Вкус к необходимости

Вкус к необходимости

Новая государственная система в условиях нарастания продовольственного кризиса с успехом использовала уже наработанные ранее приемы нормированного распределения. Однако распределительные нормы лидер большевиков предполагал использовать как инструмент политического принуждения. Еще в октябре 1917 года В.И. Ленин отмечал: «Хлебная монополия, хлебная карточка… являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля… Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов конвента и его гильотины»14. В ноябре 1917 года – судя, правда, по источникам мемуарного характера – Ленин и вовсе заявил примерно следующее: «Хлеба у нас нет, посадите буржуев на восьмушку, а если не будет и этого, то совсем не давайте, а пролетариату дайте хлеб»15. Летом 1918 года эта идея обрела форму нормативного суждения: Коллегия Наркомпрода 27 июля предложила «немедленно ввести классовый паек»16.

По решению коллегии Наркомпрода все население разделялось на трудовое и нетрудовое. Первое в свою очередь состояло из четырех категорий: 1) лица, занимающиеся тяжелым физическим трудом; 2) лица также физического, но не тяжелого труда, больные и дети; 3) служащие, представители свободных профессий, члены семей рабочих и служащих; 4) владельцы предприятий, торговцы и прочие. Четвертая категория получала хлеба в восемь раз меньше, чем первая. В основу выраженной дифференциации обеспечения продовольствием была положена идея классового деления общества; одновременно беременные женщины получали пайки наравне с рабочими физического труда. Однако такого деления оказалось недостаточно, чтобы обеспечить голодное население. Распределительная система большевиков «совершенствовалась» по мере внедрения в повседневную жизнь принципов военного коммунизма. В апреле 1920 года СНК РСФСР утвердил проект декрета о введении трудового, или бронированного, пайка, которым предлагалось поощрять рабочих за успешный труд. Разнообразие норм распределения росло и умножалось. Сосуществовали «особый» паек для рабочих топливной промышленности и «академический» – для ученых, паек для кормящих матерей, «красноармейский», «медицинский» и т.д.

Приход большевиков к власти осложнил и без того непростую ситуацию в рыночной торговле. Рынки играли накануне 1917 года огромную роль в повседневной жизни горожан. Новая же власть воспринимала крестьян, торгующих своей продукцией, как «паразитов на теле трудового населения». В городах в годы Гражданской войны велась борьба с уличными продавцами, а заодно и с рынками. В Петрограде, например, в 1919 году торговать разрешалось лишь на 9 из 40 имевшихся базарных площадок, а летом 1920 года решено было закрыть и эти девять17. Власти проявляли настойчивое стремление к ликвидации публичных мест частной торговли и потому, что население не должно было замечать резкий контраст между нормами карточного снабжения и количеством продуктов, имевшихся на рынках.

Как инструмент реализации норм распределения использовали большевики и систему «коммунального питания». Уже 27 октября 1917 года в декрете СНК «О расширении прав городских самоуправлений в продовольственном деле» отмечалось: «Городское самоуправление… имеет право превратить рестораны и трактиры в общественные столовые, работающие под руководством и контролем города…»18. С августа 1918 года в рамках действия большевистского нормативного акта – декрета ВЦИК РСФСР «Об отмене частной собственности на недвижимости в городах» – аномалией стало существование частных ресторанов, кафе и трактиров19. В Петрограде, например, специальным распоряжением Петрокомпрода все эти заведения подлежали ликвидации уже с 15 ноября 1918 года20. В условиях карточного распределения и натуроплаты основная масса горожан принуждена была пользоваться пунктами коммунального питания. В Москве летом 1919 года в таких заведениях кормилось около миллиона человек. В Петрограде в 1920 году насчитывалось почти 700 общественных столовых. Власть, настойчиво пытаясь превратить в норму систему коллективного питания, использовала ее и как инструмент реализации своих социальных предпочтений. При большевиках распределение носило выраженный классовый характер, и это предопределило вид аномалий, явившихся результатом его использования при решении продовольственного вопроса.

Карточки спровоцировали появление аномальной бытовой практики, основанной на поиске стратегии выживания, – «пайколовства». Возросшая в условиях нарастающей инфляции значимость натуральной части оплаты труда заставляла городских обывателей пристраиваться к местам распределения наиболее «весомых» пайков. Современники вспоминали: «Самым характерным в нашей жизни времени военного коммунизма было то, что все мы, кроме наших обычных занятий, таскали пайки. Пайков существовало большое разнообразие, надо было только уметь их выуживать. Это называлось “пайколовством”»21. Дело часто доходило до курьезов. Например, в Петрограде в 1918–1921 годах «милицейский паек» можно было получить за организацию культурно-просветительной студии для милиционеров, а паек матери, кормящей грудью, – за чтение акушеркам лекций по истории скульптуры. «Пайколовство» быстро распространилось и по другим городам Советской России. Летом 1921 года одна из челябинских газет опубликовала фельетон. Его авторы выделили несколько категорий «пайкистов». Пайкист-философ, казалось, вообще не думал о пайке, он лишь напоминал о нем вскользь и только начальнику хозяйственного отдела. Существовала категория «рассеянных» пайкистов, не замечавших, что они получают сразу несколько пайков. Были еще «коллекционеры», имевшие и красноармейский, и академический, и совнаркомовский паек, а также «спортсмены», гонявшиеся за количеством. А «глупым пайкистом» считался обыкновенный обыватель, надеявшийся на справедливость в системе распределения22. Реакция власти на «пайколовство» носила в основном внеюридический характер. В Советской России разрасталась сеть ревизионных органов, пытавшихся отслеживать «законность» предоставления пайков и продовольственных карточек. Но общий хаос не позволял наладить эту работу.

Более нетерпимо большевики отнеслись к «мешочникам» – еще одной социальной аномалии, порожденной запретом на частную торговлю и на закрытые рынков23. Традиционно под мешочничеством понимают некую форму самоснабжения населения в условиях развала хозяйственных связей и нормального товарообмена. Сопутствующими обстоятельствами появления «мешочников» становятся продовольственный кризис и товарный голод. Большинство филологов и историков относят слово «мешочник» к временам Гражданской войны. Известный специалист в области истории русского языка А.М. Селищев ставил его в один ряд с понятиями «дензнаки» и «комбеды», возникновение и существование которых ограничивается периодом 1918–1922 годов. Однако еще до прихода большевиков к власти население страны начало втягиваться в практику самостоятельного добывания пищи и промышленных товаров, которые перевозились, как правило, в мешках. Причиной этого процесса во многом явилось введение хлебной монополии. Гражданская война усугубила ситуацию.

Для горожан крестьяне-мешочники представляли мощный канал получения продуктов. Однако не менее распространенными были и поездки жителей городов в деревни, где они меняли вещи на муку, картофель, сало и т.д. При этом горожанина в толпе легко было узнать по необычной таре – чемодану. Их звали «чемоданщиками». За продуктами ездили все: рабочие, учителя, профессора, артисты. Современники вспоминали, что совершенно неприспособленные люди «научились… торговать, ездить на буферах, на крышах вагонов»24.

Распределительная система эпохи Гражданской войны породила и еще одну аномалию – изменение культуры еды и в определенной степени вкусовых ориентиров населения, что неизбежно в ситуации масштабных социально-экономических изменений25. Самым важным в еде становилось элементарное насыщение. Горожане не только страдали от нехватки пищи, но и питались тем, что еще несколько лет назад казалось вообще несъедобным. Но это была, если так можно выразиться, индивидуальная инициатива. На властном же уровне идею накормить всех голодных большевики осуществляли с помощью примитивных форм коммунального питания, организаторы которых не могли и не стремились решить вопрос вкусовых качеств еды. Ассортимент блюд большевистских заведений коммунального питания был в 1918–1920 годах нищенским. К.И. Чуковский осенью 1919 года записал в своем дневнике: «Обедал в Смольном – селедочный суп и каша. За ложку залогу – 100 рублей»26. З.Н. Гиппиус в дневниковых записях, относящихся к лету 1919 года, фиксировала выдаваемый в общественных столовых «суп с воблой»27. Сын известного русского философа Н.О. Лосского Б.Н. Лосский вспоминал, что его маленький брат не знал, что бывает белый и черный хлеб, и никак не мог понять, что делать с маленькой пшеничной булочкой, так как не воспринимал ее как пищу28.

Одновременно отрицание наиболее радикально настроенной частью большевистской верхушки буржуазной культуры порождало негативное отношение власти и к «буржуазному вкусу» в еде. В первую очередь это относилось к ритуалистике питания. П. Бурдье подчеркивал: «Способ подавать и есть пищу, расположение блюд и приборов… цензура всех телесных проявлений удовольствия от еды (таких, как шум или спешка) и, наконец, требование рафинированности самих кушаний… – это всецелое подчинение стилизации сдвигает акцент с субстанции и функции на форму и манеру, отрицая тем самым грубость и материалистичность акта еды и съедаемых вещей, что равноценно отрицанию фундаментальной материалистической вульгарности тех, кому доставляет удовольствие простое наполнение себя пищей и напитками»29. Не случайно М.А. Булгаков вложил в уста Полиграфа Полиграфовича Шарикова следующие слова, произнесенные во время обеда в адрес доктора Борменталя и профессора Преображенского: «Вот все у вас, как на параде… салфетку – туда, галстук – сюда… а так, чтобы по-настоящему, – это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме»30.

Власть подкрепляла антибуржуазность новых ритуалов питания и на визуальном уровне. Это касалось, в частности, практик создания особой «советской» посуды. Известно, что в начале XX века фарфор российского производства входил уже в состав традиционных предметов домашнего обихода горожан не только высшего, но и среднего слоя. Производство посуды, как ни странно, сумело сохраниться и в условиях Гражданской войны. Уже осенью 1918 года на предприятии стала изготовляться посуда, которая, по словам А.В. Луначарского, должна была «со всем изяществом выразить идею и чувства людей трудовых»31. В быт горожан вошел так называемый агитационный фарфор. На тарелках сначала размещали только лозунги, наиболее популярными из которых были: «Кто не работает, тот не ест» и «Пусть, что добыто силой рук трудовых, не поглотит ленивое брюхо»32.

В первые годы существования советского государства большевистский дискурс в сфере питания объективно приобретал выраженную антибуржуазную направленность. Это соответствовало преобладавшему в складывающейся пролетарской культуре характерному для крестьянской традиции восприятию пищи как сугубо насыщающей инстанции. Одновременно на уровне нормализующих суждений культивировалась мысль о значимости вкусовых пристрастий как своеобразного индикатора противостояния классов. Знаковый смысл для характеристики раннебольшевистских ориентиров в области питания носили строки:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,

День твой последний приходит, буржуй.

Граждане страны Советов против своей воли становились приверженцами того, что Бурдье называл «вкусом к необходимости», который власть пыталась представить как некую норму повседневности. В начале декабря 1920 года СНК, пока еще руководствуясь принципами политики военного коммунизма, принял декрет «О бесплатном отпуске населению продовольственных продуктов». Декрет начал действовать с 1 января 1921 года. Жители российских крупных городов, и прежде всего Москвы и Петрограда, оказались на грани настоящего голода. Таким образом, военно-коммунистические нормы распределения, обеспечивавшие существование коммунального питания и одновременное уничтожение свободной торговли, а также укрепление феномена «вкуса к необходимости», способствовали развитию своеобразных новых норм, связанных с культурой питания и носящих патологический характер.

Ситуация могла измениться лишь благодаря введению новой экономической политики, которая явилась способом наиболее рационального перехода российского общества от войны к миру, отказа от чрезвычайщины в быту, возвращения к традиционной, нормальной стилистике повседневности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.