Время Алексеева

Время Алексеева

Алексеев был известен журналистской Москве тем, что, руководя до этого «Советской Россией», он хорошую смелую газету превратил в серую и робкую. Что эта же перспектива улыбнулась и нам, стало понятно на общем собрании из его первой, программной речи.

Правда, не все в коллективе сделали такой пессимистичный вывод. Выступивший в прениях популярный и многими читателями любимый международник Мэлор Стуруа заявил, что «наконец-то в редакции подули свежие ветры». Этой фразой одни известинцы горько попрекают коллегу все последующие десятилетия, а другие дружелюбно посмеиваются, считая, что лесть была расчетливой: человеку хотелось снять запрет на его выезды за границу, вот он и добивался лояльности нового начальника. Как бы там ни было в тот раз, Мэлор Георгиевич Стуруа — выдающаяся персона в истории «Известий», его профессиональный вклад в газету очень велик.

Вспоминается еще одна фраза алексеевского времени в «Известиях», ставшая крылатой для московской журналистики. Дежуря по отделу информации, я сидел на выпуске газеты за длинным столом вместе с замредактора отдела Толей Шлиенковым. Минут за десять до подписания номера к нам быстро подошел дежурный член редколлегии Альберт Григорянц и, пробегаясь фломастером по первой полосе, потребовал:

— Парни, быстро меняйте свои заголовки! Главный редактор не любит такие, как сейчас на полосе.

На это Шлиенков немедленно отреагировал:

— То, что не любит главный редактор, мы ненавидим!

Григорянц вздрогнул, чуть не упал от смеха, я тоже. Такие словесные шедевры нельзя держать при себе — и с нашей с Альбертом подачи через полчаса Толиной фразой умилялась вся редакция.

Когда подули паршивые алексеевские ветры, нам многое приходилось делать такого, что любил главный, а мы ненавидели. Но иначе газета бы не выходила. Или пришлось бы менять профессию. Все тогда, тем более служба в печати, было с двойной моралью: публично говорится и пишется одно, как принято, как неопасно, а между собой — по-другому, как думаешь. Не на собраниях и планерках, а в обычном редакционном общении: в кабинетах, коридорах, в столовой, буфете — откровенно обсуждалось многое. Бывало, что днем, по ходу работы над номером, в буфете сдвигались столы и за чаем, кофе с бутербродами собиралось человек по десять-пятнадцать, а то и двадцать. Стихийно возникали поводы и темы, чаще известинские или просто житейские, но нередко — политические. Шел и обычный треп, перемешанный последними анекдотами, и серьезный разговор. Доставалось как главному редактору, так и всей советской власти и лично Леониду Ильичу Брежневу.

Алексееву докладывали об этих сходках, он их считал крамольными. С неприязнью относился к тем, кто там язвительно солировал, особенно к двоим — заместителю редактора отдела права и морали Анатолию Друзенко и первому заму ответственного секретаря Игорю Голембиовскому. Еще сильнее была к ним неприязнь в рабочей обстановке, поскольку оба иногда высказывали такие взгляды на содержание и облик газеты, которые не совпадали с мнением Петра Федоровича. Ему комфортнее было бы с другими подчиненными, но не доводить же дело до конфликтов, если люди с работой справляются. Сейчас не установить, кто подал главному редактору мысль о кадровом маневре — сначала для Друзенко: отправить его собственным корреспондентом в Польшу. Может, он сам туда попросился, о работе за рубежом в те годы мечтали многие журналисты. Как выходцу из Западной Украины, Толе был понятен язык, интересен менталитет поляков, и он с радостью укатил в Варшаву.

Зато точно известно, что Голембиовский никуда уезжать не собирался. Место собкора в Чехословакии ему предложил сам Алексеев. Но Игорь оказался несговорчивым. Тогда очень проявилась такая особенность его характера, как высокая самооценка. Она останется с ним навсегда. Именно высокая, порой сильно завышенная оценка своих качеств, возможностей не страшила его в трудностях, помогала в достижении успехов, но она же становилась и причиной различных неудач, а в конечном счете привела к непоправимым ошибкам, о которых речь впереди. Игорь сразу заявил, что если он и поедет, то ни в какую-то там социалистическую, а только в капстрану. Длительные, как, впрочем, и краткосрочные командировки в страны не советской модели всегда считались более престижными и привлекательными материально.

Это заявление, ставшее известным всей редакции, удивило многих, особенно сотрудников иностранных отделов, а кое-кого из них и возмутило. Куда, рассуждали там, он поедет, если в мире нет капиталистической страны, говорящей на русском языке или на его втором родном — грузинском? Другими не владеет. А что можно делать за границей без языка? Еще надо хорошо знать историю и сегодняшний день региона пребывания, ориентироваться во всех переплетениях тамошней внутренней и внешней политики, но это дается лишь долгой подготовкой. К тому же собкор должен постоянно находить новости, немедленно их оценивать и тут же передавать в Москву, а у Игоря подобного опыта не было — до секретариата он работал в отделах, не требующих каждодневной оперативной отдачи, — писем и промышленности. Наконец, в какую страну, если все сорок зарубежных корпунктов заняты, везде люди с женами, детьми?

Казалось бы, все складывалось против дерзкого предпочтения Голембиовского. Всё, кроме одного, — Петр Федорович был твердо намерен увести его с важной управленческой должности. В результате своего добиваются оба. В Мексике затянулся срок пребывания собкора Владимира Силантьева, его можно было менять — на Мексике и сошлись. Главный редактор обращается за согласием в ЦК КПСС и выкладывает все возможные аргументы в пользу нового кандидата в собкоры. Там с удовлетворением принимают к сведению, что после окончания Тбилисского университета он работал в комсомольской газете, откуда переведен в ЦК комсомола инструктором отдела пропаганды, что из своих сорока пяти лет почти два десятилетия — член КПСС, что перейдя в «Известия» в 1966 году, многократно избирался в партбюро редакции, был замом секретаря парторганизации. Словом, идеологически выдержан, делу партии предан, а без таких формулировок заграницы не видать. Проинформировав Игоря о полученном согласии ЦК, главный требует в тот же день освободить занимаемый им кабинет на третьем этаже (мимо которого Алексеев каждый день ходил обедать в буфет для редколлегии, а у Игоря почти всегда дверь была открыта).

Вечером, прихватив свою давнюю пепельницу на высокой ножке, он поселяется в моей комнате на шестом этаже, а я перебираюсь в соседний свободный кабинет редактора отдела информации. После этого мы стали часто видеться, набивая окурками пепельницу. К Игорю приходила оплачиваемая редакцией учительница испанского языка, он героически занимался. Я подсказал ему адрес автомобильных курсов на улице Шмидта, он их закончил, получил водительские права. И осваивал горы литературы, кипы текущей открытой и закрытой тассовской информации по Мексике и другим входящим в его собкоровскую зону странам Латинской Америки. Ни разу я не услышал от него сомнений — справится ли он на новом месте? Рассуждал в том смысле, что понимает, какие могут возникать сложности, но ведь не боги горшки обжигают. Срабатывала, давала о себе знать уверенность в своих силах. Та самая высокая самооценка. Месяцев через шесть, успев за это время расписаться с новой женой Анной Петровной, взяв с собой и собачку Глашу, новый зарубежный корреспондент «Известий» отбыл за океан, не имея ни малейшего представления о том, когда и куда он вернется.

В иностранных отделах, занимавших весь четвертый этаж, не любили чужаков в качестве собкоров и всегда ревностно следили за их работой. В случае с Друзенко все быстро сошлись на том, что он и в Польше, как раньше в Союзе, показывает себя умелым журналистом. Надолго затянувшийся дебют Голембиовского вызвал на четвертом этаже немало критики, смешанной со злорадством. Но шло время, и профессиональное отношение к нему стало меняться к лучшему. На втором году пребывания в Латинской Америке Игорь отправился в охваченную революционным огнем маленькую страну Никарагуа, и каждый день, находясь в опасности, диктовал оттуда большие репортажи. Как газетчик, он был бы счастлив, если бы знал, что в те дни говорили о нем в редакции. В тех же иностранных отделах говорили хорошие слова — и не только между собой, но и на летучке.

Цитирую по стенограмме Николая Ермоловича, редактора отдела соцстран:

— Что касается международных отделов, то необходимо особо отметить работу Игоря Несторовича Голембиовского в Никарагуа. В трудное для этой страны время он передавал оперативные, боевые корреспонденции.

На одной из следующих летучек обозреватель иностранного отдела Василий Кондрашов:

— По праву поставлен на первую полосу материал Голембиовского «Кто стрелял в журналистов?». Убедительная, острая, насыщенная фактами корреспонденция.

Приведенные выше кадровые решения были не единичными. Алексеев перетряс, обновил редколлегию и выстроил такую вертикаль своей власти, что все горизонтали стали очень послушными, не терпящими никаких мнений, кроме начальственных. Одним из первых, к сильному огорчению большинства сотрудников, был выдавлен из редакции ответственный секретарь Дмитрий Мамлеев, деловой и эмоциональный, настоящий мотор коллектива, ближайший соратник Аджубея, отдавший «Известиям» почти двадцать лет. Не выдержал заурядно-казенного менторства главного редактора им же возведенный в свои заместители Станислав Кондрашов, блистательный журналист-международник, один из кумиров демократически настроенной интеллигенции, ушел обратно в политобозреватели. Восстал против тактики запугивания редактор отдела информации Юрий Пономаренко, деликатный, застенчивый, какой-то робкий на вид, но с бесстрашным, закаленным в войну характером — он первым посадил свой самолет в горящей Варшаве. Высказав Алексееву все, что о нем думает, Пономаренко ушел в ведомственную авиационную газету. Был изгнан из редакции международник (ранее научный обозреватель) Михаил Ростарчук, осмелившийся покритиковать главного редактора в своем письме в ЦК КПСС. Происходили бесчисленные перестановки на всех восьми этажах, в корреспондентской сети по стране, насчитывающей 60 человек. На замену уходящим брались журналисты из других изданий, чаще малоизвестные, но были и яркие имена, потенциально большие звезды — Леонид Капелюшный, Борис Резник.

Однажды в нашем доме объявился такой крупный талант, которого мечтала бы заполучить каждая газета, а о его появлении на Пушкинской сообщили крупнейшие издания в Европе и все, наверное, в Западной Германии. Если бы они знали, то использовали бы любопытнейшую деталь: по указанию главного редактора «Известий» перед приходом этого человека устлали красной дорожкой длиннющий коридор на шестом этаже, где ему выделили большой кабинет с несколькими телефонами, включая кремлевскую вертушку. Это был знаменитый дипломат Валентин Михайлович Фалин, один из авторов международной разрядки, бывший посол СССР в Западной Германии, будущий (при Горбачеве) секретарь ЦК КПСС по международным вопросам, ставший впоследствии сильным оппонентом Михаилу Сергеевичу. Однако пришел он к нам не потому, что ему очень хотелось трудиться под началом Алексеева. Для Фалина это была ссылка из-за какого-то его просчета на прежней работе в ЦК КПСС. Но ссылка почетная, в высоком ранге политического обозревателя «Известий», а Петр Федорович к таким авторитетам испытывал особое почтение, больше похожее на заискивание. Вот что писал о нем в своих мемуарах другой, более ранний по времени ссыльный в «Известия» в том же ранге политобозревателя Александр Бовин:

Какой-то весь никакой. Просто серый. Пугливый до невозможности. По-моему, он и меня боялся: как же, крутится там рядом с Брежневым… Но мне от этого было легче, меньше вмешивался в мои публикации.

Меняя, расставляя по-своему кадры, Алексеев не принимал быстрых решений, долго взвешивал все «за» и «против». Припоминается случай, как ко мне подошел его помощник Слава Лукашин и свойственным ему дружески-интригующим тоном сказал:

— Старичок, ты замредактора отдела, а Петр Федорович мог бы тебя сделать редактором. Он мне говорил об этом.

— Кто ему мешает? — засмеялся я.

— Лично ты! — ответил Слава. — Тебе уже за тридцать, а ты неженатый!

В ответ пришлось сказать, что теперь я специально не женюсь, чтобы не считали меня карьеристом. Шутки шутками, но это так и было: для Алексеева первостепенное значение имела анкетная, по-советски догматическая безупречность своих кадров. У него болели глаза, он делал несколько операций, носил большие очки с разными диоптриями. Но читал до подписания полос всю газету, от первой до последней строки и всегда благодаря интуитивному цензорскому чутью безошибочно обнаруживал то место, ту фразу, что несли серьезную критическую мысль и были особенно дороги автору. Истолковывал ее как антисоветчину и непременно вырубал своим толстым фломастером. Фактически отстранил от газеты Анатолия Аграновского, проблемными очерками которого зачитывалась вся страна. Зарплату ему исправно выплачивал, только бы не приносил материалы, которые могли вызвать раздражение «наверху». Наверное, и наполовину не использовался потенциал таких маститых журналистов, как Егор Яковлев, Владимир Надеин, Александр Васинский, Олег Павлов, Альберт Плутник, Леонид Шинкарев, Эдвин Поляновский, Ирина Дементьева, Евгений Жбанов, Ирина Круглянская и многих других. Плюс ко всему главный редактор превратил в сухую формальность летучки, которые всегда были местом дискуссий, зачастую довольно интересных и полезных для умов. Обычно здесь оценивались и свежие номера «Недели», воскресного приложения газеты, после чего уже шел общий разговор о двух изданиях. Но когда сотрудник «Недели» Александр Коган позволил себе слегка пожурить несколько номеров «Известий» за скуку и мелкотемье, Алексеев запретил на летучках обсуждать «Неделю». Завел правило: доклады по газете делают редакторы отделов, их замы — и никто из тех, что ниже по должности.

Сверхзадачей всех кадровых перемен, повседневных требований, капризов главного редактора было издание газеты, отвечающей его вкусам, а они поражали редакцию своим примитивизмом, вызывали издевательский смех в журналистской среде. Например, он долго добивался и добился того, чтобы в каждом номере на первой полосе печаталось пятнадцать маленьких портретов героев труда — по одному из каждой союзной республики. Или в каждом номере шла целая полоса мелкой, в несколько строк информации, но чтобы ни в коем случае дважды не повторялся ее адрес. Если, скажем, из Ленинграда или Киева, Свердловска или Новосибирска поступили две новости, которые важнее всех остальных из других регионов, то на этой полосе и вообще в номере надо печатать только одну из них. Словом, вкус внедрялся еще тот. Ну а его критерием была одна, но пламенная страсть Алексеева: газета должна нравиться всесильному члену Политбюро ЦК КПСС Суслову, который и посадил Петра Федоровича в кресло руководителя «Известий». И она Суслову нравилась.

Однако я был бы несправедливым по отношению к Алексееву, если бы не сказал, что многие известинцы вспоминают его с благодарностью. В различных чисто житейских ситуациях он бывал отзывчивым на просьбы людей, участливым к их заботам, проблемам. При его содействии десятки семей улучшили свои жилищные условия, многие получили отдельные квартиры. Своими письмами в разные инстанции он помогал решать вопросы с детскими яслями, школами, больницами. Но он же, Петр Федорович, в принципе не любил общения с людьми. Так, чтобы ему реже видеться с рядовыми сотрудниками, один из двух редакционных подъездов вместе с лифтом был закреплен лично за ним и редколлегией. В общем, еще одно подтверждение вечной истины, что человек — существо сложное, противоречивое…

Итог редакторской деятельности Алексеева впечатляет. Приняв газету с тиражом в 6 миллионов 817 тысяч экземпляров, он уронил его за шесть лет почти на два миллиона, до 4 миллионов 900 тысяч. Дальнейшее падение прервала смерть Л. И. Брежнева в ноябре 1982 года. Для нового генсека Ю. В. Андропова было важно видеть во главе столь высокой трибуны, как «Известия», своего человека, кому бы он полностью доверял. В свое время Андропов заведовал отделом социалистических стран ЦК КПСС, у него тогда сложились хорошие взаимоотношения с заместителем, Л. Н. Толкуновым. Теперь ему, председателю АПН, было сделано предложение вернуться на Пушкинскую площадь, принятое им без минуты на размышление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.