Глава V

Глава V

«Освобождение» началось сразу и шло, неуклонно набирая силу, хотя «трудящиеся массы» вряд ли понимали, от кого и от чего их решили освободить и так ли уж они нуждаются в этой свободе.

…А местные газеты еще не совсем разучились шутить и рядом с требовательными заголовками вроде «Язва хулиганства должна быть выжжена» или «Больше суровости, меньше милосердия» позволяли себе такие коленца, разоблачая безымянное начальство:

«РАБОЧАЯ ЖИЗНЬ

Письмо лошади

…Ни днем, ни ночью нет покою –

Гони туда, гони сюда…

Да где же видано такое?

Без всяких кодексов труда.

…Меня гоняют, да и кучер

Как будто лошади сродни:

Ночными гонками замучен,

А сверхурочных ни-ни-ни.

Пишу поэтому в газету

И за себя и за него.

Не откажите. С конприветом

Иго-го-го.

С лошадиного на газетный перевел НИКОЛА»[114]

В гостеатре Кзыл-Орды, вслед за новой пьесой А.В. Луначарского «Яд», с участием хора цыган, шла историческая пьеса Н. Лернера «Правительница Руси» в постановке В.Е. Черноблер.

На радость читателям рос отряд рабселькоров, и теперь вместе с парткюром № 14 писали заметки Шплинт, Молот, Янус, Нетрэль, Красный, № 1093, Зуда, Паровоз, Днестровский, Трактор и Хмурый.

«Женщина-казашка еще раба» – возвещала шапка первой полосы, и все граждане призывались готовиться к проведению «Дня отмены калыма». Тем временем свободная от рабства товарка порабощенных женщин Востока, по фамилии Дубкова, сочиняла для газеты злободневные частушки:

«Бросила богов я в печку

Да взялась за книжку,

В школу светлу отошлю

Своего парнишку.

        Клуб, что жук весной,

        И горит огнями.

        Не боюсь теперь попа,

        Что пугал чертями.

Как пошла в избу-читальню

Почитать газетку,

Там про наше кулачье

Я нашла заметку.

        Гей, крестьяне-бедняки,

        Все берись за книжку.

        Подойдут все кулаки

        Под советску стрижку».

Судя по страницам «Советской степи» тех дней, город Кзыл-Орда, да и весь мир вокруг кипели событиями. Русско-азиатская столовая товарищества «Ташкент» завлекала посетителей «крепкими напитками»; саранчовая опасность угрожала Джетысу; в Муссолини разрядила револьвер пожилая женщина, пробив ему нос; ленинградское объединение «Гигиена» рекламировало презервативы пяти размеров «из донной лучшей резины»; невольниц шариата пробуждали лозунгом к 8 марта: «Пусть красная косынка комсомолки заменит чадру!»; и один из жителей столицы Казахстана гневно, по-толстовски восклицал: «Не могу молчать!», повествуя в своей заметке «Весенний вопль» о том, что «уличные собаки дохнут не в указанном месте. Трупы их валяются на улицах и не убираются». (Пройдет каких-то шесть-семь лет, и на тех же улицах Кзыл-Орды, как и на улицах других городов, включая новую столицу – Алма-Ату, будут валяться трупы людей, тоже, по несчастью, умерших «не в указанном месте», но не найдется уже в газете ни строчки об этом – впрочем, быть может, никто и не писал таких заметок, сделав для себя открытие отнюдь не толстовское: «Могу молчать».)

Между тем к аулу приближался легкий, едва различимый в воздухе клубок мельчайшей пыльной взвеси…

20 января 1926 года республиканская газета напечатала передовую «Помощь оседающим казахским хозяйствам». Заклеймив политику колонизации степи, которая лишила казахов почти всех приречных пойменных сенокосов, лучших зимовок и летовок, автор повторял вывод, к которому пришла недавняя партийная конференция: казахское скотоводческое хозяйство в катастрофическом упадке, кризис его непреодолим. Казалось, следовало бы вернуть кочевникам отобранные земли и тем самым поправить дела в скотоводстве (которое было подорвано куда как более – военным коммунизмом и гражданской войной, нежели столыпинской реформой, и теперь быстро восстанавливалось), однако, по мнению руководства, спасение в другом: «Процесс оседания конференция предлагает начать немедленно!»

Веками кочевавшим людям предлагалось одним махом переменить образ жизни и перейти на оседлость.

Чтобы привлечь казахов к земледелию, Совнарком РСФСР освобождал кочевые и полукочевые хозяйства от единого сельхозналога сроком на пять лет.

«Об этом законодательном акте завтра узнает вся степь – каждый кишлак, каждый кочующий аул», – восклицала газета.

«Кто установил и на каком основании, что казахский народ должен перейти и перейдет в оседлое состояние? – писал Турар Рыскулов 19 апреля в той же газете. – Тенденция развития в эту сторону будет, но завершится в далеком будущем, а пока естественные условия и возможности развития говорят об иных соотношениях. Говорить, обобщая, о переходе от скотоводства (думая, что все казахи исключительно занимаются скотоводством) к земледелию – это выражать свое полное незнание современной казахской обстановки».

Формально Т. Рыскулов спорил с М. Брудным, который напечатал неделей раньше статью о казахском пролетариате, но по существу он отвечал, конечно, сторонникам теории «немедленного оседания», ясно понимая, что подобная кампанейщина, не подготовленная никакой предварительной работой, к добру не приведет.

М. Брудный писал о том, что экономическое развитие Казахстана, разлагая аул, несет огромным массам людей нищету и что, дескать, это неизбежные издержки, зато в результате распада рода образуется «фермент нации» – местный пролетариат. Без собственного пролетариата (который, кстати говоря, имелся) казахи вроде бы стать нацией не могли… Не отвечая на эту более чем странную теорию, по которой выходило, что развитие экономики несет разорение кочевникам, Рыскулов связывал рост казахской промышленности с успехами в скотоводстве и земледелии. Он видел будущее местной индустрии в расширении обрабатывающей и добывающей отраслей.

Филиппа Исаевича Голощекина такие воззрения не устраивали – они были отличны от его представлений. Вскоре он дал открытый бой «ослушникам». Поскольку Т. Рыскулов к тому времени работал уже в Москве, заместителем председателя Совнаркома РСФСР, а другой крупный противник, С. Ходжанов, еще ранее был «разгромлен» как «национал-уклонист», главный удар пришелся по человеку примерно таких же позиций, Смагулу Садвокасову.[115] На III пленуме Казкрайкома, состоявшемся в конце ноября 1926 года, Голощекин говорил:

«Мы расходимся с тов. Садвокасовым именно в вопросе Октября. В то же время, когда я утверждаю, что в нашем ауле нужно пройтись с маленьким Октябрем, вы против всякого Октября. А разве земельная реформа, которую мы сейчас проводим, не есть Октябрь?»

«А я разве против земельной реформы?» – бросил реплику С. Садвокасов. Голощекин не обратил на нее внимания, он не привык отвечать по существу и не позволял, чтобы его сбивали с мысли.

«Экономические условия в ауле надо изменить, – заключил он. – Мы стоим на той точке зрения, что уже существующие, назревающие, развивающиеся классовые взаимоотношения не нужно затушевывать, а нужно помочь бедноте в классовой борьбе против бая, и если это гражданская война, мы за нее».

Что-что, а гражданскую войну Голощекин любил, в этом можно не сомневаться. Там не надо было разводить словопрений, там решал «товарищ маузер». Филипп Исаевич остался в глазах советских историков как крупный военный работник. И действительно, заслуги у него есть: в Екатеринбурге он «сколачивал отряды рабочих» и направлял их в бой против белых отрядов атамана Дутова, позже руководил партизанским движением. Правда, самому Филиппу Исаевичу не довелось непосредственно участвовать в боях, слишком много было организационной работы. Словно чувствуя этот пробел, он писал в 1920 году в ЦК: «Я просил не давать мне ответственного поста, предоставить мне возможность идти на фронт в качестве рядового красноармейца».[116] Между тем гражданская война была на исходе, и 44-летнему организатору, увы, такой возможности не предоставили, а дали очередной ответственный пост. Так и не пришлось повоевать…

Итак, первый секретарь крайкома был не прочь превратить классовую борьбу против бая – при необходимости – в гражданскую войну. До предела обостряя полемику, он отвечал таким образом С. Садвокасову, который в мае 1926 года на II пленуме крайкома говорил о том, что в крестьянском вопросе «должен быть лозунг не гражданской войны, а гражданского мира», и предупреждал, что «без этого мы поведем наше хозяйство к развалу».

* * *

Еще на Пятой конференции Смагула Садвокасова, наркома просвещения, обвинили в национал-уклонизме. В дальнейшем именно на этом деятеле был сосредоточен главный удар партийной критики. Термин «садвокасовщина» не сходил с газетных страниц добрых пять лет, и даже потом, когда Садвокасов был вынужден покинуть пределы Казахстана и умер в Москве, его имя еще склоняли. Что же это за такой опасный уклон – «садвокасовщина?»

Обратимся сначала к историкам партии.

Судя по «Очеркам истории Коммунистической партии Казахстана», борьба с национал-уклонизмом по-настоящему развернулась только с прибытием в республику Голощекина. О Пятой конференции, где он впервые делал доклад, говорится:

«Конференция решительно осудила группировочную борьбу, которую разжигали национал-уклонисты С. Ходжанов, С. Садвокасов и другие. Они нарушали устав партии и нормы партийной жизни, устраивали совещания «на дому», за спиной партийных органов, использовали для группировочной борьбы судебно-следственные органы, протаскивали в ряды партии чуждые элементы. Делегаты вскрыли факты, когда национал-уклонисты втягивали в группировочную борьбу комсомольцев и молодежь.

Коммунисты Казахстана нанесли сокрушительный удар по антимарксистской «теории» националистов о господстве в казахском ауле «родового начала», «родового демократизма», об отсутствии в ауле классовой борьбы.

Решительно осудив антипартийную деятельность национал-уклонистов и указав на опасность, которую группировщина представляла для укрепления партийной организации, конференция поручила крайкому и контрольной комиссии пресекать любые попытки насаждения группировок, не останавливаясь перед применением исключительных мер воздействия к членам партии, ведущим группировочную борьбу, в особенности когда в нее втягиваются низовые организации и комсомол. Эти решения конференции сыграли важную роль в дальнейшем укреплении краевой партийной организации, в идейном и организационном разгроме национал-уклонизма».[117]

Через год, 25-30 ноября 1926 года, состоялся Третий пленум крайкома. Он «вскрыл классовую сущность националистических группировок в казахской партийной организации, отражавших взгляды и интересы капиталистических элементов в городе и байства в ауле. Под личиной защиты интересов казахского народа националистические группировки выступали против социалистических преобразований, против ленинской национальной политики Коммунистической партии. На протяжении длительного периода они вели то открытую, то скрытую борьбу против ленинской линии партии, используя при этом грязные средства – клевету, склоки, дискредитацию и подрыв авторитета органов советской власти, спекулировали на временных трудностях в жизни партии и страны, нарочито замалчивали достижения социалистического строительства в республике.

Одну из этих группировок возглавлял С. Садвокасов, занимавший в 20-х годах ряд ответственных постов в республике. Группировка С. Садвокасова, выдавая баев за мирных тружеников аула, выступала против их ограничения и вытеснения. Она противодействовала ломке остатков дореволюционных социально-экономических отношений в ауле, переустройству его на социалистических началах. Садвокасов, ратуя за «гражданский мир» в ауле, прямо заявлял, что «не надо экспроприировать бая», что можно перевести аул на рельсы социалистического строительства, не нарушая существующих дореволюционных социально-экономических отношений. Садвокасовцы мешали также проведению мероприятий по землеустройству, выступали против переселения в Казахстан русских и украинских крестьян из других районов страны. Во всем этом они смыкались с буржуазными националистами – алащординцами».[118]

Примерно то же самое и теми же словами написано и в сборнике «Под знаменем ленинских идей» (Алма-Ата, 1973), изданном Институтом истории партии при ЦК КП Казахстана (что, в общем, неудивительно, поскольку автор соответствующих разделов один и тот же – академик С.Б. Баишев).

…Теперь, когда все полнее приоткрывается перед нами действительная, а не сфальсифицированная советскими учеными наша история, становятся очевиднее и беды, что принесла многолетняя гражданская война с крестьянством, развязанная государством. Многочисленные данные свидетельствуют, что не столько военные действия в 1918-1921 годах, сколько практика военного коммунизма на селе развалила хозяйство и вызвала невиданный голод в стране. В июне 1918 года в России были созданы комитеты бедноты – комбеды, с помощью которых у богатых крестьян отобрали 50 миллионов гектаров земли, то есть примерно треть тогдашних сельскохозяйственных угодий. Фактически тогда же, во времена первой, ленинской, коллективизации (а не на рубеже двадцатых-тридцатых годов) материальная база так называемого кулацкого хозяйства была разрушена и кулачество «ликвидировано». Регулярные воинские части сражались в полную силу, подавляя крестьянские восстания. О размахе повстанческого крестьянского движения говорит то, что в Тамбовской губернии почти треть взрослого населения ушла в армию Антонова и составила 18 хорошо вооруженных полков. Войска Тухачевского в кровопролитных боях с большим трудом сломили их сопротивление.

«Россия 1922 года это Бангладеш 1972 года», – писал в 1975 году французский историк Ж. Элленштейн. В зиму 1921-1922 годов от голода страдали 25 миллионов человек. Люди ели желуди, траву, кору деревьев, дохлятину, нередки были случаи каннибализма. Миллионы безумных голодных граждан страны Советов бродили по дорогам. По различным данным, в стране от голодной смерти погибло от 5 до 8 миллионов человек. Нищета и недоедание вызвали эпидемии тифа и холеры. С 1917 по 1922 год зарегистрировано 22 миллиона случаев тифа, 2 миллиона человек скончались. В Первую мировую войну число погибших россиян составило 2,5 миллиона человек, в годы гражданской войны погиб 1 миллион человек, от различных эпидемий умерло 3 миллиона. А всего, разумеется, по приблизительным данным, в 1918-1922 годах население нашей страны сократилось на 15 с лишним миллионов человек. Если вычесть из этой цифры 2 миллиона покинувших Россию после революции, то остальные 13 миллионов – жертвы голода, болезней и пуль, полученных от собрата (а впрочем, возможно, от кого-то из сотен тысяч «интернационалистов», или, попросту, всемирного сброда, с помощью которого большевики чинили расправу над покоренной страной).

Так ли уж удивительно, что «национал-уклонист» Смагул Садвокасов высказывался в 1925 году за гражданский мир в казахском ауле? Наверное, ему было хорошо известно, что принесла крестьянской России политика военного коммунизма вкупе с гражданской войной. По крайней мере о миллионе с лишним казахов, погибших в эти годы в Туркестане и на севере и западе республики, он хорошо помнил… Между тем Голощекин утверждал: кочевники, якобы не познавшие революции и не ощутившие благотворной деятельности комбедов, никак не вправе считать, что Октябрь коснулся аула.

Еще в 1923 году на Третьей партконференции Садвокасов говорил: «В настоящее время страна (читай: аул, – комментировал его оппонент Ураз Исаев) ждет вовсе не потрясений, а творческой и мирной работы, и ее спасет не новая экспроприация, а труд и наука». А в 1926 году на Втором пленуме крайкома, после громогласных заявлений Голощекина, он так выражал свое беспокойство: «Я физически сталкиваюсь с некоторыми людьми и с тревогой смотрю на наше положение, потому что среди нас начинают раздаваться голоса, что следовало бы проехаться Октябрем по аулу (читай: по баям, – комментировал У. Исаев), считаю, что кроме демагогии ничего полезного это дать не может».[119]

Даже по этим сопроводительным замечаниям Ураза Исаева видно, подо что подгонялись мысли товарища по партии, который только-то и всего, что остерегал своих соратников – не рубить сплеча: мысли Садвокасова явно передернуты. Смагул Садвокасов считал казахский аул в основном середняцким, то есть и тревожился главным образом за середняка, говоря шире – за весь казахский народ. (Он был прав: специальная комиссия Совнаркома РСФСР в 1925 году подсчитала, что на селе 64,7 процента середняков, 24 процента бедняков и 6,9 процента кулаков. Вряд ли данные по Казахстану сильно расходились с этими цифрами.)

Но что, если и вправду С. Садвокасов защищал от экспроприации бая? К этому вопросу мы обратимся: позднее, а пока продолжим разговор о политических спорах того времени.

На Третьем пленуме крайкома, где разгорелась полемика Голощекина с Садвокасовым, докладчик – председатель Казсовнаркома Н. Нурмаков, считавший основным слоем аула батрацко-бедняцкий, высказывал примерно такие же, как и Садвокасов, соображения:

«Некоторые товарищи думают, что… положение в ауле безвыходное или же мы имеем один-единственный выход: …нужно экспроприировать байское хозяйство. Я думаю, товарищи, что после десятилетнего существования советской власти в Казахстане, имея в руках пролетарского государства все командные высоты, мы обладаем достаточной силой, чтобы иными методами воздействовать на аульного бая, не прибегая к такому методу, к которому наша партия прибегнула в период завоевания власти в первые дни Октябрьской революции» .[120]

Нурмаков предлагал ослабить мощь бая при помощи налоговой политики, развития кооперации и других способов, однако поддержки не получил.

Делегат из Семипалатинска Мусин предлагал «разрушить байский строй». Каипназаров повторил мысль Голощекина годичной давности о том, что советской власти в ауле нет; Джандосов настаивал на немедленной экспроприации. Последнее требование, впрочем, вызвало многочисленные возражения. Говорили, что из этой скоропалительной меры может получиться «полный анархизм», что во многих губерниях «феодалов» не осталось.

«Неправильно и то мнение Джандосова, – сказал Тогжанов, – что аульная беднота отчаянно ненавидит бая. Это неверно. Если бы так обстояло дело, то нам не так трудно было бы организовать партийно-советские органы на местах.

Наконец, у нас есть довольно-таки распространенное мнение среди казахских товарищей, утверждающих, что Октябрь не задел аул, что аул остался дореволюционным. Это, по-моему, и теоретически, и практически неверно».

Голощекин занял среднюю позицию между спорящими и даже слегка пожурил Джандосова за левачество: дескать, мы не отказываемся выступать против бая, и, если нужно будет, то и под суд его отдадим, а понадобится – не побоимся и кровь пролить (разумеется, байскую). Джандосов-де предлагает «пройтись по аулу с революцией» (давно ли это предлагал сам Филипп Исаевич), но «революция от того, что ее произносят через несколько «р», не становится сильнее».[121] Голощекин предложил не «перепрыгивать» через непройденные этапы, а создать сначала «тот субъективный орган», который изменит условия, то есть создать надежную аульную ячейку.

Он понимал: родовая спайка в ауле столь сильна, что тут с наскоку не возьмешь, и надо воспитывать аульного коммуниста, на которого в дальнейшем придется опираться в проведении директив. Еще на Втором пленуме крайкома он поставил этот «кричащий вопрос» – об аульном коммунисте:

«Я занялся этим… и передо мной выявилась довольно мрачная картина.

Чем руководился аульный коммунист, вступая в партию? В одной ячейке… товарищи заявили, что они слышали разговор, что всем записавшимся в члены партии государство будет помогать семссудой…

В Семипалатинской губернии приехала комиссия в аул, на вопрос, есть ли желающие записаться в партию, ей ответили, что, кажется, бай даст некоторых».

– Самые мотивы поступления довольно подозрительного характера, – говорил Филипп Исаевич, – взносов никто не платит, на 90 процентов коммунисты безграмотны. – Целый ряд документов указывает, что понимания классовой борьбы нет и интересы партии целиком подчинены интересам партийно-родовым, – сделал он вывод.[122]

Про большевиков на местах и делегаты Третьего пленума рассказывали нечто подобное. Спрашивают, мол, аульного коммуниста: что такое Коминтерн? Отвечает: большой комиссар. Что такое политика? – Хитрость. Что такое ЦИК, СНК, кто такие Калинин, Мунбаев? Не знает. (В общем-то, верно отвечали; а то, что всесоюзного и местного старосту не упомнили по именам, так разве все это удержишь в памяти!)

Голощекин внимательно слушал ораторов, которые горячились и спорили, не понимая главного: чтобы пронестись вихрем по казахскому аулу, надо для начала расслоить этот аул – экономически и духовно, вызвать в нем классовую борьбу, то есть сплотить бедноту и натравить ее на людей состоятельных.

Тут же, по ходу заседания, Голощекин взял слово:

«…Третье, на чем хочу остановиться, это вопрос, затронутый тов. Мусиным, о том, что мы не можем построить аульную ячейку, пока не изменятся основные социально-экономические и другие условия в ауле. Как будто бы логически это правильная мысль, но не верная… При диктатуре пролетариата мы строим сначала этот субъективный орган, который это изменяет… Мы строим совет трудящихся, мы строим коммунистическую партию, которая будет переводить в Казахстане аул на иные рельсы…».[123]

Обратим внимание на это красноречивое свидетельство. Вновь Голощекин проговаривается и ясно дает понять, с какой целью и с какими задачами он приехал в Казахстан. Он приехал – делать революцию. По его убеждению, здесь, на этой огромной территории, не связанной с центром путями сообщения, которой так трудно руководить, Октябрем и не пахло. В стране существует уже девять лет диктатура пролетариата, а здесь, по Голощекину, ни пролетариата, ни диктатуры. Все надо начинать с нуля. Строить совет трудящихся, строить коммунистическую партию.

Советизация аула – это же, по сути, советизация Казахстана. Поэтому «продвинуться во всех отраслях нашей работы, без организации казахской бедноты мы не можем», – говорил Голощекин на Втором пленуме.[124]

* * *

Еще на Пятой конференции в 1925 году Филипп Исаевич четко дал понять, что казахи, по существу, не нюхали Октября. Он формулировал тогда свои мысли даже с какой-то теплотой к людям, ему никогда не присущей (должно быть, это и были те абстрактные люди, которых надлежало осчастливить, ибо по неразвитости своей, по недомыслию своему они так и будут по-прежнему влачить темную, беспросветную жизнь в своей бескрайней степи). Он явно любовался собой в момент начала выполнения той колоссальной задачи, которая стояла перед ним, – советизировать эту отсталую республику с ее широченными просторами, неграмотными кочевниками, кучкой националистов, засевших в партаппарате и в учреждениях культуры, открытых или тайных алашординцах, для которых главное – чтобы не трогали их народ.

«…Мы берем линию на рабочих, на казахов, на массу казахской нации как таковую, на бедняка, на батрака; к ним, товарищи, мы еще не прикасались (выделено мной. – В.М.). Вот к этому источнику, источнику энергии и источнику народного разума, источнику здоровых инстинктов, мы еще не приложились. Ведь суть лозунга «Лицом к аулу и деревне» – приложиться к этому народному источнику, начать пить из этого источника, а не ту водицу, которая стоит годами и немного попахивает»[125].

Это было заключительное слово Голощекина на конференции. Ясно, что как опытный оратор он вряд ли составлял заранее на бумаге текст выступления, а говорил от себя. Какое-то странное впечатление производит его речь. При всем косноязычии, тавтологии и множестве демагогических оборотов, свойственным его многочасовым докладам, Филипп Исаевич крайне редко прибегал к образной системе выражений. И вот не раз и не два – многократно – он употребляет слово «источник», относя его непосредственно к людям: источник энергии, источник народного разума, источник здоровых инстинктов, наконец, называет все это – людей? – народным источником (?!) и договаривается до того, что надо начать пить из этого источника.

То, как он приложился к источнику по имени казахский народ, в последнее время стало известным, – разве что в числе жертв этого приложения исследователи никак не сойдутся: то ли миллион двести тысяч человек, погибших с голоду, то ли миллион семьсот тысяч…

Что же можно-то пить из «народного источника», то есть, буквально осмысливая образ, из народа, из людей?

Только одно – кровь.

…Помню, я осторожно листал серо-желтые истлевающие листы газеты, частенько полуоборванные по краям – подшивка была за 1927 год, – когда увидел вдруг перечеркнутый крест-накрест портрет. Голощекин был снят в профиль, против солнца: курчавые волосы и бородка отсвечивали сединой, взгляд нацелен и жесток, нижняя губа поджата, нос длинный, нависающий, но не мясистый, а хрящеватый и как бы энергичный, и – хищно вздутое крыло ноздри. Позировал ли он фотографу или тот схватил характерное выражение лица? Все-таки снимок был явно нерядовым, поскольку воспроизводили его в газете в дальнейшем часто. Зная нравы журналистов, вполне можно представить, что они были «в курсе» вкусов первого руководителя и прекрасно осведомлены о его неравнодушии к этой фотографии. Потому и старались почаще тиснуть портрет на полосе… Так вот, кто-то из читателей подшивки, а быть может, еще не подшитой газеты, размашисто перечеркнул профиль «ответственного секретаря крайкома тов. Голощекина», и, как видно, давным-давно: фиолетовые чернила выцвели до предела. Пониже кудлатой мефистофельской бородки большими печатными буквами вкось тянулась сопроводительная надпись: «УБИЙЦА». Это был номер «Советской степи» от 30 мая 1927 года…

Еще один перечеркнутый, но уже другими чернилами, портрет Филиппа Исаевича встретился в номере газеты от 7 ноября 1932 года. Там попутное определение было – «ГНИДА!»

Портретов других товарищей не перечеркивали…

Знали, знали безымянные рецензенты личности и деятельности Голощекина, что за человек вершил судьбами казахстанцев.

И отнюдь не случайным показалось мне тогда, когда я читал его заключительную речь на конференции, это навязчивое смакование слова «источник», под которым подразумевался целый народ, – и сладострастие упыря почудилось в этом нелепом, страшном сочетании – начать пить из народного источника.

Человек, даже и изощренный политик, порой не волен в своих чувствах и ненароком проговаривается. Мания величия – совершить революцию, пусть малый, да Октябрь – не однажды прорезалась у Голощекина, равно как и другие сопутствующие манийки: собственной непогрешимости (для порядка маскирующейся под самокритичностью), непревзойденного красноречия (оборачивающегося многочасовой демагогией, когда доклады надо было выслушивать иногда в течение двух дней) и т.д.

Не проговорился ли Филипп Исаевич в тот раз на Пятой конференции в чем-то глубоко потайном?

Разумеется, этот вовсе не значит, что он в прямом смысле вурдалак и кровопийца. Но бывает, что имеется другой – умозрительный – ряд связанных с людской кровью ассоциаций, образов и символов, кроющийся в глубине человеческого существа, ведь не каждый так же легко, как Голощекин, может бросить прилюдно: если-де надо, то будем действовать «не боясь крови» (как он заявил на Третьем пленуме в 1926 году).

Впрочем, крови ли бояться тому, кто выбрал своей «профессией» – революцию?

Г. Бабеф писал о деятельности Каррье, одного из ближайших сотрудников Робеспьера: «Разве для спасения родины необходимо было произвести 23 массовых потопления в Нанте, в том числе и то, в котором погибли 600 детей? Разве нужны были «республиканские браки», когда юношей и девушек, раздетых донага, связывали попарно, оглушали сабельными ударами по голове и сбрасывали в Луару?.. Разве необходимо было… чтобы в тюрьмах Нанта погибли от истощения, заразных болезней и всяческих невзгод 10 тысяч граждан, а 30 тысяч были расстреляны или утоплены?.. Разве необходимо было… расстреливать пехотные и кавалерийские отряды армии мятежников, добровольно явившиеся, чтобы сдаться?.. Разве необходимо было… потопить или расстрелять еще 500 детей, из коих старшим не было 14 лет и которых Каррье назвал «гадюками, которых надо удушить»?.. Разве необходимо было… утопить от 30 до 40 женщин на 9-м месяце беременности и явить ужасающее зрелище еще трепещущих детских трупов, брошенных в чаны, наполненные экскрементами?.. Разве необходимо было… исторгать плод у женщин на сносях, нести его на штыках и затем бросать в воду?.. Разве необходимо было внушать солдатам роты имени Марата ужасное убеждение, что каждый должен быть способен выпить стакан крови?..» .[126]

Страсти из времен Великой Французской революции (как не «Великая», так тебе и море крови!) имеют самое прямое отношение к страстям – мукам – из времен нашей новейшей истории: та же самая беспощадность и кровожадность сопутствовали исполнению «революционного долга», не говоря уже о совершенно одинаковых лозунгах – «свободы, равенства и братства» (впрочем, в потоках-то крови все жертвы равны, все братья по несчастью…). Каррье и Голощекин были отнюдь не простыми исполнителями директив, поступавших сверху, – они оба считали себя вершителями народных судеб, каждый на своем «участке». И если один устраивал малую французскую революцию в Нанте, то второй совершал свой малый Октябрь в Казахстане и не дрогнул, когда потребовали устроить в Казахстане геноцид. Не побоялся крови. Как и предупреждал.

Что ж это за существо такое – революционер, профессиональный революционер? Из какого источника напитал он душу свою?..