Был ли я прав?

Был ли я прав?

Время мое не щадило героев,

Не разбирало, кто прав, кто не прав,

Время мое хоронило героев,

Воинских почестей им не воздав.

Расул Гамзатов

Из стенограммы третьей сессии Верховного Совета РСФСР.

Заседание тринадцатое Дом Советов РСФСР.

Зал заседания Верховного Совета РСФСР.

21 февраля 1991 года. 10 часов утра

Председательствует первый заместитель Председателя Верховного Совета РСФСР Р. И. Хасбулатов.

Председательствующий. Товарищи народные депутаты! Доброе утро! Прошу зарегистрироваться.

Кворум есть. Приступаем к работе. У вас есть предложения по порядку работы Верховного Совета на 21 февраля? Прошу высказывать свои соображения.

Слово просит Светлана Петровна Горячева, заместитель Председателя Верховного Совета РСФСР.

Горячева С. П. Выражая волю народов России, первый Съезд народных депутатов РСФСР избрал Председателем Верховного Совета РСФСР Бориса Николаевича Ельцина. В нем увидели человека, умудренного жизненным и политическим опытом, смело выступившего против устаревших официальных структур, способного осуществить радикальную, но реалистическую программу вывода России из кризиса. Именно с ним многие россияне, народные депутаты РСФСР, и мы в том числе, связывали свои надежды на возрождение России, восстановление достоинства ее народов, экономического и политического суверенитета.

Пришло время сказать, что эти надежды не оправдались. В прогрессивной поначалу деятельности Бориса Николаевича все явственнее стали проступать авторитарность, конфронтационность, стремление единолично решить вопросы внутренней, внешней политики, пренебрежение законом и мнением конституционных органов. Обещая способствовать единению общества, он привел парламент и республику к ожесточенному противостоянию политических сил. Крайне непоследовательна и противоречива позиция Председателя Верховного Совета РСФСР в вопросах экономической политики. В условиях нарастающего кризиса он пытается уйти от непопулярных решений, переложить их бремя на центр, на другие союзные республики, усиливая тем самым хаос и дезорганизацию в экономике. При этом игнорируются достигнутые договоренности, предложения собственного правительства, мнение членов Совета Федерации РСФСР…

Исходя из чувства долга и стремясь остановить дальнейшее сползание к развалу и хаосу, мы считаем назревшим вопрос о безотлагательном созыве внеочередного Съезда народных депутатов с повесткой дня: отчет о деятельности Председателя Верховного Совета.

Политическое заявление подписали: заместитель Председателя Верховного Совета РСФСР Горячева, заместитель Председателя Верховного Совета РСФСР Исаев, Председатель Совета Национальностей Верховного Совета РСФСР Абдулатипов, Председатель Совета Республики Верховного Совета РСФСР Исаков, заместитель Председателя Совета Республики Верховного Совета РСФСР Вешняков, заместитель Председателя Совета Национальностей Верховного Совета РСФСР Сыроватко.

Разрешите передать ксерокопию этого заявления в Президиум Верховного Совета. Первый экземпляр мы направляем в средства массовой информации. Спасибо за внимание. (Аплодисменты.)

Прошло три года с того дня, когда прозвучало это памятное далеко не только мне выступление. Какой резонанс оно вызвало! И сколько копий было сломано по этому поводу! Естественно, я тоже не могу не остановиться на обстоятельствах, связанных с тем, что позднее окрестили «заявлением шести». Оговорюсь сразу: ситуация была непростой и далеко не однозначной, и даже по прошествии времени остается такой же. Постараюсь быть предельно откровенным. И надеюсь, что те, кто неправильно истолковал мои тогдашние действия, поймут меня.

Первый Съезд народных депутатов РСФСР избрал многих из нас на ответственные государственные посты. Поверив в свой статус и открываемые им возможности, я, как и некоторые мои коллеги, старался сделать что-то конкретное и значимое в рамках своих полномочий. Но вскоре многие из нас убедились, что фактически отчуждены от власти. Мы оказались беспомощными в попытках противостоять развитию негативных тенденций в политике и общественной жизни. Однако наши заявления о ненормальности такой ситуации радикальные депутаты почему-то истолковывали как желание снять ответственность с руководителей КПСС за содеянное в годы их правления и переложить ее на плечи парламента и его Председателя. Требование отчета Председателя Верховного Совета о проделанной работе представлялось почти как государственное преступление.

Союзное партийное и государственное руководство в свою очередь видело в нас радикалов.

Мы же, однозначно считая себя частью команды Ельцина, хотели лишь сформировать концепцию деятельности Верховного Совета и его Председателя, чтобы избежать будущих трагедий и кризисов. Причем стремились делать это без конфронтации и столкновений.

К тому времени противостояние Горбачева и Ельцина уже начало изматывать страну. В парламентской дискуссии и в прессе наши оппоненты представляли дело так, будто мы, шесть членов руководства Верховного Совета РСФСР, выступившие с заявлением, находимся в блоке с Президентом СССР. Это либо глубокое заблуждение, либо сознательная ложь. Да, мы верили тогда, что Горбачев способен сохранить Союз. Но мы видели промахи, непоследовательность его политики. Об этом говорилось в докладе Председателя Совета Республики Верховного Совета РСФСР Владимира Борисовича Исакова на втором Съезде народных депутатов РСФСР: «Многие просчеты и неудачи произошли по вине Президента страны. Я не сторонник разговоров на языке ультиматумов, но, может быть, Михаилу Сергеевичу действительно нужно подумать о передаче руля в другие руки. Я бы без колебаний проголосовал за то, чтобы доверить ему любой дипломатический пост».

Но, ясно видя ошибки Горбачева в масштабах Союза, мы были обязаны трезво оценивать и свою, российскую, политику. Нельзя было не видеть, что в России нарастают разрушительные процессы. Борьба с КПСС и союзным центром отодвигала на второй план государственные интересы, и в конечном итоге – интересы народа.

Вот только один пример. В 1990 году было собрано около 130 миллионов тонн зерна. Из них в государственные ресурсы предполагалось направить порядка 50 миллионов тонн. Однако из-за того, что органы управления Союза и Российской Федерации занимались в основном политическими баталиями, государство смогло закупить только 34 миллиона тонн зерна. Разве так можно вести хозяйство?

Зерно – это лишь один пример. Только слепой мог не видеть опасности углубления кризисных, деструктивных тенденций, того, что государство шло к неминуемому краху. Поэтому мы сочли своим долгом открыто и прямо сказать о наших тревогах. Борис Николаевич тогда был Председателем Верховного Совета. Может быть, ему Горбачев и не давал работать. А сам Ельцин? Разве он поощрял творческую, созидательную инициативу? Риторический вопрос.

Когда возникла идея переговорного процесса, идея консолидирующего «круглого стола», она ни у кого возражений не вызвала. На деле же это оказалось одной из политических уловок. Развернутая вокруг этого «стола» политическая шумиха на самом деле преследовала одну цель: отвлечь внимание от подлинных проблем, увести в сторону. Всерьез же поборники этой идеи не собирались садиться за стол переговоров. Шумя о консолидации, каждая из групп имела в виду консолидацию только на предлагаемой ею платформе. И правильно сказал Исаков: «Одного только стола далеко не достаточно, необходимо еще, чтобы на нем что-то лежало».

Говоря об экономическом положении, Исаков отметил, что вынесенная на Съезд программа обречена разделить судьбу трех своих предшественниц, которые умерли прежде, чем началась их реализация. Иными словами, время шло, а конструктивные преобразования оставались проектами.

Содержащиеся в докладе Исакова мысли и предложения не были восприняты депутатами, а лишь послужили поводом для сведения счетов между крайними левыми и правыми группами представленных в парламенте политических сил. Видя это, я, откровенно говоря, пожалел о том, что мы выступили с инициативой обратиться к парламенту с заявлением. Это не только не подвинуло депутатов к конструктивной дискуссии, но сыграло роль красной тряпки перед глазами быка. В личной беседе многие с нами соглашались. А как соберутся вместе – будто их подменили. Нас просто ошеломил взрыв агрессивности, озлобленности, нетерпимости в зале. На протяжении 20 минут, отведенных Владимиру Борисовичу для доклада, его прерывали, по моим подсчетам, около 20 раз шумом и выкриками. В такой обстановке невозможно было работать созидательно.

Совершенно иной была атмосфера во время доклада депутата Захарова – его перебили только два раза. И не потому, что в его выступлении было больше идей – оно носило сугубо формальный характер. Такая разная реакция аудитории свидетельствовала о том, что депутатов интересовало не содержание выступления, а партийная принадлежность выступающего. Позднее вообще прогрессивность или регрессивность депутата оценивалась по тому, как он относится к докладам и речам Бориса Николаевича: замешкался с их положительной оценкой – автоматически попадаешь в разряд реакционеров. Чуть ли не как во времена Сталина, когда степень преданности вождю определялась продолжительностью и интенсивностью аплодисментов. Знаю, что сам Борис Николаевич этого не требовал. Но он уже себе не принадлежал. Он принадлежал партии ниспровергателей, он был ее вождем.

Доклады Исакова и Захарова фактически не обсуждались, а дискуссия по ним усилиями активистов противостоящих политических групп была направлена в русло бесплодных баталий и политической риторики. Парламент ушел от поиска выхода из сложившейся ситуации. Между тем Советский Союз разваливался, Россия шла к кризису, а коренные вопросы оставались без ответа, заглушались аплодисментами, которыми разделенные непониманием, враждебностью и нетерпимостью депутаты одобряли своих единомышленников или «захлопывали» противников.

Скажу откровенно, я рассчитывал, что доклад Б. Н. Ельцина будет более новаторским и конструктивным. Оказалось, что первая его часть посвящена в основном анализу гигантских проектов, которые годами разрабатывались Политбюро ЦК КПСС. Разумеется, все они подвергались критике. Но этап критического осмысления к тому времени мы уже прошли. Борис Николаевич говорил о том, что экономика поставлена е ног на голову – сырье дешевое, а потребительские товары дорогие. Речь также шла о плановом ограничении потребления, тотальном контроле над экономическими процессами и т. д. Это тоже было общеизвестно. Прозвучали и другие моменты. «Предстоит возродить во многом утраченную культуру народов России, наладить связи с русским зарубежьем». Конечно, кто же возражает? «Мы должны создать условия для возвращения России в систему мирового рынка, мировой культуры». «Нам следует ликвидировать уродливую структуру многочисленных министерств, монополий». И это правильно, но об этом говорилось еще на XIX партконференции и первом Съезде народных депутатов РСФСР.

«Всякая реформа болезненна без реформы нравственной» – так сказал один великий мыслитель. Одну из основных причин переживаемых Россией трудностей я вижу в том, что задуманные реформы не базируются на естественной для нашей страны основе. Надо ли удивляться, что реформы до сих пор не поняты и не приняты, по сути, большинством населения?

Конечно, можно понять и Б. Н. Ельцина, его позицию. Нельзя исключать, что своим заявлением мы сыграли на руку консервативной части депутатов, не учли, кто и как может использовать наше выступление. Все это так. Но нельзя упускать из виду и то, что и леворадикальный блок своими действиями способствовал нарастанию противоречий, подталкивал к конфронтации. Мы же оказались между молотом губительного разрушительства и наковальней враждебно-крикливого непонимания.

Подобные тенденции наметились давно, о чем мне и многим другим депутатам неоднократно приходилось говорить. Речь, по сути, шла о том, как избежать обессиливающих страну, народ конфликтов на всех уровнях, начиная с противостояния Горбачева и Ельцина. Совершенно правильно сказал Борис Николаевич, что по прошествии шести лет факты свидетельствуют сами за себя – мы имеем дело не с перестройкой, а, скорее всего, с последней фазой застоя. Разложение и развал ускорились и приобрели всеобщий характер. К реформам мы так и не приступили. И мы это утверждали. Но, к сожалению, он не доводил анализ до логического конца: ведь эта оценка касалась как Союза, так и России. И об этом, в сущности, и шла речь в не воспринятых многими депутатами опасениях, высказанных в «заявлении шести».

Объективности ради надо отметить, что Борис Николаевич стал после Съезда действовать несколько иначе. Пример тому – новоогаревские встречи. Может, это был политический маневр, но сам этот факт был весьма обнадеживающим. Горбачев же, по-моему, не извлек из него особых уроков. Разрушение страны, общества продолжалось.

Я же не сомневался, что республиканские органы должны работать по-новому, действительно самостоятельно. Союзную тоталитарную систему следовало менять. Но делать это надо было цивилизованным путем. Правительство РСФСР не выполнило поручения первого Съезда о перераспределении полномочий между Союзом и республикой. Об этом сказал в своем выступлении Б. М. Исаев, говорил об этом и я в личной беседе с Б. Н. Ельциным. Ни Верховный Совет, ни Правительство не развернули конкретной повседневной работы, нацеленной на создание новых общественных отношений и институтов. Во властных структурах по-прежнему довлел дух противостояния. Привычнее было стоять на баррикадах, бороться за власть, нежели заниматься будничной, рутинной работой. Отсюда – снижение темпов производства, падение уровня жизни.

Была ли российская экономика, как говорил Борис Николаевич, колониальной, зависимой? Я бы сказал так: она была взаимозависимой. Колониальной она просто не могла быть, ибо работала на благо всех. Плохо работала, несовершенно? Да, плохо. Теперь же она начала вообще задыхаться. Но ничего не предпринималось для изменения ситуации, хотя возможностей у России было немало, несмотря на противодействие союзного центра. Я и мои единомышленники предлагали отказаться от крайностей во взаимоотношениях с Союзом ССР, распределить полномочия так, чтобы обеспечить суверенитет России и покончить с изнуряющей общество конфронтацией. Куда там: все громче, до истерики Горбачев обвиняет Ельцина, все энергичнее и смелее Ельцин обвиняет Горбачева. А страна пущена на самотек, люди, ищущие выход из этого удручающе тяжелого положения, попадают под град всевозможных обвинений как сторонников Горбачева, так и сторонников Ельцина.

Нас, тех, кто подписал то отчаянное заявление, тот крик вопиющего в пустыне, изо всех сил старались вытолкнуть, вышвырнуть из политической жизни. Отточенное веками оружие ненависти к инакомыслию разило без промаха, нанося глубокие моральные раны, хотя внешне все происходило вполне благопристойно, как проявление некоего гнева праведного. Да и предложения, по сути, вносились хорошие: проведение «круглого стола», создание демократической Конституции, обновление КПСС, развитие системы прямого народовластия, деидеологизация органов прокуратуры, юстиции и КГБ, армии и госаппарата, запрет на совмещение государственных и партийных должностей, немедленный мораторий на несогласованное законотворчество разных уровней.

Если бы все это было претворено в жизнь, ситуация сегодня была бы совсем иной! Сейчас, умудренный печальным опытом, я понимаю: стороны вносили настолько хорошие предложения, что заведомо было ясно – осуществлены они не будут.

Если возвратиться к докладу Бориса Николаевича, то он хотя и напоминал звучавшие совсем недавно речи генеральных секретарей, но хороших идей в нем было высказано все-таки немало. Да и то сказать: когда в России у политиков были плохие намерения? И где еще, как не в России, была столь длинная дистанция между намерением и свершением? Но об этом мало кто думал. Политики занялись дележом лавровых венков. Сторонники Ельцина полагали, что выиграли они и можно дальше рушить систему. Команда Горбачева считала, что вполне напугала Ельцина и систему можно укреплять. Правда, при этом забывались судьбы Отечества. Но политики были уверены: никуда оно не денется, Отечество. Главное, чтобы власть не ускользнула из рук.

Все обвинения, которые только можно высказать, все оскорбления мы, выступившие с заявлением, выслушали. Как это ни покажется странным, но многие из тех моих «обвинителей» на самом деле не были, а уж тем более не являются сегодня моими политическими врагами: думаю, что решающую роль в том случае сыграла не только политическая конъюнктура. Время действительно оказалось лучшим судьей. Но того, что произошло, не исправишь. В этом – одна из трагедий человеческого бытия: мы кричим, сводим счеты с теми, кто потенциально может быть нашим другом. От недопонимания друг друга – все трагедии.

Действия политика, если он, конечно, не чистой воды конъюнктурщик, нельзя оценивать, основываясь лишь на отдельных заявлениях и поступках. Чтобы понять то, что принято называть политической линией, надо принять во внимание всю совокупность предпринятых политиком шагов и тот исторический контекст, в котором он действует. Острота политической борьбы консервативных и радикальных сил к началу 1991 года достигла пика. Мы все это чувствовали. Но нужно было что-то делать, предпринять какой-то решительный шаг. И такой случай представился. Однажды ко мне зашли Исаков В. Б. и Вешняков А. А. и рассказали о заявлении более чем 250 депутатов, требующих созыва внеочередного Съезда народных депутатов Российской Федерации. Поскольку, согласно закону, этого достаточно для созыва Съезда, может быть, разумнее будет обнародовать нашу позицию? Тем более что о необходимости перехода от конфронтации к созидательной работе мы с Ельциным говорили не раз. Сошлись на том, что молчать больше нельзя.

Не скрою, это решение далось мне нелегко. В главном, решающем – борьбе с консервативным руководством КПСС, компартии России, с политически безвольным Президентом СССР, бюрократическими союзными структурами – я с Ельциным был солидарен. Его авторитет держался высоко, и от нашего заявления он бы не пострадал. С точки зрения личного благополучия наше заявление ничего хорошего не сулило. Все это я прекрасно осознавал. И все же решил поддержать идею выступления с заявлением, поскольку, как ни странно, надеялся, что оно может придать более конструктивный, созидательный характер политике Ельцина и Горбачева.

Для меня изначально было ясно, что вопрос об отставке Ельцина не возникнет. Я, как и многие другие депутаты, большинство российских граждан, видел в нем признанного лидера. И требование его отставки еще больше накалило бы и без того напряженную обстановку в парламенте и обществе в целом.

У меня не было иллюзий по поводу того, что произойдет, когда мы выступим с критикой Ельцина, какой бы справедливой и выдержанной она ни была. Знал, что нас попытаются представить предателями. Поэтому я предложил тщательно обсудить содержание нашего заявления. Меня очень беспокоило, в частности, не будет ли оно воспринято как выступление консерваторов, сторонников Старой площади. Я хорошо представлял психологический настрой депутатской аудитории. Но и дальнейшее молчание, бездействие меня не устраивали. Лично меня более всего беспокоило то, что методы и лозунги Бориса Николаевича начали все более совпадать с методами и лозунгами Михаила Сергеевича. Не по форме, конечно: если стиль одного носил «уговаривательный» характер, то стиль второго отличался митинговой конфронтационностью. Беда в том, что и тот и другой вели к углублению кризиса. Горбачеву не нравилось, когда ему говорили о разрушительной непредсказуемости в политике. Не в меньшей степени был недоволен критикой и Б. Н. Ельцин. Старая привычка слышать в свой адрес лишь хвалебные речи сохранилась у наших вождей.

Сейчас не часто вспоминают это имя, но единственным человеком, который с пониманием и болью отнесся к моим тревогам, был А. И. Лукьянов. У нас состоялась трехчасовая беседа после нашего заявления. Кстати, впервые. До этой встречи мое отношение к нему было негативным. Но Анатолий Иванович оказался умным, отзывчивым собеседником. О Горбачеве он высказался крайне критически, считая, что тот ведет страну к развалу. Ельцина по ряду позиций и личных его качеств он поставил выше Горбачева, но отметил, что Борис Николаевич проводит в жизнь порой чужие идеи. Я не стал допытываться, что он имеет в виду.

Но вернусь к истории «заявления шести». Мы готовили его втайне от всех, никакие силы – ни правые, ни левые – не имели отношения к его рождению. Пару раз на совещании руководства пытались эти идеи высказать Борису Николаевичу. Он нас не услышал. Обозначить свою позицию мы решили во время подготовки к Съезду, когда можно заручиться поддержкой каких-либо групп. Вместе с тем мы хотели остаться на центристских позициях, чтобы не лишать себя возможности для сотрудничества с Ельциным и другими конструктивными силами. Действительность сразу же продемонстрировала, насколько мы были наивны. Консерваторы сразу же стали использовать его в своих целях, а демократы – в своих. Намерения и взгляды авторов этого заявления значения уже не имели. Тот, кто хотел, разумеется, мог увидеть значительные различия в позициях Вешнякова и Горячевой, Абдулатипова и Исакова, Исаева и Сыроватко. Мы были и остаемся совершенно разными по своим политическим ориентациям людьми. Но кого это интересовало! К позорному столбу всех!

Мы не желали разрушения Союза, так как оно привело бы только к обострению противоречий между республиками, разрыву хозяйственных связей, драматическим изменениям в судьбе примерно 30 миллионов россиян, проживающих за пределами РСФСР. Нетрудно было предвидеть такие тяжелые последствия развала СССР, как кровопролитие на межэтнической почве, военно-политические осложнения. Мне приходилось неоднократно говорить Борису Николаевичу, что России по многим причинам нельзя себя вести по отношению к Союзу так, как ведут себя Литва и Эстония. У России другая миссия. В результате развала Союза слишком много русских пострадают, превратятся в бесправное национальное меньшинство. Он относился к моим словам с пониманием.

Мы, разумеется, чувствовали противоречивость своей позиции. С одной стороны, мы заинтересованы в срочной реформации Союза и не питаем особых симпатий к политике Горбачева. С другой – мы понимали, что усиление противостояния союзного центра и России могло привести к расколу общества, а в худшем случае – и к широкомасштабным гражданским конфликтам. В этой связи мы отметили в заявлении, что нужен эволюционный путь преобразований Союза и России, чтобы избежать рокового противостояния, сделали упор на те шаги, которые зависели от нас, от российского парламента. А в нем решающее слово всегда оставалось за Председателем Верховного Совета, то есть за личностью, как было заведено в России испокон веков.

Какие слабости видели мы в его политике? Прежде всего – неопределенность позиции по ключевым политическим и экономическим вопросам, стремление не прибегать к тому, что принято называть теперь «непопулярными мерами». Лично мне были чужды стремления друзей-демократов переложить бремя ответственности за непопулярные решения на союзный центр, поскольку увиливание от проведения скоординированных действий только усиливало хаос. В результате этой тактики и была утрачена последняя возможность стабилизировать экономику, спасти Союз.

Еще одним поводом к заявлению, а психологически, может быть, главным, явилась склонность Председателя Верховного Совета принимать решения при полнейшем отстранении от этого других руководителей парламента. Если бы тогда Борису Николаевичу хватило мудрости и желания вовлечь в процесс принятия решений всех своих заместителей и председателей палат, я думаю, конфликта, да и самого этого заявления могло бы и не быть. Но насколько реально было установление такого стиля отношений? Я и сегодня считаю такую модель маловероятной. Даже если бы у нас не было разногласий с Ельциным на политической почве (а они были), труднопреодолимым препятствием оставались навыки руководства, сформированные всем прошлым опытом. Этот опыт предписывал ни с кем не делить власть. При самом искреннем желании не только слыть, но и быть демократом избавиться от такого комплекса нелегко. Добавим к этому соответствующее влияние окружения, которое ревниво считало, что оно (а не Ельцин) пришло к власти. Все это вело к тому, что пропасть отчуждения между нами и Борисом Николаевичем становилась все больше.

Многие обвиняли нас в том, что наше заявление явилось ударом исподтишка. Но ведь ничего нового, во всяком случае для Бориса Николаевича, в заявлении не было! Все сказанное в нем десятки раз говорилось на совещаниях и в личных беседах, но наши обращения оставались незамеченными.

Скажу еще раз: по-человечески, по своим личным качествам Борис Николаевич всегда был и остается симпатичен мне. Поэтому я старался, чтобы в заявлении не было ничего некорректного, оскорбительного, обидного в его адрес. Мы старались, чтобы документ носил сугубо политический характер.

Из чего еще исходили мы в своем анализе? В первую очередь из масштабов, которые приобрели процессы развала не только Союза, но и Российской Федерации, спада экономики и нарастания межнациональных конфликтов. Ответственность за это, по нашему мнению, в большей мере лежала на политиках, вступивших в ожесточенную схватку с союзным центром и друг с другом за передел сфер влияния. Народы Советского Союза превращались в заложников амбициозных и некомпетентных политиков. Переживаемый ныне всеми бывшими союзными республиками экономический и политический кризис – убедительное свидетельство несостоятельности авансов и многочисленных популистских обещаний, столь охотно раздаваемых тогда многими политиками.

К сожалению, мы оказались провидцами в своих худших предположениях. И то, что заявление оказалось бумерангом, больно ударившим тех, кто пустил его в свет, объясняется не его содержанием, а политической неопытностью его авторов. Мы откровенно изложили все, что наболело. Оказывается, правда, честность, открытость в политике – непозволительная роскошь. Так, во всяком случае, общепринято считать. Но мы невольно убедились в этом, когда увидели, что наше выступление против одних крайних политических позиций мазохистски использовано представителями других, но тоже крайних позиций.

До сих пор в ушах звучит: прислужники партаппарата, центра, Союза, Горбачева, Полозкова и т. д.

Я уже говорил, что заявление готовилось нами чуть ли не конспиративно. Во всяком случае, кроме нас, авторов, о нем никто и ничего не знал.

Да, мы имели в виду инициативу 250 человек о созыве внеочередного Съезда. Да, мы приурочили это заявление к этому Съезду. Приурочить – не одно и то же, что синициировать. Между тем в вину «шести» упорно ставили созыв внеочередного, третьего Съезда. Поставившие подпись под соответствующим требованием депутаты были озабочены неблагоприятной обстановкой, складывающейся как в стране, так и в парламенте. Параллельные структуры, созданные в Верховном Совете, – консультативные и экономические советы – оказались неэффективными. Верховный Совет, как и при Воротникове, превращался в игрушку его Председателя. Нарушения законного порядка прохождения дел, решения кадровых вопросов становились правилом. Все это вело к дезорганизации работы, решениям, дискредитирующим российский парламент, способствовало падению авторитета депутатов. Они становились невольными соучастниками политики, которая творилась не ими. В сущности, «нарабатывались» пагубные традиции парламентаризма, при которых не только парламент, но и Россия становилась неуправляемой.

Строго говоря, ничего нового в этих традициях не было. Как и в предыдущие семьдесят с лишним лет, все решали первые лица Союза и России. Ни к чему хорошему привести не могла тактика конфронтации. Думаю, что как раз эта тактика и спровоцировала в значительной мере августовские события. Хорошо, что дело не дошло до крупных столкновений, влекущих огромные жертвы. Кое-кто, правда, попытался возложить на нас ответственность и за эти события. Они, мол, что-то знали, когда в заявлении намекали на их возможность. Почему же тогда Э. Шеварднадзе, в декабре 1990 года прямо заявивший о грядущем выступлении консервативных сил, числится в героях?

Для меня несомненно лишь одно: если бы Съезд, руководство России и Союза оказались способными на конструктивный анализ состояния и перспектив развития общества, до ГКЧП дело бы не дошло. Столь же несомненно, что на экономическом положении страны негативно сказалось нежелание парламента и правительства идти на повышение цен. В конце концов это все равно было сделано. Запоздание очень дорого обошлось народу: мы получили взлет цен в пять-шесть и более раз вместо планировавшегося повышения на 50–80 процентов.

Но все это – рассуждения, так сказать, постфактум. А тогда, оказавшись вовлеченными в водоворот событий, мы были вынуждены заниматься не столько отстаиванием своих концептуальных позиций, сколько отбиваться от навешивания идейно-политических ярлыков. Во всех обвинениях в адрес «шести» главным было утверждение о намерении свергнуть Бориса Николаевича, хотя в заявлении не содержалось ни слова о его отставке. Но, повторю, мало кого интересовал подлинный смысл заявления.

Хочу воздать должное позиции Б. Н. Ельцина. Не исключаю, что, если бы на месте Бориса Николаевича был кто-то другой, гонения на нас могли бы быть куда сильнее. Он же проявил выдержку. Я сужу, конечно, по его отношению ко мне. Так что не всегда Ельцин рубит сплеча – и это тоже нужно видеть и знать.

Тем не менее очень скоро все «подписанты» почувствовали себя попавшими в кольцо. В заявлении мы четко обозначили свою приверженность центристской позиции, уверенно считая центризм нужнейшим элементом политики сохранения Отечества. Так думали мы, но не аудитория.

Осложнили обстановку и активные выступления радикальных сил. Забастовки горняков, вспыхнувшие в Кузбассе и Воркуте, – в большой мере результат усилий радикалов во главе с Б. Денисенко. Платить за поддержку угольщиками демократов пришлось в самое трудное для экономики России время, и не Денисенко, а всем нам. Я имею в виду обещание поднять зарплату шахтеров Кузбасса и Воркуты до 30 тысяч рублей. А тогда простаивали десятки доменных печей, коксохимические заводы находились на грани остановки, люди остались без заработка.

Когда позднее в Сыктывкаре я встречался с рабочими, они говорили о том, что в выигрыше оказались бастовавшие, а не те, кто продолжал работать. Подобные явления представляются мне весьма опасными. Заигрыванием с определенными группами населения политики люмпенизировали перестройку. Это может плохо кончиться. И сегодня эта тактика бумерангом бьет по российской экономике, по российскому Правительству.

Уже с момента открытия Съезда я понял: противостояние не является стихией, это не результат политического разномыслия – оно целенаправленно подогревается некоторыми группами депутатов и прессой. Вероятно, дело шло к предоставлению Б. Н. Ельцину новых полномочий, которые, скорее всего, будут использованы для президентства. А это, в свою очередь, приведет к обострению конфронтации крайних сил. И это – одна из причин того, что я пожалел о нашем выступлении. Не потому, что оно было ошибочным по существу, а потому, что получился совсем иной эффект по сравнению с тем, на который мы рассчитывали. Мы, по существу, дали новый повод для усиления нападок на политиков центристского толка.

Напомню, что в Москве в это время были сосредоточены многочисленные подразделения милиции, внутренних войск и спецтехники. Это еще больше углубило раскол в рядах депутатов. Шансов на реальную оценку Председателем Верховного Совета и Президентом СССР складывающегося положения дел практически не осталось.

Разумеется, звучали и трезвые голоса. Например, депутат А. Тулеев, обрисовав в своем выступлении ситуацию в Кузбассе, обратил внимание на безответственнейшее поведение представителей официальных союзных и российских структур. «Вместо дела, вы же видите, кто чем занимается, – сказал он, – митинг за митингом, с флажочками, с песенками идут члены Верховного Совета. Я уже в стихах знаю, кто из вас что скажет». Он зачитал призыв из газеты «Кузбасс»: «Распускайте Советы всех уровней, захватывайте шахты, создавайте гражданские комитеты сопротивления, отряды самообороны». В этом призыве запечатлена программа сил крайнего толка, заинтересованных в обострении ситуации и использующих для этого нервозную атмосферу Съезда. Словом, развернулась настоящая война за власть.

Хочу напомнить и такие слова, с горечью сказанные тогда Тулеевым: «С эфиопами договариваемся, а у себя в России российские области не могут дать в Кузбасс продукты… Но если вы поддерживаете шахтеров, если вы переживаете за них, если вы их страдания действительно принимаете, ну так дайте мяса… то, что обязаны дать по поставкам». Слушая его выступление, я сознавал: похоже, мы и в самом деле своим заявлением вызвали обострение ситуации. А ведь вполне искренне надеялись на обратное. Кстати, до сих пор благодарен Тулееву за то, что он поддержал нас, высказался за ликвидацию крайне левых и крайне правых блоков, за опору на умеренных депутатов, способных вести нормальный диалог и готовых к практическим действиям. Тулеев тогда занимал центристские позиции.

Внешне наиболее адекватную позицию занимал сам Ельцин. Политик с развитым чувством ситуации, он включался в игру, а окружение посылало мяч в нужную зону. После окончания Съезда в личной беседе я говорил Борису Николаевичу, что Российская Федерация должна бороться за суверенитет и самоопределение в составе Союза, не допуская его разрушения. Именно Россия, русские пострадают больше всех в результате развала Союза. Он сказал, что не допустит развала СССР, речь идет только о коренном его обновлении.

В ходе развернувшейся на Съезде борьбы выступали (каждый со своей позицией) авторы «заявления шести». Так, Борис Михайлович Исаев, человек, безусловно, честный, компетентный, высказал озабоченность пробуксовкой реформ в хозяйственной сфере. По его словам, парламент, Президиум Верховного Совета отстранились от этой работы. Разумеется, ему логично был задан вопрос: ну а сами вы, как один из руководителей Верховного Совета, что сделали для того, чтобы изменить положение? Но ведь Исаев потому и подписал заявление, что все его попытки включиться в работу блокировались, знания и опыт оставались невостребованными. Мне было приятно услышать, что Ельцин, отвечая на выступление Исаева, заявил, что четко распределит обязанности среди членов Президиума и будет с каждого спрашивать за работу.

Хорошо понимая, что все мы, шестеро, настраивались на совместную работу с Председателем Верховного Совета, его окружение решило отодвинуть нас дальше. Пусть, мол, числятся при должностях, но не более.

Однако надо отдать Ельцину должное: он воспринял ситуацию стоически и не стал доводить дело до прямой конфронтации, хотя возмущение частенько прорывалось у него наружу. У меня были основания полагать, что тогда, когда Борис Николаевич стал Президентом, а Руслан Имранович – Председателем Верховного Совета, кое-кто прилагал все усилия, чтобы отдалить их друг от друга. Время показало, что я был прав.

Подобное пришлось пережить и А. В. Руцкому, который, кстати, был в числе тех, кто особенно рьяно громил нас на Съезде. Он только потом в полной мере прочувствовал, каково это – занимать пост вице-президента и быть изолированным от Президента. Дело доходило до того, что его просто не соединяли по телефону с Ельциным. Не могу удержаться, чтобы не повторить: если бы Ельцин понял, что нами руководит исключительно стремление быть полезными России на своих постах, то обрел бы надежных и, полагаю, полезных помощников, в том числе и в лице Руцкого. Я говорил Борису Николаевичу, какого преданного человека имеет он в лице вице-президента. И отстраняя его от дел, он создает себе противника. Но не мое дело быть тут судьей.

Получение Ельциным дополнительных полномочий воспринял я спокойно. Надеялся на то, что концентрация власти усилит управляемость России, особенно в том, что касается стабилизации экономики и предотвращения хаоса в государственно-правовой сфере, снижения напряженности во взаимоотношениях с союзным центром. Все это было действительно необходимо.

К сожалению, правы оказались те, кто предрекал безрезультативность этих мер. Ни Председатель Верховного Совета, ли Верховный Совет не сумели во благо использовать предоставленные им дополнительные полномочия. Замечу, что и впоследствии, когда Борис Николаевич стал Президентом, он, по-видимому уже в силу привычки, не раз просил дополнительные полномочия, делая вид, будто не замечает, что это ведет к подмене Верховного Совета и Правительства. Была бы польза, как говорится. Кстати, я высказывал Борису Николаевичу свое мнение о его решении возглавить Правительство, будучи Президентом. Мужественный, но вряд ли дальновидный поступок. Президент – это более высокий символ народа. Но очевидно, ему нужны были не только дополнительные полномочия сами по себе, но и механизм, обеспечивающий их эффективное применение.

Радикальная пресса оценила внеочередной, третий Съезд как ненужный, навязанный коммунистами. У меня несколько иная точка зрения. Мне представляется, что нервный ход Съезда явился закономерной реакцией, своего рода разрядкой депутатов на затянувшееся противостояние между союзным и российским руководством. Съезд стал ареной открытого выяснения отношений, что уже было неизбежным. Но лучше борьба на съездах, чем на баррикадах. Конечно же, наэлектризованность атмосферы Съезда мешала нормальной, деловой дискуссии. Тем не менее четче обозначились ориентации крупных фракций, что позволило в какой-то степени ослабить борьбу внутри парламента.

Плохо, что Съезд закрепил конфронтационный стиль российского парламентаризма, а центризм в очередной раз потерпел крах. Вдобавок произошли определенные подвижки в системе власти. Как отмечала пресса, на Съезде «удалось демократически сузить действие Конституции и перенести механизм принятия решений с уровня Съезда на уровень Председателя Верховного Совета и Президиума Верховного Совета». Это был результат безудержного стремления радикалов перейти к президентской форме правления и таким образом с помощью Бориса Николаевича безраздельно утвердиться во власти. В этом отношении Съезд сложился для них удачно. Правда, все политические группы и фракции, даже с диаметрально противоположными взглядами, считали, что Съезд оправдал их надежды.

Самую верную, на мой взгляд, оценку высказал тогда лидер фракции «Смена» А. Головин, который охарактеризовал его как ничью с незначительным перевесом на стороне демократов. Это, так сказать, чисто спортивная оценка. Если же говорить по существу, то Съезд сыграл поистине историческую роль в формировании основ национально-государственного устройства России. Но мало кто из увлеченных политическими играми это заметил.

Недоумение и несогласие вызвала у меня позиция некоторых депутатов, в том числе С. М. Шахрая. По его словам, в существующих условиях предоставление таких прав, как принятие предложения о перераспределении функций между субъектами Федерации, грозит возникновением в России хаоса, взаимопретензий и подозрительности. Тут, на мой взгляд, дело отнюдь не в претензиях и не в притязаниях, а в достижении баланса интересов, полномочий. И еще Сергей Михайлович утверждал, что, прежде чем заниматься этой проблемой на уровне Союза, надо урегулировать вопрос национально-государственного устройства РСФСР путем равноправных переговоров со всеми расположенными на ее территории республиками. Не мог согласиться и с этим. Идя таким путем, мы бы ничего не достигли. Было бы как минимум 33 варианта договора. Бесспорно, Шахрай был прав в том, что договор надо подписать вначале в России, но Федеративный договор, а не горизонтальные договоры, как он тогда предлагал.

После Съезда Р. И. Хасбулатов в интервью газете «Московские новости» обвинил нас и сказал: «Довольно противостояния, конфронтаций, пора научиться действовать мирно, а не скандалами». С этим трудно не согласиться. Этим желанием было продиктовано и наше заявление. Кстати, «Московские новости» совершенно справедливо обратили внимание на то, что предложение о смещении Председателя Верховного Совета исходило только от группы «Демократическая Россия». Действительно, никто другой об отставке Бориса Николаевича речи не вел.

К сожалению, наша пресса в острых, критических ситуациях, как правило, занимала сторону либо крайне правых, либо крайне левых. Политический анализ, комментарии, прогнозы зачастую были настолько предвзяты, а то и примитивны, что становилось грустно. Призвание прессы – информировать и просвещать, но у нас пока эта ее миссия отодвинута на задний план и подчинена сугубо политическим целям и групповым интересам. Навязываются лишь стереотипы.

Интересно в этой связи для сравнения воспроизвести оценки Съезда зарубежной печатью. Вот что писала одна из немецких газет: «Оба политика – и Президент СССР, и Председатель Верховного Совета – отличаются непоследовательностью, совершают похожие ошибки. Разница лишь в том, что Ельцину многое прощается». Это очень точное наблюдение. А лондонская «Гардиан» отмечала: «Борис Ельцин в интересах укрепления своей власти использует тактику, аналогичную той, которую применил в свое время в Верховном Совете Президент страны». В этих газетах высказывается одна и та же мысль – о парадоксальном сходстве политических методов Горбачева и Ельцина при полном различии личностей этих людей. У меня даже возникало подозрение, уж не одни ли и те же советники работают и на Горбачева, и на Ельцина. «Объективная сторона съезда, – отмечала «Нью-Йорк тайме», – состоит в том, что Борис Ельцин использует экономический хаос в качестве аргумента для создания сильной исполнительной президентской власти в России. Этот же аргумент сегодня использует и Горбачев, чтобы обелить свою карьеру». Та же газета писала в связи с получением Ельциным дополнительных полномочий: «Ельцину придется подтверждать свои полномочия». Но это у них, на Западе, так, а не в нашей стране. «Председателя парламента трудно назвать политиком, располагающим конкретной программой, скорее, он – человек, вовлеченный в борьбу за власть, причем в ходе этой борьбы гражданский мир в стране оказывается в весьма неустойчивом положении», – отмечала «Таймс». Здесь я не со всем согласен: Ельцин – деятель высокого уровня, с богатой политической интуицией, хорошо чувствующий ситуацию. Вполне возможно, он не заглядывает далеко вперед, не склонен просчитывать ходы на длительную перспективу. Он весь в настоящем. Но именно поэтому у него огромный запас прочности как политика. Это еще один парадокс, но такова реальность в моем субъективном видении.

Да, на третьем Съезде Ельцин достиг максимума желаемого. Все его шаги были направлены на внедрение идеи президентства, на подготовку депутатского корпуса к ее принятию. Меня смущало лишь то, что при противостоянии Ельцина союзному центру введение российского президентства могло придать необратимый характер разрушению Союза, тем более в ситуации, когда Президентом СССР оставался Горбачев.

Личностный момент становился определяющим. Симпатии к Ельцину во многом вырастали из антипатий к Горбачеву. Перед предстоящими президентскими выборами Съезд помог утверждению имиджа Бориса Николаевича как сильного лидера, который с полным правом может рассчитывать на этот пост. Более спокойная и мягкая тактика могла оказаться не столь выигрышной. Все тут, видимо, было заранее согласовано и мастерски разыграно. В этом отношении никто из нынешних политиков России, да и других бывших союзных республик не мог состязаться с Ельциным. Подозреваю, что и прозвучавшие на Съезде со стороны «Демократической России» требования об отставке Председателя Верховного Совета не имели под собой никакой серьезной платформы, зато принесли Борису Николаевичу неплохие политические дивиденды. Настолько мастерски была разыграна комбинация, что даже Иван Кузьмич Полозков дрогнул, вышел на трибуну и выразил доверие Председателю, умоляя его не уходить в отставку. Но Ельцин и не собирался этого делать.

Анализируя предысторию и ход внеочередного третьего Съезда, я все отчетливее сознаю, что наибольший выигрыш получил Ельцин, ибо, казалось бы, тупиковая конфронтация разрешилась в его пользу и во внутрироссийском плане, и во взаимоотношениях с центром.

Третий Съезд, как и два предшествовавших, был насыщен и перенасыщен эмоциями. Помню, как Светлана Петровна Горячева ратовала за то, чтобы потребовать отставки Ельцина. Я был категорически против: «Готов идти и с вами, и с другими, если будет конструктивная мысль и центристская позиция. Если этого нет, если борьба ради борьбы, сведение счетов, то это не для меня. На крайности не пойду. Не для того меня избирали. В таком деле я никому не союзник». Светлана Петровна обиделась, стала обвинять в отступничестве. Но ее экстремизм был детской шалостью по сравнению с тем, что позволяла себе «Демократическая Россия».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.