и семейных праздников: 10–15 квартир давали швейцару чаевых на 20 рублей в месяц. Зарплата же его составляла обычно 30–40 рублей.

Жильцы домов оплачивали труд не только швейцаров, но и ночных сторожей. Сторожа эти охраняли небольшие, многоэтажные дома и дома поменьше, с участками — садами. Платили сторожам по 25 рублей в месяц. Эта сумма и раскладывалась на домовладельцев в зависимости от размера земельных владений.

Труд женской прислуги оплачивался ещё хуже, а требования к ней предъявлялись достаточно высокие. Нанявшаяся в семью женщина должна была как минимум уметь приготовить три блюда, убирать квартиру, мыть полы, кухню, носить дрова на четвёртый-пятый этажи, а иногда и воду, стирать, ухаживать за детьми. На эту работу женщины устраивались через «Рекомендательные конторы». Для того чтобы встать на очередь в такой конторе, нужно было заплатить 50 копеек. Кроме того, нужно было ещё уплатить 30 копеек за «чай», а вернее кипяток, которым её угощали. После поступления на место, контора с каждого рубля жалованья брала себе 25 копеек Таким образом, получив от нанимателя 6 рублей, женщина должна была заплатить конторе 2 рубля 30 копеек (50 копеек за запись, 30 — за чай и 1 рубль 50 копеек — за рекомендацию).

Занявшись добычей денег, конторы увлекались и подсовывали иногда клиентам не только лежалый, скоропортящийся, но и вредный товар. Один отставной полковник, проживавший в доме 30 по Козихинскому переулку, нанял через одну из таких контор «прислугу с личной рекомендацией». Контора отыскала для него именно то, что он хотел, и заверила полковника в том, что она о рекомендуемой наводила справки два раза, а кроме того, справки о ней наводила полиция. Какое же разочарование постигло клиента-полковника, когда, проснувшись на следующее утро в своей квартире, он обнаружил пропажу двух костюмов, осеннего пальто, бумажника с деньгами, золотых часов и новой горничной. Правда, она оставила ему на память свой паспорт (видно, очень спешила). С ним он отправился в полицию, где «горничную» узнали по фотографии. Это была профессиональная воровка, обокравшая не одного клиента. Полковник сразу же направился в контору, где заявил, что полиция никакой проверки по её просьбе не проводила, и потребовал предъявить справки на этот счёт. Работники конторы долго рылись в столах и шкафах, однако нужных справок в них не оказалось. По этому поводу они не очень-то и расстроились. Только руками развели. Этого было вполне достаточно, ведь никакой материальной ответственности контора за действия рекомендуемых не несла. Хорошо, что аферистки, вроде той, что досталась полковнику, попадались редко. Случались, правда, сюжеты и пострашнее. 22 августа 1907 года в семье Монозсон, жившей в Армянском переулке, появилась новая кухарка по имени Аннушка. На следующее утро, как всегда, отец семейства ушёл на работу, а его старший сын, десятилетний Георгий, — в гимназию. Дома остались Ольга Владимировна Монозсон, её шестилетний сын Николенька и кухарка Аннушка. К двум часам дня, почти одновременно, отец и сын Монозсоны вернулись домой и стали звонить в квартиру, однако двери им никто не открыл. Тогда Монозсон-старший отомкнул её своим ключом. В гостиной они увидели лежащую на полу в луже крови Ольгу Владимировну, а в соседней комнате зарезанного Николеньку. На полу валялся окровавленный кухонный нож. Шкафы и ящики в квартире были взломаны, а вещи разбросаны по полу. Кухарки дома не оказалось. Соседская кухарка видела, как Аннушка часов в одиннадцать впустила в кухню через чёрный ход двух «хитрованцев», как выразилась свидетельница, а спустя примерно час выпустила их и вскоре с узлом вещей сама ушла из квартиры.

Встречались семьи, в которых отношения хозяев и прислуги были довольно тёплыми. Ходили, конечно, анекдоты о глупых горничных и о падких на них господах, однако злыми они не были. О горничных рассказывали, например, такие анекдоты. Барыня спрашивает горничную: «Маша, ты поменяла рыбкам воду в аквариуме?» — а та отвечает: «Нет, барыня, они эту ещё не выпили». Или: девочка спрашивает маму: «Мама, а у солнышка есть ножки?» Та, естественно, отвечает: «Что ты, дитя моё, откуда же у солнышка могут быть ножки!» а девочка на это: «А я слышала, как папа говорил нашей Даше: „Солнышко, раздвинь ножки“». Да, трудно удержаться от соблазна, а тем более когда этот соблазн от тебя в чём-то зависим. Не случайно в те годы было распространено мнение о том, что хорошая горничная часто делает из мужа и отца семейства отличного семьянина-домоседа. Сам А. И. Герцен в своей замечательной книге «Былое и думы» каялся в таком грехе. Что же говорить об остальных?

Обратной стороной излишней любви хозяев к прислуге было грубое и жестокое обращение с ней. Многие из господ не считали прислуживающих им за людей и сами стыдились физического труда. Взяв себе в услужение деревенскую девушку, они не утруждали себя обучением её домашним делам, а больше ругали за несообразительность, нерасторопность, угловатость, а зачастую и дикость. Некоторые хозяйки вели себя так умышленно, опасаясь того, что обучившись, прислуга уйдёт от них к другим хозяевам. Постепенно, с ростом культуры обеспеченного класса и проникновением к нам западных веяний, в обществе созрела новая мораль. Либеральная интеллигенция стала возмущаться презрением многих обеспеченных людей к домашней работе. Автор одной из статей, посвящённой этому вопросу, указывал на то, что в представлении большинства людей, считающих себя вполне культурными, кухарка, горничная, лакей являются какими-то низшими существами, с которыми можно обращаться только свысока, а исполнять их обязанности, хотя бы для самого себя или для членов своей семьи, считать позором и несчастьем. Такое отношение к прислуге, по мнению автора, разночинцы переняли у крепостников, копируя «настоящих господ». «Когда какая-нибудь графиня говорит: „Не могу же я сама исполнять обязанности прислуги!“ — то это понятно, — читаем мы в статье, — поскольку это имеет психологическое оправдание, но когда это говорит дочь бывшего крепостного, то это смешно». Уже тогда некоторые понимали, что таким отношением к прислуге хозяева плодят озлобленных, недоверчивых и тайно враждебных им рабов. Не случайно после революции немало господ стали жертвами доносов своих домработниц.

Жизнь, однако, со временем сама всё больше и больше заставляла людей обходиться без постоянной посторонней помощи. Главной причиной того в предвоенные годы стал рост цен на услуги домашних работниц. Многих это обстоятельство очень расстраивало и даже возмущало. Ещё бы! Если раньше, при наличии прислуги, хозяйка могла по утрам долго спать или просто бездельничать, пока заботливая домработница или няня натопит плиту, почистит кастрюли и сковородки, вымоет посуду, приберёт кухню, а ещё и уберёт постель, подметёт спальню, почистит ботинки молодому барину, вычистит платье барышне, напоит детей чаем и отправит их в гимназию, то теперь, без прислуги, всё это приходилось делать самой! Условия жизни заставили тогда многих, уменьшив расходы и усмирив собственную гордыню, нанимать прислугу для работы на три-четыре часа в день для уборки и приготовления обеда, как это делали за границей. Автор вышеупомянутой статьи, возмущённый пережитками русского барства, приводил в пример своим согражданам англичан, убиравших свою комнату, и швейцарцев, у которых любая хозяйка обращалась к приходящей прислуге на «вы» и жала ей руку. «Всякий труд, — подчёркивается в статье, — раз он нужен и полезен людям, одинаково почётен и не может быть унизительным».

Предрассудки, существовавшие в тогдашнем обществе, касались, конечно, не только отношения к труду. Вся жизнь была насквозь пропитана ими, а также и суевериями всякого рода.

Человеку, конечно, простительны мелкие чудачества, если они являются его баловством, а не жизненным принципом. Примером такого баловства может служить старинный обычай распускать нелепые слухи во время отливки колоколов. В конце XVIII века с появлением газет этот обычай стал отмирать. И вот уже в конце XIX века, когда отливали колокол для храма Христа Спасителя, московский градоначальник В. А. Долгоруков выразил сожаление по поводу того, что никто не распустил какой-нибудь нелепый слух. Через несколько минут к нему подошёл член комиссии, принимавшей колокол, П. Н. Зубов и что-то шепнул ему на ухо, кивнув на солидного, с брюшком, барона Б. Долгоруков посмотрел на барона и засмеялся. Оказалось, Зубов поведал генерал-губернатору о том, что барон в положении. Весть эта облетела Москву, и многие поздравляли барона с прибавлением семейства.