1. Вкус жизни

1. Вкус жизни

К Риму французская «каравелла» подлетала уже в ночном, по-южному черном, облачном небе. Позади остались три с небольшим часа лету от Москвы до Парижа на «ТУ-104», остался путь через Париж на автобусе — с аэропорта Бурже к аэропорту Орли, путь, на котором вновь мелькнули виденные пять лет назад Триумфальная арка с могилой Неизвестного солдата, Елисейские поля, Сена, ее мосты, собор Парижской богоматери, шумная, веселая, пестрая сутолока кривых и узких улочек; и вот позади уже и дорога от Парижа до Рима, проделанная на спокойно, с малым шумом летящей «каравелле».

Не знаю, поднимались ли римские декораторы и оформители световых реклам в воздух над своим городом, задумывались ли над тем, как это будет выглядеть сверху, но из тех жемчужных, бледно-голубых, опаловых, не бьющих по глазам и вместе с тем ярких, радостных огней, которыми горела под нами столица Италии, складывалась картина необыкновенной красоты. Цветные огни исчерчивали длинными линиями радиусы улиц, цветными светящимися туманами были залиты площади, в цветных прожекторах выступали рельефами памятники и отдельные здания. Казалось, тут все в этой световой мозаике тщательно продумано, она манила к себе, обещала сплошные удовольствия и радости.

В отеле, или как тут называют, в «альберго», под звучным именем «Етрего» нам выпал жребий разместиться в номерке, окно которого выходило в щель между домами, — и световые красоты для нас немедленно угасли. Вступал в силу неколебимый закон капиталистического мира: сколько заплатишь, на столько и получишь. Наш номерок был не из дорогих. Может быть, поэтому и не без претензий: одна пара противоположных его степ была выкрашена в голубую краску, другая пара — в яркую оранжево-апельсинную.

Наутро мы увидели город уже при дневном свете, без прожекторов, без пеонов, без цветных туманов. Но зато при ласковом весеннем солнце. Мы проезжали в автобусе мимо угрюмых развалин древних рынков, сохранившихся, впрочем, так, что после небольшого ремонта в их галереях и сейчас можно открывать торговлю; ехали мимо рынков современных, заполненных фруктами, овощами, живой птицей, рыбой и креветками. Мы стояли на Капитолийском холме, и под нами лежали руины римского Форума с каменными останками удивительных времен, свидетельствами поразительных нравов. Здесь, на Священном холме Древнего Рима, можно стоять часами, смотреть и раздумывать. Раздумывать над путями истории, над судьбами народов, общественных формаций, отдельных, больших и малых, личностей.

Римские гиды, то ли потому, что они неважно подготовлены и знают все до крайности поверхностно, то ли по причине службы своей отнюдь не исторической науке, а лишь бизнесу, коммерческому делу, каким в Италии является организация иностранного туризма, — эти гиды (не все, конечно, есть и исключения, я говорю о большинстве), указывая пальцем с Капитолийского холма, назовут вам и Священную дорогу — Via Sacra, ведущую к Капитолию через весь Форум, и фундамент базилики Юлия, и несколько колонн портика храма Сатурна, и остатки трибуны для древних ораторов, и арку Септимия Севера, фрагменты Дома весталок и множество других свидетельств далекого прошлого. Где-то среди них вы должны себе представить и так называемый Черный камень, под которым находится могила Ромула, якобы основавшего Рим.

Вам все это назовут, на все укажут пальцем. В па-правлении этого пальца, за долиной Форума, несколько вправо, вы увидите утопающий в зелени Палатин, весь в громадах источенных временем мертвых императорских дворцов и до сего времени по-настоящему не исследованный. Левее, тоже за Форумом, солнце любезно просветит для вас циклопические аркады Колизея.

Сейчас каждый камень на Форуме расчищен, отчищен, пронумерован, занесен в каталоги, сфотографирован на цветную пленку. «Триста лира» — и один из бесчисленной армии торговцев фотографиями, движущейся за толпами туристов, немедленно передаст вам из рук в руки и такой каталог и такие снимки, раскинув их перед вами яркой цветистой гармошкой.

Да, вам все назовут в соответствии с каталогами, на все обратят ваше внимание, но попробуйте спросить гида (даже хорошего) о чем-либо сверх установленного популярными справочниками, и в большинстве случаев ответа вы не получите. Стойте, вспоминайте сами все когда-либо прочитанное о Риме и раздумывайте.

Вид Форума, как никакое иное место в «Вечном городе», способен порождать раздумья. Позади вас Капитолийский холм со всеми легендами, какие сложены вокруг него за тысячелетия (о Ромуле и Реме, о волчице, вскормившей их, в память о чем здесь и сегодня ходит в клетке живая волчица, о гусях, которые спасли Рим), с тем древним хранилищем государственных архивов, Табулярием, от которого под возведенным впоследствии средневековым зданием Сената остался лишь врубленный в склоны холма нижний этаж.

Вы вспоминаете все, что знаете о Капитолии, но смотрите не отрываясь только на Форум, на его пронумерованные мраморные останки… Вокруг стоят холмы, Форум внизу меж ними. Не слишком-то удобное местечко. Ну что, что могло заставить римлян взяться когда-то за осушение этой, в ту пору болотистой, зыбкой низины? Разве мало места окрест? Когда русский царь Петр I осушал болота на островах в устье Невы, мы знаем, для чего он это делал. Он прорубал «окно в Европу», искал выход для Руси в открытое море. А здесь?

Здесь, видимо, в далеком VI веке до нашей эры первоначально было место для погребения: на Священной дороге найдены следы древних могил. Лиха беда начало. В старательно осушенной долине — следы канализационной системы сохранились и сейчас — позже стали раскидываться торжища, рынки, на которые сходились жители разных концов города. Потом — следующая перемена: здесь стали созываться различные общественные собрания, устраиваться игры, религиозные процессии.

Время делало свое дело — бывшее кладбище, бывший толчок приобретал все большее значение в жизни Рима, на Форуме возникали строения, одно прекраснее другого.

Сменялись поколения, новые люди сносили то, что было воздвигнуто предшественниками, строили свое. От Форума царей осталось в итоге ничтожно мало, буквально считанные камни. Республиканский Форум сохранился лучше, хотя и его в свою очередь подавил Форум императоров.

С христианством, с его мракобесием и застоем пришел упадок не только в общественной жизни, но и в искусствах, в том числе и в зодчестве. Одни сооружения древних превращались в христианские церкви, другие забрасывались вовсе. Рим испытывал нашествия германских полчищ, над ним бушевали пожары. Гибло былое античное великолепие.

Форум, так же как Колизей, как дворцы Палатина, термы Каракаллы, средневековые строители превратили в каменоломни. Из несокрушимых степ выламывали мрамор, вырывали из них бронзовые скрепы, увозили отсюда целые колонны. На Форуме устроили свалку, его сооружения все глубже погружались в землю, в хлам, в мусор, в вороха навоза и земли.

Я поинтересовался: где же мрамор, которым был облицован Колизей внутри, где мрамор строений Форума, где мрамор дворцов Нерона, Тиберия, Калигулы, гигантских императорских терм? Гиды пожимали плечами: куда-то делся, очевидно, на другие сооружения позднейшего времени, а на какие именно — сказать трудно.

Существует толкование, будто бы такие гиганты архитектуры, как пирамиды Египта, цирки и дворцы Древнего Рима, Московский Кремль, Великая Китайская стена, такие образцы бесподобного внутреннего убранства, как убранство средневековых храмов и королевских дворцов разных стран, можно было создать только трудом рабским, подневольным, крепостным и поэтому-де ни Колизей, ни храм Василия Блаженного, ни все те чудесные художественные изделия, какие хранятся, скажем, в Оружейной палате в Москве или в Палаццо Питти во Флоренции, они-де ныне невозможны, они безвозвратное прошлое народов.

Что верно, то верно, рабский труд был самым дешевым. Известно, что рабом Рима становился всякий, кто был захвачен в плен в завоеванных римлянами странах и в предназначенных к разрушению римскими легионами городах. Хроники утверждают, что только из одного Карфагена в Рим после третьей Пунической войны пригнали пятьдесят шесть тысяч рабов, а из превращенной в римскую провинцию Македонии — и все сто пятьдесят тысяч. Рим же, как тоже известно, воевал почти непрерывно, и приток рабов никогда не прекращался. В старых книгах сказано, что раба можно было купить за четыре драхмы; в переводе на нынешние деньги это означало бы полтора рубля золотом. Конечно, раба неквалифицированного. Рабы с профессией ценились дороже, в зависимости от профессии и от степени мастерства. Палач Спартака Марк Красс имел рабов-архитекторов, рабов-банкиров, чтецов, писцов, ювелиров, домоуправителей…

Можно было согнать тысячи рабов-строителей и — только за стоимость пищи, необходимой для поддержания жизни раба, — возвести Колизей; можно было посадить рабов-ювелиров за верстаки, и они к роскошным одеждам почти даром делали застежки из рубинов или изумрудов, оправляли бриллианты в золото перстней, вставляли жемчужины в подвески к ушам, резали камеи, которым люди изумляются и поныне. Можно было заставить раба, вооруженного резцом скульптора, вырубать из мрамора конин совершеннейших греческих творений, а рабов — зодчих и каменщиков — сооружать многокилометровые акведуки с гор к Риму. Не было, пожалуй, ничего, чего бы не сделали, не сотворили дешевые руки рабов.

И все же это глубоко неверное, глубоко ошибочное утверждение о неповторимых возможностях, какие нес в себе труд рабский, а позднее труд крепостной. Если мы посмотрим сегодня с обрыва Ленинских гор, нависших над Москвой-рекой, посмотрим на чудесный вид — на Лужники, то разве своими размерами, пропорциями, гармонией форм возведенная в наши дни Главная спортивная арена стадиона имени Ленина уступит Колизею Древнего Рима? Она не облицована мрамором. Из мрамора и даже из золота, как предсказывал создатель нашего государства, мы будем строить позже, когда добьемся полного изобилия материальных благ, когда коренным образом решим проблему жилищ. Мрамора пока пет, это правда. Но есть красота форм и прочность. А это, как показывает опыт, долговечнее, чем мрамор: и от ободранного в средние века Колизея до наших дней дошли совсем не мрамор, а именно красота пропорций и прочность.

Нет, не потому с воцарением христианства античное искусство шло к упадку, что не стало дешевого труда рабов; не мастера мельчали — мельчали хозяева, мельчали помыслы сильных мира сего, мельчали характеры, уничтожалась воля художника. Церковь давила мысль, церковь ввергала народы во мрак мистики, изуверства, отбрасывала человека далеко назад, в темные библейские времена, во времена еще более глухие и давившие еще беспощадней, чем времена римского язычества.

Когда дотла выгорели подожженные и взорванные гитлеровцами дворцы ленинградских пригородов — Петергофский, Екатерининский, Павловский, — тоже кое-кто утверждал: «Безвозвратно. Только руками крепостных можно было создавать такое». Но если кто бывал до войны в Екатерининском дворце, в Пушкине, и помнит его былое великолепие, а затем если он видел эти руины весной 1944 года, то, зайдя сегодня в первые восстановленные комнаты и залы парадной анфилады, он будет поражен и, может быть, даже не поверит своим глазам. Чудесная лепка, чудесная тонкая роспись, сверкающие, из десятков пород ценного дерева набранные паркетные полы, мебель в позолоте и штофе — это же все именно такое, каким было когда-то давно; только, пожалуй, лучше, ярче, праздничней, чем было. И создано это не рабами, не крепостными и не в XVIII веке, а сегодня и советскими искусниками-энтузиастами, мастерами, которые в свой свободный, радостный труд вкладывают огонь души и сердца, полет фантазии, силу разума и всемогущее умение рук.

Да, древние умели. Но не следует самоуничижаться — умеем и мы. А новые, молодые поколения строителей коммунизма создадут такое, чего мир не видал никогда, — ни в «золотой век» Перикла в Афинах, ни в «золотой век» Маурьев в Индии, ни в какие иные «золотые» века.

И когда смотришь на остатки Древнего Рима, то думаешь совсем не о невозможности повторения, а о том, насколько же богаче могло быть человечество, если бы материальные ценности, создаваемые руками сотен поколений, не гибли в пламени войн, не разрушались бы страшной киркой нерадивости. Рим в равной мере страдал и от того и от другого. Нерадивость, внутренний упадок вошли в него вместе с христианством. Клавдиан, которого называют последним поэтом древних римлян, в первые годы V века еще видел с крыши одного из дворцов Палатина «неописанное великолепие древней столицы, с ее многочисленными храмами, крытыми золотом, с ее украшенными трофеями триумфальными арками, с ее колоннами и статуями, подымавшимися до облаков, и с ее громадными зданиями, в гигантских недрах которых человеческое искусство собрало все богатство природы». Но через двести лет после этого, читая проповеди потомкам древних римлян, епископ Григорий этот город — давно ли мраморный и золотой! — сравнивал уже и с глиняным горшком, и с ощипанным орлом, который ослабел от старости н, умирая, сидит на берегу Тибра. А еще позже, во времена папы Мартина V, автор знаменитых «Фацетий» Поджио Браччолини, сидя на руинах Капитолийского храма, видел Рим, от которого не сохранилось ничего, кроме гигантских развалин, разрушенных храмов, низвергнутых архитравов, зияющих и растрескавшихся сводов и валяющихся во прахе черепиц со зданий Форума, на место которого паслись волы и козы.

Хорошо это все-таки или плохо, что время постепенно уносит создаваемое руками человека?

Как и во всем, что происходит в мироздании, есть свои противоречия, свои две стороны, так и в этом процессе можно найти неизбежные взаимно противоречащие силы. Представим себе Москву времен Ивана Грозного — вот сохранилась бы она и до наших дней в неприкосновенности! Чему-то мы бы несказанно радовались — тому, что дало бы нам возможность с большей достоверностью заглянуть в прошлое, в быт минувших столетий, в искусство старой Руси, в корни, в истоки различных интереснейших исторических событий. Мы бы, наверно, покрыли стеклянными футлярами отдельные, наиболее ценные здания и сооружения. Но остальные, на добрых девяносто пять процентов, пришлось бы, надо полагать, снести, несмотря на гипнотизирующий флер веков; пришлось бы выравнивать улицы, свозить на дрова прогнившие старые избы и терема, прокладывать водопровод и канализацию, словом, строить ту прекрасную новую Москву, которую мы строим сегодня, в которой жить удобней и радостней, чем в Москве Долгоруких, Грязных, Годуновых и Романовых. Что-то должно сохраняться, а чему-то положено уходить, уступать дорогу новому.

И даже в Риме, в этом хранилище древностей, которые привлекают туристов со всего света, есть обширные районы новых строительств, новых жилых домов. В этих домах, правда, очень дорого жить. На ежемесячную оплату трехкомнатной квартиры у семьи рабочего или сред-; него служащего уйдет в таком приятном но внешности доме до пятидесяти процентов заработной платы. Но кто имеет возможность оплатить эту квартиру, предпочитает жить в пей, а не в прославленных руинах, если даже то будут «Золотая вилла» Нерона, Колизей или гигантский дворец Септимия Севера на Палатине.

Дожившие до наших дней древние сооружения Рима прошли, конечно, немало превращений. Арка Септимия Севера, как свидетельствует сохранившаяся на ней надпись, возведенная в начале III века в память победы над парфянами, арабами и ассирийцами и в честь десятилетия правления того, чье имя она носит, будучи к средним векам до половины засыпана землею, какое-то время служила крепостью; к ней даже пристроили дозорную башню. Колизей, тоже в средние века, был цитаделью баронов Франджипани. Может быть, только Пантеон Агриппы, сооруженный в 27 году до нашей эры для прославления рода Юлиев, дошел до нас в более или менее первозданном виде. Его спасло то, что уже в начале VII века он был превращен в христианскую церковь.

Из всех древностей Рима больше, чем Колизей, больше, чем все руины, вместе взятые, производит впечатление именно Пантеон, или, как его называют ныне, храм Санта-Мария Ротонда. Поражает не портик — шестнадцать чудесных коринфских колонн из египетского гранита с мраморными базами и капителями, не те бронзовые двери неимоверной толщины и массивности, которые сохранились до наших дней, не само сознание глубочайшей древности этого сооружения. Поражают соразмерность сооружения, его строгие, точные, гармоничные пропорции, его предельно величавая простота — качества, доступные только величайшим мастерам и художникам. Огромная цилиндрическая целла поднимается до половины сооружения и там незаметно переходит в посаженный на нее купол. В девятиметровом отверстии в зените купола, оставшемся таким, каким оно было и при древних, видно голубое римское небо.

Это единственное «окно» храма. Через него проникает не только свет — через него на слегка покатый от середины пол, выложенный из круглых и квадратных плит мрамора, порфира и гранита, падает и дождь.

В чем тут дело? Может быть, в пропорциях, когда купол составляет ровно половину высоты здания и по высоте равен половине своего диаметра? Никто толком по знает, но акустика в Санта-Мария Ротонда удивительная.

Когда, получив некую мзду в одну или две тысячи лир, органист заиграл на невидимом органе, торжественные, могучие, полные чувства и красоты звуки заполнили весь храм — от пола до светового отверстия, от правой ниши, где лежит прах первого короля объединенной Италии Виктора-Эммануила, до левой пиши, где покоится великий Рафаэль Санти.

Долгими веками отцы католической церкви вырабатывали свои топкие и точные методы влияния на чувства, на сознание человека. Заполняя все пространство под гигантским куполом храма медленной, величественной музыкой, которая проникает в душу, доставляет истинное эстетическое наслаждение, органист в рясе вместе с тем опутывает слушающих незримыми музыкальными сетями, приковывает к месту на мраморном полу среди огромного храма, делая все, чтобы человек здесь не только взлетал к небу, к богу, на крыльях божественных звуков, по и почувствовал бы, увидел себя ничтожной песчинкой на фоне этих величавых архитектурных и музыкальных масштабов, чтобы в конце концов колени его сами собою согнулись пред алтарем всемогущего.

Собираясь в эту поездку, я прочел одну старую книгу, в которой о том, что принесло христианство античному Риму, было сказано так: «Базилики и храмы сделались местами христианского богослужения, бани и дворцы — мужскими и женскими монастырями; прочие же здания, несмотря на изображенный на них крест, остались по большей части тем, чем были, то ость жилищами суеверия, лицемерия, разврата и — что у язычников случалось реже — поповского любостяжания и соблазна. Места общественных увеселений и отдыха, вместо того чтобы подвергнуться нравственным преобразованиям, опустели и разрушились, между тем как форумы зарастали травою, золотой Капитолий почернел от грязи, и, наконец, все остальные памятники римской роскоши и величия покрыты копотью и паутиной».

Ни копоти, ни паутины сейчас, понятно, ужо нет на памятниках римской роскоши и величия, памятники тщательно сохраняются для привлечения туристов. Но живой, новый, современный Рим уже не фиксирует на них своего внимания. Новый Рим и строится по-новому, его уже но отличишь, скажем, от нового Парижа, от того Парижа, где тоже, как здесь, возводятся кварталы жилых домов, ультрасовременных, космополитической архитектуры, кричащих, с претензиями на сверхоригинальность.

Не могу, правда, не сказать, что в так называемой зоне EUR (Экспозиционе Универсале Романа), на той обширной территории, на которой предполагалось устроить в 1942 году всемирную выставку, архитекторами и строителями тех времен сделана довольно оригинальная и, думается мне, небезуспешная попытка творчески использовать античное архитектурное наследие, попытка строить новый Рим, не отвергая, а продолжая и развивая традиции старого.

К этой зопе мы подъехали по широкой городской магистрали Виа Кристофоро Коломбо, которая начинается возле терм Каракаллы и заканчивается в Остии, на морском берегу, куда жители Рима, имеющие на то средства, ездят купаться.

Под зону EUR была отведена площадь земли, равная площади, которую сегодня занимает вся Флоренция. Мы увидели здесь немало зданий, любопытных по архитектуре. Это и громадный массив Дворца цивилизации, о котором говорят «Новый Колизей», потому что он, подобно Колизею, окружен сплошными аркадами. Это и Дворец конгрессов с его колоннадой, и ряд других зданий, возводя которые архитекторы и строители стремились по-своему осмыслить и переработать опыт своих древних предшественников. Попытка строителей зоны EUR, безусловно, заслуживает внимания. Хотя бы для того, чтобы о ней поспорить, — и уже одно это будет плодотворным шевелением творческой мысли. В градостроительстве нельзя повторять прошлое, возвращаться к тому, от чего ушли; нельзя, чтобы традиции висели гирями на ногах строителей. Но нельзя делать и такой вид, будто бы до тебя вообще ничего не было.

Вопрос, куда же девался мрамор Древнего Рима, в полной мере мне выяснить не удалось. Видимо, его варварски жгли на известь для огромных и мрачных сооружений последующих, и особенно папских, времен. Другое объяснение тому, что он исчез бесследно, найти невозможно. Но на что растащили травертин былых колоссов, видно на каждом шагу. После возвращения пап из Авиньона, после так называемого «Авиньонского пленения», началось большое строительство. Травертин Колизея пошел, кстати сказать, даже на кладку стен собора Святого Петра. Чуть ли не весь средневековый Рим сложен из камней, выломанных в Колизее. Колизей ободрали снаружи, ободрали его и изнутри.

Немало древнего камня извел в XVII веке на свои сооружения Лоренцо Бернини, имя которого то и дело слышится из уст римских гидов: «Вот фонтан Баркаччиа работы Бернини! Вот группа святой Терезы работы Бернини! Колоннада, окружающая площадь собора Святого Петра, она тоже работы Бернини!» Бернини, Бернини, Бернини!.. Любимец папы Урбана VIII, того папы из рода Барберини, о котором, имея в виду его художественные вкусы, итальянцы каламбурили: «Чего не сделали варвары, сделают Барберини».

Бернини в свое время превозносили до небес, работы его долгое время считались шедеврами скульптуры и архитектуры, ему усиленно подражали, и не только в Италии. А сегодня? Сколько же безвкусицы замечаем мы сегодня в его манерных, вычурных произведениях, во всех этих бесчисленных фонтанах и группах! На примере Бернини можно видеть, что получается, если художник владеет отличной техникой, но не имеет ни идеи, ни должного художественного вкуса. И в наши дин подобным недостатком грешат, и не только архитекторы и скульпторы, по и литераторы. Всю душу вкладывает иной в слово, в поиск слов, в то, как бы позанятней, понеобычней расставить их на бумаге. Получается кудряво, завитушечно, а до читателя не доходит — по причине затемнения смысла. Пантеон, например, стоит более двух тысячелетий, без всяких завитушек и лепок, прост он до крайности, а потрясает. То, к чему сегодня иной раз мы второпях приколачиваем этикетку «Шедевр!», завтра может оказаться посредственностью. Время все проверит.

Благословляемый помянутым папой Урбаном VIII, модный шедевротворец Лоренцо Бернини чуть было но изуродовал даже и Пантеон. К античному сооружению он и папа задумали пристроить — ни много ни мало — парочку колоколен. Пристроили. Вид получился настолько ужасным, что, во-первых, нелепые колокольни немедленно получили в народе название «ослиных ушей Бернини»; а во-вторых, их просто в конце концов снесли.

Несколько дней продолжалось наше путешествие по Риму. Будучи гостями, мы не имели возможности пойти или поехать, куда нам вздумается.

Мы зависели от хозяев. И, конечно, не видели тех районов, где расположены промышленные предприятия, где живут римские рабочие, простой трудящийся люд итальянской столицы. Мы видели это все только мельком. Мы видели полчища торговцев сувенирами и фотокарточками, дневных и ночных фотографов, которые, вдруг неожиданно осветив тебя вспышкой в темноте, требовали назвать адрес, чтобы утром принести снимок. Толпы этих людей ходят следом за иностранцами, перехватывают приезжих на улицах, на площадях. Они удручают своей назойливостью, мешают смотреть, думать. Им не дают покоя те тощие лиры, которые у тебя в кармане. В общем-то, это бедняки, голь перекатная. Они готовы повиснуть на твоем рукаве, лишь бы хоть немного заработать на жизнь. Их осуждать нельзя. Трудно осуждать и тех девушек, часто просто девочек пятнадцати — шестнадцати лет, которые с наступлением темноты, поодиночке или парами, выходят к кинотеатрам, к третьеклассным ресторанчикам, тратториям и остериям, на перекрестки не слишком освещенных улиц. Что поделаешь — им нужны лиры, без которых среди материального изобилия, нагроможденного в ярких, пестрых витринах, умрешь голодной смертью.

Видели мы и других охотников за лирами. При входе в любой храм, в любую церковь недвижно стоят молчаливые монахини с железными кружками в руках.

В кружку надо опустить монету, строгие глаза монахинь требуют этого.

Внутри храма, возле той или иной церковной реликвии, тоже стоят монахини и тоже настойчивым взглядом требуют опустить монету в кружку. Облаченные в рясы, особи мужского пола менее скромны в своих требованиях. Они просто-напросто встряхивают кружками, звоном и бряком монет напоминая вам, Чтобы вы не очень увлекались созерцанием изображений святых или молитвами, а помнили бы о своем материальном долге перед господом богом. Вы можете даже фотографировать в храмах какие-нибудь «цепи святого Петра» или произведения искусства, принадлежащие кисти или резцу славных мастеров Возрождения, которыми так богаты церкви Рима, вы можете мешать богослужению, протискиваться среди молящихся, разговаривать — на это церковники посмотрят сквозь пальцы, лишь бы вы за все уплатили. При выходе нас опять встретят требующие глаза монахинь с кружками. Думается, зайди в католический храм сам Иисус Христос или дева Мария, и с них, во имя которых и на-горожена-то вся эта городьба, непременно и неукоснительно сдерут монету.

По вечерам один Рим довольно рано ложится спать, чтобы утром подняться на работу. Другой Рим зажигает те заманчивые огни, которые очаровывают путников, прибывающих в ночной Рим на самолетах. Рим этих огней ищет веселья в ресторанах, в казино, во всевозможных «домах» и «заведениях». Жизнь Рима богатых, пресыщенных с большой правдой показана в фильме «Сладкая жизнь», который демонстрировался в те дни и вызвал немалый шум в Италии. Испытавшие все, что только покупается за деньги, представители «сливок» римского общества, изображенные в фильме, доходят до такого падения, до такого скотства, что мажут, например, пьяную женщину чем-то вроде крема или варенья, обсыпают се перьями из распотрошенных подушек и на ней, униженной, раздавленной, ползающей по полу, ездят верхом. Что может быть кощунственней, отвратительней и постыдней? И Древний Рим падал, и падал так низко, что потом уже и подняться по смог. Но в современном Риме, пожалуй, способны побить рекорды падения.

Может быть, рекордсмены по разврату и нравственному уродству пребывают и убеждении, что хозяева жизни на земле именно они, сверхимущие, и никто иной? Может быть, в будущем им видятся еще большие «сладости жизни», чем есть в настоящем?

Но в кофейнях, в лавочках, где продается вино, у стоек за маленькой чашечкой кофе или за стаканом кьянти мы встречали людей с потрепанными шарфами на шеях, в заплатанных на локтях рубашках, в долго ношенных кепи, людей, которые шли с работы домой, усталых и сосредоточенных, людей, дравшихся в партизанских отрядах против гитлеровцев, людей, чьи взгляды совпадают со взглядами партии коммунистов Италии и которые о будущем родной страны думают иначе, чем те, кто мнит себя сильными мира сего. Для простых людей Рима, для его тружеников, для голодных, оборванных, безработных жизнь имеет совсем не сладкий вкус, она горька для них и солона, как слезы.

Рим был красив в эти апрельские дни. Из Москвы мы вылетали холодным ветреным днем, когда на деревьях, окружающих Внуковский аэропорт, не было еще ни одного листика, когда едва набухали почки; в Париже тоже было прохладно, хотя все уже зеленело; но здесь, в Риме, вовсю цвела весна. Воздух был голубой и влажный; в один, как говорится, прекрасный день даже прогрохотала короткая, стремительная, подобная мощному небесному обвалу южная гроза.

Цветы цвели на бульварах, в цветах утопала Испанская лестница, возле которой плещется безвкусный фонтан Варкаччиа, сработанный Лоренцо Бернини. Во дворах вилл, взбираясь на ажурные ограды, благоухали бледно-лиловые глицинии; цветами торговали на каждом углу.

Если бы тебя неожиданно, не предупреждая о место посадки, спустили бы с вертолета на улицы и площади Рима, то, даже не увидав ни Колизея, ни Капитолия, ни собора Святого Петра, ты все равно бы сказал, что это именно Рим. Ты узнал бы его по тем гигантским задумчивым соснам-пиниям, которые создают неповторимость в римском пейзаже. Пиниями порос Палатин, пинии могуче стоят в парках, окруживших термы Каракаллы, они высятся среди зеленых массивов чудесных вилл Боргезе и Савойя, теснятся вокруг храмов и в скверах. Пинии — это могучие, подобные колоннам стволы и как бы расштрихованные тонким пером графика, горизонтально раскинутые, легкие, прозрачные кроны.

Ходи по римским улицам и любуйся их красотами.

Но непременно ходи. Или, если хочешь, езди. Полюбоваться на что-либо сидя ты, пожалуй, в Риме не сможешь. Если тебя, конечно, не страшит перспектива схватить ишиас от сидения на каменных скамьях, которые тоже не очень-то часты в римских парках и скверах. А таких удобных и многочисленных уличных и парковых скамеек, как в Москве, в Ленинграде, в Киеве — почти в любом крупном нашем городе, ни в Риме, ни в тех других итальянских городах, где мы побывали позже, и совсем нет.

А если тебе хочется посидеть, иди в кафе, садись там и плати. Бесплатно в капиталистическом мире даже сидеть не полагается. Бесплатно по некоторым улицам и проехать нельзя. Нам показывали такие улицы в Милане. Это частные улицы. Хочешь проехать по ним — заплати за удовольствие. И за проезд по некоторым шоссейным дорогам надо заплатить. За все надо платить. Частная собственность. Чистоган. Главный кит, на котором держится капиталистическое мироздание, главная приправа, определяющая вкус жизни: для одних — сладкий, для других — горький.