Пути твои неисповедимы
Пути твои неисповедимы
Вечер. Мы с Виташей идем на педсовет. В учительскую. Это будет знаменитый педсовет.
— Сейчас Шулейкин с тобой счеты сведет, — смеется Виташа. — Он давно готовится. Он это умеет.
Пришла пора. Я знаю. Я чувствовал приближение грозы. То бьет, то ласкает. Неспокойно ему со мной.
— Потягаемся, — говорю я спокойно.
Он смеется.
— А ты, Виктор Павлович, как раз и припомнишь ему все, да? Припомнишь? — говорю я. — Ты ведь помнишь, как в драку рвался?
Он смеется. Потом говорит:
— Ладно, не горюй. Одна голова хорошо, а две лучше. Что-нибудь придумаем.
— Смотри, — говорю я.
Он смеется:
— Ладно, ладно. У нас тоже свои принципы.
А в учительской — как всегда: все уже расселись. Шулейкин отдает последние распоряжения. Вот сейчас наш корабль отвалит от причала и уйдет в неизвестность. Он стар, этот корабль. Корпус его скрипит. Ржавчина его изъела. Лишь краска свежа на его бортах и дыры аккуратно заткнуты тряпочками; хоть и тряпочками, а заткнуты… Но чего-то все-таки не хватает… Не пойму — чего. Уж очень тихо все сидят. И лица у всех немного вытянуты.
Виташа подталкивает меня в бок. Я вижу: в углу сидит заведующий районо Петунин. Маленький круглый человек с наголо обритой головой.
Я здороваюсь с ним. Он кивает мне едва-едва. Ну вот. Меня будут бить по всем правилам и в присутствии начальства. Крикнуть, что ли: «Э-э-эх!.. Да ну вас всех к черту» — и уйти?.. Это им важно запротоколировать комедию. А мне она не нужна… Мне самолюбие дороже. Я не жулик…
Мы садимся с Виташей у печки. Две лампы льют желтый трусоватый свет. Курить можно. И уже дышать нечем. Что же дальше-то будет?..
Идет педсовет. Обсуждаются всякие дела. Я почти ничего не слышу. Ерунда какая-то все… Меня не упоминают… Пока. Интересно, как Шулейкин будет меня уничтожать? Я скажу ему: «Все вы врете!» — а он скажет: «Ну вот, видите?..» — а Мария Филипповна скажет: «Он всегда кичится!.. Подумаешь, университет окончил…» Только бы мне не принимать всего всерьез. Не поддаваться. Пусть не думают, что я готов в петлю… Черта с два!
Вдруг кто-то произносит мою фамилию. А я ловлю себя на том, что, как собака, поворачиваю ухо в ту сторону и настораживаюсь. И это меня смешит…
— Сейчас драчка начнется, — шепчу я Виташе.
Он ободряюще улыбается мне.
Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встает и катится в мою сторону. И спрашивает меня:
— Ну, как у вас дела?
— Да вот сечь меня собираются, — говорю я.
Виташа мелко смеется.
— Сечь? — говорит Петунин. — Ну не без этого…
— Конечно, — говорю я.
— Наверное, есть за что…
— Наверное, — говорю я.
— А на вас жалуются, что успеваемость низкую даете, — говорит Петунин.
— Не всё сразу, — говорю я.
Мне теперь все равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит.
— Значит, конфликт с директором?
— Вам видней, — говорю я.
— А может быть, на вас наговаривают?
Мне чудится издевка в его словах. Петунин откатывается на свое место. Я сажусь.
— Ничего не понимаю, — говорю я.
— Н-да, — говорит Виташа. — Дело темное…
И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещенный лампой, рассказывает о моих грехах. О, мои грехи! Их так много, и они так ужасны…
— …Откололся от коллектива… Противопоставил себя…
— Правильно, — говорит Мария Филипповна.
Я смотрю на Петунина. Он слушает Шулейкина и кивает головой.
— …Самая низкая успеваемость по письменному русскому… Был Виктор Павлович… Катастрофа…
— Был я на уроке, — говорит Виташа, — и не на одном…
Скажи им, Виташа, скажи…
— …Такой отсебятины я еще не встречал… Для чего же существует Министерство просвещения, а?
— Может быть, мне уйти?! — вскакиваю я.
— Может быть, вы мне договорить дадите? — говорит мне Виташа.
— Спокойнее, — говорит Петунин.
— Вот так он всегда, — говорит Мария Филипповна.
Ну погодите, погодите же!..
— Вы хвастались ученикам, — говорит мне Шулейкин, — что вам на всех наплевать, что у вас своя, мол, голова на плечах, что программы — это чепуха…
— Кто вам сказал? — говорю я.
— Это не важно, — говорит он.
— Я говорил, что программу нужно дополнять! Я говорил, что очковтирательство… — Я кричу.
— А зачем кричать? — спокойно говорит Шулейкин.
— Умейте ответ держать, — говорит Мария Филипповна и смотрит на Петунина.
А мне плевать на Петунина! Плевать!..
— А может быть, вам пора ответ держать, Михаил Андреевич, — негромко говорит Петунин из своего угла…
Становится ужасно тихо. Дым папиросный уносится к потолку. Виташа подталкивает меня под бок. У Марии Филипповны белеют губы.
— Вы оскорбляете учителя, не имея на то основания, — говорит Петунин Шулейкину.
— У меня все факты… Вот, — говорит Шулейкин и показывает кипу бумаг.
— Без фактов нельзя вести серьезный разговор, — говорит Петунин.
— Да вот же факты, Петр Сергеевич! — говорит Шулейкин и пытается улыбнуться.
— Взяли вдруг и обвинили, — говорит Петунин, — а фактов-то и нету…
— Да вот факты, — растерянно говорит Шулейкин.
— Эдак мы все друг друга начнем поносить. Что же будет? — говорит Петунин жестко. — Без фактов нельзя.
— Я все факты имею, — почти шепотом, безнадежно говорит Шулейкин.
— Вы лучше скажите, куда вы деваете контрольные работы, — говорит Петунин, — которые вам лень проверять? Сжигаете, да?
Шулейкин молчит. Что это происходит? Меня защищают?!
— А во что он школу превратил! — кричит Виташа. — Все из-за него перегрызлись. Вы бы посмотрели, как он несправедливо картофельные участки распределял! И всякие разговоры… И на стенках всюду написано: «Кобель». Это о ком? Разве таким должен быть директор?!
Шулейкин пунцов, как переспевший помидор. И жалкая улыбка шевелится на его губах. А может быть, он плачет?.. А Виташа кричит, как Шулейкин по ночам прокрадывается к одной вдове…
— Это уже сплетни, — тихо говорит Шулейкин.
— Продолжайте, Виктор Павлович, — требует Петунин из своего угла.
Что делается?! Неужели это все из-за меня?
— Гы-гы, — говорит Маракушев, — а вы ведь, Михаил Андреевич, мне дров нарочно не давали, пока снег не пошел.
— Врете вы все, — говорит Шулейкин, не поднимая головы.
— Нет, он не врет! — стучит Петунин ладонью по столу.
— Гы-гы, — говорит Маракушев. — Вру, вру… А вот не вру!
— Так ему, гаду, — шепчет мне Виташа. — Допрыгался!
Что делается!.. Шторм. Ураган. Корабль сейчас на дно пойдет. Во все дыры вода льется. А тряпочки поверху плывут… Кто прав? Кто?.. Почему я тоже не кричу? Что мне, Шулейкина жаль? За что мне его жалеть? Топите его! Топите! Пусть знает!
…А потом я догоняю Петунина в коридоре.
— Что же теперь будет с Шулейкиным? — говорю я. — Теперь что, снимут его?..
— Решение облоно о снятии есть, — говорит он. — Почему «теперь»? Засиделся Шулейкин…
— Значит, это все из-за меня? — говорю я.
— А при чем здесь вы? — говорит он и смотрит куда-то мимо меня и быстро уходит прочь.
Все расходятся. Почти никого не осталось. Только Шулейкин стоит у дверей учительской. Курит. И Мария Филипповна стоит рядом. И я слышу:
— Да вы успокойтесь, Михаил Андреевич…
— А я и не волнуюсь, Мария Филипповна…
— Вы не обращайте внимания…
— Да что вы…
— Мало ли что говорят…
— Вы сами успокойтесь, Мария Филипповна…
— Как они это нехорошо!..
— Ничего, ничего… Пустяки…
Уже пять дней прошло, как Шулейкина сняли. Нового директора пока нету. Обещали прислать. Экзамены на носу. Клара Ивановна пока робко командует. Все ходят тихие.
— Как же теперь Шулейкин будет? — говорю я Марии Филипповне. — Уедет?
— Зачем же ему уезжать? — удивляется она.
— Да трудно ведь… Был директором… Теперь насмешечки…
— Я с ним говорила об этом. Я ему говорю: «Вам бы лучше уехать, Михаил Андреевич…» — а он мне: «Зачем мне ехать? и куда мне ехать?.. Что я, учителем не могу работать?..» Да и вообще, я давно знаю… — она говорит шепотом, — он ведь не очень-то директорством своим дорожил… Он ведь не хапуга…
— Хапуга?..
— Ну он покой любит. А директору-то, знаете?.. Каждому ведь свое. Директором надо быть энергичным. Правда? А он книжки любит читать… Помечтать.
Теперь почти вся школа взялась рыть ямы и столбы устанавливать. Уже десять столбов вкопали.
Маракушев посмеивается:
— Гы-гы… А мне свет ваш не нужен… Я и с лампой хорош…
— Эх, вы! — говорю я. — Ученики мозоли натирают… А вы?..
— Гы-гы… — смеется он. — Молодым везде у нас дорога…
Но он приходит все-таки.
— И вы здесь, Михаил Андреевич? — удивляется он.
— А что ж тут странного? — говорит Шулейкин из ямы.
— Да вроде бы директором были… Неудобно, должно быть…
— А вы помогайте лучше, — говорит Маша Калашкина.
А Шулейкин ничего не говорит. Он роет. Почти одной левой рукой. Правая у него какая-то странная.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.