Вестники новой жизни: мировоззрение Надежды Мандельштам в годы частичной десталинизации.
Вестники новой жизни: мировоззрение Надежды Мандельштам в годы частичной десталинизации.
После смерти Сталина в жизни Н. Я. Мандельштам начались перемены. В частности, появилась возможность изменения ее судьбы как вдовы О. Э. Мандельштама, неразрывно связанной с возвращением в советскую литературу произведений ее мужа. В 1956 году она, наконец-то, смогла защитить диссертацию[924]. В том же году был реабилитирован по второму делу Осип Мандельштам[925]. Осенью 1958 года в Тарусе Мандельштам, вероятно, приступила к написанию мемуаров[926].
Герштейн вспоминала, что Н. Я. долго решала, “написать ли ей принципиальное письмо Хрущеву или засесть за свои воспоминания”[927]. Окончательный выбор был сделан, когда пришло понимание, что реабилитация поэта – это не только открывшаяся перспектива издания Мандельштама в серии “Библиотека поэта”, но и борьба за тот образ поэта, который сложился у нее самой. Когда в 1957 году в журнале “Знамя” А. А. Коваленков упомянул о мифической драке Мандельштама с Есениным, Н. Я. Мандельштам моментально написала письмо-опровержение в Союз писателей, требуя снятия главного редактора издания В. М. Кожевникова[928]. Она опасалась, что такие публикации могут помешать скорейшей литературной реабилитации Мандельштама, на что она, как видно из ее писем к Алексею Суркову, очень надеялась[929]. Поэтому важно было запечатлеть на бумаге свое представление о поэте в противовес прочим изображениям. Позднее ревнивое и негативное отношение вдовы поэта к современникам, оставившим в своих мемуарах иной его образ, побудит ее составить что-то вроде “классификации” “брехни” о нем, которую она приводит во “Второй книге”[930].
Применительно же к хрущевскому времени основной лейтмотив “Воспоминаний” – сомнение и осторожный оптимизм в отношении десталинизации. Неверие в происходившие перемены она подкрепляет свидетельствами с мест. XX съезд и начало десталинизации Н. Я. Мандельштам застает в Чувашском педагогическом институте в Чебоксарах. Еще до XX съезда она со скепсисом воспринимает указание инспектора Министерства образования прекратить преподавателям писать анонимные доносы, которые более не будут приниматься во внимание. Причем ее сомнения не рассеиваются и во время работы над мемуарами[931].
Но именно в Чебоксарах и начинается процесс выхода из состояния молчания и отчаяния, “гипнотического сна”[932]. В одной из важнейших глав для понимания динамики мироощущения Н. Я. Мандельштам в послесталинское время – “Вестник новой жизни” – она описывает случайную встречу с поклонником стихов ее мужа в развалившемся бараке Чебоксарского пединститута. Во время этой встречи она преодолевает свой страх и открывается перед ним. Для нее он оказывается первым из поклонников поэта, кто за долгие годы молчания внушает ей полное доверие[933].
В той же главе Мандельштам декларирует свой исторический оптимизм, свою веру “в победу гуманизма и высокой человечности”. Здесь она возобновляет заочный спор ее мужа с концепцией Блока о конце духа гуманизма и индивидуализма с наступлением духа музыки, воплощавшей вторжение масс, сокрушающих старую цивилизацию[934]. Начало главы перекликается с концовкой статьи О. Мандельштама “Гуманизм и современность” (1923), в которой тот полемизировал с Блоком[935]. По ощущению поэта, к началу двадцатых годов гуманистические ценности “ушли, спрятались, как золотая валюта”. Чуть ниже он оговаривается, что их возвращение – вопрос времени: “Переход на золотую валюту – дело будущего, и в области культуры предстоит замена временных идей – бумажных выпусков – золотым чеканом европейского гуманистического наследства, и не под заступом археолога звякнут прекрасные флорины гуманизма, а увидят свой день и, как ходячая звонкая монета, пойдут по рукам, когда настанет срок”[936].
Почти сорок лет спустя этот срок, по мнению Н. Я. Мандельштам, настал: “Мой оптимизм не поколеблен даже жестоким опытом первой половины нашего неслыханного столетия. Скорее даже наоборот: то, что пережито нами, надолго отвратит людей от многих соблазнительных на первый взгляд теорий, которые утвержда ют, что цель оправдывает средства и что «все позволено» ‹…› Мне кажется, что мы стоим на пороге новых дней. Я ловлю симптомы нового мироощущения. Их мало. Они почти незаметны. Но всё же они есть”[937].
Далее Н. Я. Мандельштам напрямую отсылает читателя к воззрениям Блока и Мандельштама, противопоставляя и сталкивая точки зрения поэтов на судьбу русской культуры. Пессимизм Блока, который олицетворяет один знакомый почитатель поэта, ее не убеждает, даже несмотря на то, что и для нее в годы революции “ценности гуманизма подверглись поношению и были растоптаны в прах”[938].
XX съезд КПСС стал для Н. Я. Мандельштам ключевой вехой в начавшемся процессе пересмотра ценностей. Осуждение репрессий, хотя бы и кулуарное, изменило мироощущение советского человека, которое еще недавно основывалось на нежелании и страхе осмысливать окружающую действительность. Мандельштам выставляет счет интеллигенции двадцатых годов и тогдашнему молодому поколению за уничтожение ценностей во имя служения революции. Интеллигенция пошла на самоуничтожение, отринув универсальные ценности, свойственные самым разным слоям: “критическую мысль и связанную с ней тревогу, свободу мысли, совести, гуманизм…”. Выбрав охрану и укрепление сложившегося порядка во имя выгоды или из-за страха перед репрессиями, первое советское поколение интеллигентов, по ее мнению, изменило себе: “Инициатором пересмотра ценностей была интеллигенция. Пересмотрев их, она переродилась и стала чем угодно, но только не интеллигенцией”[939].
В ожидании наступления лучших времен Н. Я. Мандельштам надеется на поэзию, интерес к которой среди молодежи для нее главное свидетельство возрождения интеллигенции. Признаваясь читателю в “неисправимом оптимизме”, она опирается на веру в поэзию как средство восстановления ценностей. Это и наполняет ее жизнь особым смыслом в послесталинские годы: она как вдова великого поэта должна донести его наследие до нового читателя, который, увлекаясь поэзией, ищет для себя “добра и правды”[940].
Потребность Н. Я. Мандельштам объяснить себе и читателю все перипетии обретения утраченных ценностей сделали из нее заинтересованного наблюдателя противоречивого процесса десталинизации советского общества в шестидесятые годы. В это время вера в силу поэзии помогла ей трактовать многочисленные негативные примеры, никак не вписывавшиеся в понятие “оттепели” в положительном ключе[941]. Оптимизма Н. Я. Мандельштам хватило до конца шестидесятых годов. В черновике книги, посвященной Ахматовой, позитивный настрой удалось сохранить, хотя после смерти ближайшей подруги Н. Я. Мандельштам сетовала С. М. Глускиной на потерю душевного равновесия[942]. Но ни суд над Бродским, ни процесс Синявского – Даниэля, как видно из рукописи, тогда еще не поколебали ее исторического оптимизма. В первом случае репрессии “против одного интеллигента порождают десятки новых”, а процесс Синявского – Даниэля поднял на защиту “весь мир, и даже мы что-то вякали”.
Точкой отсчета у Н. Я. Мандельштам была не сталинская эпоха, а двадцатые годы, когда, по ее мнению, и были заложены предпосылки для последующих репрессий. В той же неоконченной работе она вольно цитирует гневное выступление М. А. Шолохова на XXIII съезде КПСС: “В двадцатых годах мы за это ставили к стенке, и никто не шумел…”[943]
Куда больше Н. Я. Мандельштам беспокоила реакция на десталинизацию в самом советском обществе. Негативное восприятие снизу борьбы с культом личности Сталина в 1956–1962 годах Мандельштам описывает и в “Воспоминаниях”, и во “Второй книге”. Проживая в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов сначала в Тарусе, а затем в 1962–1964 годах в Пскове, Мандельштам неоднократно упоминает о неприятии “переоценки ценностей” среди сталинистов. Псковский сосед Мандельштам, маляр, напивавшийся в дни получки, чтобы в очередной раз вспомнить, как хорошо жилось при Сталине, словоохотливый попутчик в поезде “Москва – Псков”, осудивший не только публикацию “Одного дня Ивана Денисовича”, но и рассказ писателя Г. И. Шелеста “Самородок” в “Известиях”, а также некоторые другие персонажи служили, по ее мнению, примером инерции прошлой эпохи, которую поддерживали прежде всего те, кто боялся социальных перемен[944].
Одновременно Надежда Мандельштам использует “Воспоминания” для размежевания с теми писателями, кто до 1953 года был в числе победителей, а после 1956-го оказался среди разоблачителей культа. Критерий для Н. Я. Мандельштам тут один: она делит видных представителей советской литературы на тех, кто помогал Мандельштаму в его неустроенности, и тех, кто никак не помог. “Как выясняется, у нас не было ни одного сталиниста и все мужественно боролись”, – иронизирует Н. Я. Мандельштам о позиции советских писателей В. А. Кочетова и Н. Н. Асеева.
Специальная глава отведена Николаю Тихонову, который, по мнению вдовы, дважды не пришел на помощь: в начале тридцатых годов и тридцать лет спустя, когда отказался писать предисловие к сборнику стихов Мандельштама. По ее мнению, отказ помешал издать сборник стихов в очень благоприятный момент: это могло случиться прямо перед публикацией “Одного дня Ивана Денисовича” в “Новом мире”[945]. “Литература могла ускорить историю”, – так оценивал А. И. Солженицын возможную публикацию отдельных глав его романа “В круге первом” в первые месяцы после XXII съезда КПСС, на котором было принято решение о продолжении политики по преодолению последствий культа личности[946]. Н. Я. Мандельштам полагала схожим образом, только вместо слова “литература” она употребила бы “поэзия”[947].
В “Воспоминаниях” Н. Я. Мандельштам много места уделяет размышлениям о политических последствиях сталинской эпохи для страны. В этом плане шестидесятые годы для Н. Я. Мандельштам – это время подведения итогов. В одном из писем к Д. Е. Максимову (не позднее 20 декабря 1964 года) о его книге “Поэзия Лермонтова” она прямо формулирует свое понимание кредо писателя: “У меня есть потребность в ценностном анализе и в мнении автора книги. Мне мешает его академическая тога, его страх уйти из традиции, скупость его личных пристрастий. Наше время требует хлеба – что думать сегодня, где искать опоры, какие стихи помогут жить… Как их употреблять на нынешний день…”[948]
В “Воспоминаниях”, помимо поэзии, опору она видит в преодолении рационализма и связывает этот процесс с новой миссией России, которая доказала своим примером его бесперспективность: “Россия некогда спасла европейскую христианскую культуру от татар, сейчас она спасает ее от рационализма и его следствия – воли к злу. И это стоило ей больших жертв. Могу ли я поверить, что они были бесплодны?”[949]
Под влиянием чтения публицистики О. Мандельштама, русской религиозной философии и одобренных сверху мыслителей, вроде А. И. Герцена и Ф. Энгельса, Н. Я. Мандельштам формировала свое оригинальное мировоззрение на проблему происхождения сталинского режима. Не утруждая себя подробным и, что самое главное, последовательным анализом своих политических воззрений, она считала нужным следовать свободному стилю, “прерывности” в изложении, сознательно избегая всякой системности[950].
Такой подход, однако, не означал отказа от связности. Центральное место в рассуждениях о природе сталинизма отводится проблеме краха гуманистических идеалов. Осуждение сталинских репрессий у Н. Я. Мандельштам обосновывается через отказ государства от ценностей гуманизма и демократии. Под демократией Мандельштам понимает одну из разновидностей государственности. Такое понимание она наиболее четко выразила в “Моем завещании”, когда, обращаясь к Будущему с большой буквы, требовала от общества, “демократического или олигархии, тоталитарного или народного”, оставить наследство поэта у частных лиц. Сама демократия, как и любая другая форма режима, в понимании Н. Я. Мандельштам недорогого стоила[951].
Культ личности, или “вождизм”, есть отрицание, отказ от демократии, но это еще не означает для Н. Я. Мандельштам, что утрачено главное. Через приписывание политических взглядов Осипу Мандельштаму она отказывается верить выбору “механического большинства” и находит идеал лучшего социального устройства в “чем-то вроде теократии”[952]. Главная утрата тоталитарного общества заключалась, по мнению Н. Я. Мандельштам, в отказе от гуманизма и его основы – свободной мысли, предназначение которой расшатывать авторитеты. Гуманизм в Советском Союзе заменили рационализмом, который потребовал от индивида слепого подчинения авторитету и покорного участия в социальных преобразованиях[953]. И только лишь к началу шестидесятых годов ценности, погибшие в предыдущую эпоху, начали возрождаться, возвращая обществу свободу мысли и утраченную традицию через стихи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.