Глава 17 Мир сошел с ума

Глава 17

Мир сошел с ума

Итак, Фосетт точнее определил место поисков. Он был убежден, что располагает достоверными доказательствами в виде разбросанных по всей Амазонии археологических остатков, в том числе насыпных мостов и керамики. Он считал даже, что древний город, описанный «солдатом удачи», — не единственный, учитывая обширность территорий, расположенных близ восточного бразильского штата Баия. Однако позже Фосетт, сверившись с архивами и опросив туземцев, вычислил, что некий огромный город, где, возможно, даже остались какие-то жители, располагается в бразильском Мату-Гросу, в джунглях, окружающих реку Шингу. В соответствии со своей скрытной натурой он дал этому городу зашифрованное, зачаровывающее название, которое так и не объяснил ни в одном из своих текстов и интервью. Он именовал его просто Z.

В сентябре 1914 года, после годового путешествия-рекогносцировки вместе с Мэнли и Костином, Фосетт готов был отправиться в экспедицию на поиски забытого города. Но когда он вышел из джунглей, его ждало неожиданное известие: больше двух месяцев назад убит австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд (столь странным образом послуживший катализатором первой встречи Фосетта и Нины на Цейлоне). Началась Первая мировая война.

Фосетт и два его британских компаньона тотчас же отплыли в Англию. «Разумеется, такие опытные люди, как вы, очень нужны: ощущается огромная нехватка подготовленных офицеров, — писал Келти Фосетту в декабре. — На фронте, как видите, у нас чудовищные потери: думаю, среди офицеров таких еще никогда прежде не бывало». Хотя Фосетту было уже сорок семь и он «бежал» от европейской жизни, он ощущал, что его долг — записаться добровольцем. Он сообщил Келти, что «стоит на пороге важных открытий» в Амазонии, однако чувствует долг — «патриотическое желание всех физически полноценных мужчин сокрушить тевтонов».

Большинство жителей Европы были охвачены таким же порывом. Конан Дойл, писавший пропагандистские воззвания, где война изображалась чем-то вроде рыцарского турнира, восклицал: «О, не страшитесь, ибо наш меч не сломается и никогда не выпадет из рук наших».

Ненадолго заехав к семье, Фосетт отправился на Западный фронт, где, как он писал Келти, ему предстоит вскоре оказаться «в самой гуще этой заварухи».

Майор Королевской полевой артиллерии, Фосетт был назначен командиром батареи, где служило более ста человек. Сесил Эрик Льюис Лайн, двадцатидвухлетний младший лейтенант, вспоминал, как исследователь Амазонки прибыл на позиции в темно-зеленой форме, с револьвером. Он был, как писал Лайн в дневнике, «одной из самых колоритных личностей, с какими я встречался в жизни», человеком «фантастического телосложения и великолепных технических способностей».

Как всегда, Фосетт вызвал в окружающих поляризующий эффект, и его люди раскололись на два лагеря: костинов и мюрреев. Костины тяготели к нему, восхищаясь его отвагой и напористостью, тогда как мюрреи презирали его раздражительность и нетерпимость. Один офицер из числа мюрреев замечал, что Фосетт «был, пожалуй, самым мерзким человеком из всех, каких я встречал на своем веку, и его неприязнь ко мне была настолько велика, что уступала лишь моей неприязни к нему». А вот Лайн был из лагеря костинов. «Мы с Фосеттом, невзирая на большую разницу в возрасте, очень сдружились», — отмечал он.

Вместе со своими солдатами Фосетт и Лайн рыли траншеи — иногда всего в нескольких сотнях ярдов от немецких позиций, — в районе Плогстеерта, деревушки на западе Бельгии, близ французской границы. Однажды Фосетт заметил в деревне какую-то подозрительную фигуру в длинной шубе, во французской стальной каске на три размера меньше, чем нужно, и в пастушьем балахоне — «чудноватый наряд», по выражению Фосетта. Майор услышал, как человек гортанным голосом замечает, что этот участок будет идеален в качестве наблюдательного пункта. Фосетт поразился: по его мнению, это было «чертовски неподходящее место». Ходили слухи, что немецкие лазутчики, переодетые бельгийскими мирными жителями, проникают на британскую передовую, поэтому Фосетт, который не понаслышке знал, что такое быть тайным агентом, побежал в штаб с донесением: «В нашем секторе — шпион!»

Но еще до того, как туда была направлена группа задержания, выяснилось, что этот человек был не кто иной, как Уинстон Черчилль, добровольно вызвавшийся командовать батальоном на Западном фронте: его вынудили оставить должность первого лорда Адмиралтейства после провала операции в Галлиполи. Посетив траншеи, расположенные к югу от позиций Фосетта, Черчилль написал: «Повсюду мусор и грязь, беспорядочно разбросанные могилы вырыты прямо в оборонительных укреплениях, ноги и одежда увязают в земле, везде вода и нечистая жижа, и над всем этим в сиянии луны скользят чудовищные полчища исполинских летучих мышей, и прибавьте к этому неумолчный аккомпанемент винтовок и пулеметов да еще смертоносное жужжание и свист проносящихся над головой пуль».

Фосетт, привычный к нечеловеческим условиям жизни, отлично удерживал свои позиции, и в январе 1916 года ему присвоили звание подполковника и назначили командовать бригадой, где было более семисот бойцов. Нина постоянно уведомляла Королевское географическое общество о его деятельности. В письме от 2 марта 1916 года она сообщала: «Он прекрасно держится, несмотря на то, что три месяца постоянно находится под пушечным огнем». Несколько недель спустя она извещала общество, что он командует девятью батареями, а это гораздо больше, чем обычно входило в состав бригады. «Так что вы сами можете себе представить, как тяжело он работает, — сообщала она, добавляя: — Конечно, я рада, что ему представилась возможность применить свой талант организатора и вождя, потому что все это помогает сражаться за победу». Нина была не единственным человеком, громко восхищавшимся его способностями. О Фосетте постоянно упоминали в донесениях как о несущем «отважную» и «превосходную» службу под огнем.

Даже в окопах Фосетт пытался оставаться в курсе амазонских событий. Он узнавал об экспедициях, которые возглавляли антропологи и путешественники из Америки, пока еще не включившейся в войну, и эти отчеты лишь усиливали его опасение, что кто-нибудь откроет Z раньше, чем он. В письме к своему давнему ментору Ривзу он признавался: «Если бы вы только знали, как дорого обходятся эти экспедиции, если говорить о физическом напряжении, то вы, я убежден, поняли бы, как много для меня значит та работа, которую я чувствую себя обязанным завершить».

В особенности у него были причины беспокоиться насчет доктора Раиса. Фосетт был потрясен, когда КГО в 1914 году вручило доктору золотую медаль за его «выдающийся труд в верховьях Ориноко и на северных притоках Амазонки». Фосетт был глубоко уязвлен тем, что его собственные усилия не получили такого же признания. Затем, в начале 1916 года, он узнал, что Райс готовит новую экспедицию. Судя по информационному сообщению в «Джиографикэл джорнэл», «обладатель нашей медали» доктор Райс намерен был подняться по Амазонке и Риу-Негру с целью «внести дальнейший вклад в наши представления о регионе, прежде уже исследовавшемся им». Зачем доктор возвращается в тот же район? В сообщении не было почти никаких подробностей, за исключением упоминания о том, что доктор Райс строит сорокафутовое моторное судно, способное передвигаться по болотам и везти до семисот галлонов бензина. Оно наверняка стоит целое состояние, но для миллионера это пустяки.

Той же весной, во время жарких боев, Фосетт получил письмо от Королевского географического общества. В нем говорилось, что, признавая его исторические заслуги в картографировании Южной Америки, его также награждают золотой медалью (общество выпустило две золотые медали, равно почетные: Фосетту присвоили медаль Основателя, а доктору Раису — медаль Попечителя). Это была такая же честь, как награды, присужденные исследователям ранга Ливингстона и Бёртона: «мечта всей его жизни», как выразилась Нина. Даже предстоящая экспедиция доктора Раиса и продолжающаяся война не могли притушить восторг Фосетта. Нина, заметившая Келти, что подобные случаи выпадают «лишь раз в жизни», тут же начала планировать вручение медали; оно было назначено на 22 мая. Фосетта отпустили ради этого в увольнение. «Я обладатель этой медали, и я доволен», — заявлял он.

После церемонии он поспешил обратно на фронт: из полученных им приказов явствовало, что британское командование начинает неслыханное наступление с целью положить конец войне. В начале июля 1916 года Фосетт и его бойцы заняли позиции вдоль тихой реки на севере Франции, обеспечивая прикрытие для тысяч британских солдат, вылезавших по лесенкам из грязных окопов и маршировавших на поле боя, сверкая штыками и размахивая руками, точно на параде. С высоты Фосетт, верно, видел немецких стрелков, которым по идее уже полагалось быть уничтоженными за недели артподготовки и бомбардировок. Стрелки появлялись из дыр в земле, поливая наступающих из пулеметов. Британские солдаты падали один за другим. Фосетт пытался прикрыть их огнем, но это оказалось невозможным — защитить солдат, идущих прямо на пули, восемнадцатифунтовые снаряды и огнеметные струи. Никакие силы природы, властвующие в джунглях, не помогли ему подготовиться к этой бойне, задуманной человеком. Клочки писем и фотографий, которые солдаты взяли с собой на поле боя, реяли над их трупами, точно снег. Раненые, вскрикивая, ползли в воронки. Фосетт окрестил это побоище Армагеддоном.

Это была знаменитая битва при Сомме: немцы, также понесшие огромные потери, в письмах домой называли ее «кровавой баней». В первый день наступления погибли около двадцати тысяч британских солдат, почти сорок тысяч были ранены. История британской армии не знала такого количества жертв, и многие на Западе начали считать «дикарями» именно европейцев, а не каких-то туземцев из джунглей. Фосетт, цитируя одного из своих спутников, писал, что каннибализм, по крайней мере, «дает разумный мотив для убийства человека, чего вы не можете сказать о цивилизованном способе ведения войн».

Когда Эрнест Шеклтон, почти полтора года пешком бродивший по Антарктиде, высадился в 1916 году на острове Южная Георгия, он сразу же спросил: «Скажите, а когда кончилась война?» Ему ответили: «Война не кончилась… Европа сошла с ума. Весь мир сошел с ума».

Противостояние все тянулось, и Фосетт часто оказывался на передовой, среди живых трупов. В воздухе пахло кровью и дымом. Окопы превратились в болота, состоявшие из мочи, экскрементов, костей, вшей, червей, крыс. Дождь размывал их стенки, в грязной жиже иногда тонули люди. Однажды кто-то из солдат стал медленно погружаться в яму, наполненную грязью, и никто не мог дотянуться до него и помочь выбраться. Фосетт, всегда находивший для себя прибежище в мире природы, больше не узнавал ее среди разрушенных бомбами деревень, деревьев, лишенных листвы, воронок и высушенных солнцем скелетов. В своем дневнике Лайн писал: «Сам Данте никогда не отправил бы грешные души в столь жуткое чистилище».

Время от времени Фосетт слышал звук, напоминающий звон гонга: это означало, что начинается газовая атака. Снаряды распыляли фосген, хлор или горчичный газ. Одна медсестра описывала пострадавших — «обожженных, в огромных гноящихся волдырях горчичного цвета, ослепших… слипшихся друг с другом, постоянно бьющихся за глоток воздуха, от голосов остался только шепот, и они шепчут, что глотку у них перехватывает и они знают, что вот-вот задохнутся». В марте 1917 года Нина отправила в КГО письмо, где сообщала, что ее мужа «отравили газом» после Рождества. В кои-то веки Фосетт все-таки пострадал. «Он некоторое время мучился от последствий действия яда», — писала Нина, обращаясь к Келти. Бывали дни похуже прочих: «Сейчас ему лучше, но он еще не до конца оправился».

Вокруг Фосетта то и дело умирали люди, которых он знал или с которыми был связан. Война унесла жизни более чем ста тридцати членов КГО. Кингсли, старший сын Конан Дойла, умер от ран и гриппа. Погиб геодезист, с которым Фосетт работал в Южноамериканской демаркационной комиссии. («Он был хороший парень, мы все так считали, — писал Фосетт Келти. — Мне очень жаль».) Один из его друзей по бригаде погиб при взрыве, когда спешил кому-то на выручку — акт «в высшей степени самоотверженный и жертвенный», как писал Фосетт в официальном рапорте.

Ближе к концу войны Фосетт стал описывать некоторые кровавые события, которым он стал свидетелем, в специальной рубрике одной английской газеты под заголовком «Письма британского полковника, повествующего о чудовищной бойне». «Если вы можете вообразить себе 60 миль линии фронта, глубиной от одной мили до тридцати, буквально усеянной мертвецами, иногда насыпанными небольшими холмиками, — писал Фосетт, — то вот вам представление о той цене, которую приходится платить. Множество людей движутся на убой нескончаемыми волнами, они накрывают колючую проволоку и наполняют окопы мертвыми и умирающими. Это подобно неудержимой силе муравьиной армии, в которой давление новых и новых волн подталкивает легионы, идущие впереди — на гибель, хотят они того или нет. Никакая граница не сможет сдержать напор этого людского прилива, этих нескончаемых убийств. На мой взгляд, перед нами самое чудовищное свидетельство того, к каким жутким последствиям неизменно приводит необузданный милитаризм».[71] Он делает вывод: «Цивилизация! Господи помилуй! Для тех, кто видел все эти ужасы, само слово „цивилизация“ — нелепость. Это безумный взрыв самых низменных человеческих чувств».

Среди этой бойни храбрость Фосетта продолжают превозносить в депешах, и вот, как сообщает «Лондон газетт» 4 января 1917 года, его награждают медалью «За боевое отличие». Но если его тело и осталось невредимым, то его ум, похоже, временами мутился. Когда он приезжал домой на побывку, он нередко часами молча сидел, обхватив голову руками. Он искал утешения в спиритизме и оккультных ритуалах, предлагавших способы вступить в контакт с ушедшими близкими — прибежище, к которому обратились многие сломленные горем европейцы. Конан Дойл описывает, как посещал спиритический сеанс, на котором услышал потусторонний голос.

Я спросил:

— Это ты, мой мальчик?

Он ответил жарким шепотом, с интонацией, которая была так ему свойственна:

— Отец! — И, помолчав: — Прости меня!

Я сказал:

— Здесь нечего прощать. Ты был самым лучшим сыном, какой может быть у человека.

Сильная рука опустилась мне на голову и начала медленно клонить ее вперед. Я почувствовал, как меня поцеловали в лоб, над бровью.

— Ты счастлив? — закричал я.

Наступило молчание, а потом, очень тихо, раздался ответ:

— Я так счастлив.

Фосетт писал Конан Дойлу о своих собственных впечатлениях от общения с медиумами. Он вспоминал, как его испуганная мать говорила с ним во время одного из сеансов. Медиум, через которого вещал ее дух, сказал: «Она очень любила тебя маленьким мальчиком и раскаивается, что так дурно с тобой обращалась». И еще: «Она хотела бы передать тебе свою любовь, но боится, что эту любовь отвергнут».

Некогда интерес Фосетта к оккультизму во многом был проявлением его юношеского бунтарства и научной любознательности. Этот интерес подстегивало также его желание побороть предрассудки общества, в котором он тогда жил, и принести дань уважения туземным легендам и верованиям. Теперь же он подходил к этим явлениям, позабыв на время уроки рационализма, которые он некогда получил в КГО, и отрешившись от своей острой наблюдательности. Он впитывал самые сверхъестественные учения мадам Блаватской о жителях Гипербореи, астральных телах, властителях Тьмы и ключах к Вселенной: потусторонний мир казался более привлекательным, чем мир реальный. (В «Стране туманов», продолжении «Затерянного мира», которое Конан Дойл написал в 1926 году, Джон Рокстон, герой, прототипом которого, как считают, отчасти послужил Фосетт, горячо принимает спиритизм и изучает возможность существования духов.) Среди офицеров ходили слухи, что Фосетт использовал планшетку для спиритических сеансов, популярный у медиумов инструмент: с его помощью он якобы принимал тактические решения на поле боя. «Он и его офицер разведки… уединялись в затемненной комнате и клали кисти рук на планшетку, держа локти на весу, — вспоминает в своих неопубликованных мемуарах Генри Гарольд Хемминг, который был капитаном при Фосетте. — Затем Фосетт громким голосом спрашивал у планшетки, подтверждается ли расположение [войск противника], и если бедное устройство наклонялось в нужную сторону, Фосетт не просто включал эту точку в свой список подтвержденных дислокаций, но часто и приказывал дать по этому месту 20 залпов из 9,2-дюймовой гаубицы».[72]

Однако больше всего Фосетт был захвачен видениями Z, которые, посреди ужасов войны, становились для него только притягательнее: сверкающее царство, по всей видимости, не подверженное гнили, охватившей западную цивилизацию. Он писал Конан Дойлу: может быть, что-то из его «затерянного мира» действительно существует. Судя по всему, Фосетт не переставал думать о Z, когда стрелял из гаубиц, когда его ранили в окопе, когда он хоронил убитых. В статье, опубликованной в газете «Вашингтон пост» в 1934 году, солдат из подразделения Фосетта вспоминал, как «много раз во Франции, когда командир „коротал время“ между налетами и атаками, он рассказывал о своих путешествиях и приключениях в Южной Америке — о ливнях, о сплошной мешанине травы и кустов, которая смыкается с нависающими лианами, о глубокой, ничем не нарушаемой тишине, царящей в глубине джунглей». Как сообщал в своем письме один из офицеров его бригады, Фосетт всегда был «полон каких-то тайных городов и сокровищ… которые он намеревался искать».

Фосетт забрасывал Костина и Мэнли, которые также сражались на Западном фронте, письмами, призванными убедить их сотрудничать с ним в будущем. Кроме того, он обращался в КГО за финансовой поддержкой.

«В настоящее время, как вы понимаете, для нас не совсем удобно давать сколь-либо определенные обещания касательно того, что может быть осуществлено после войны, — отвечает Келти на один из его запросов. — Если вы только можете себе позволить ждать».

«Я старею, и меня, смею добавить, раздражают зря потраченные годы и месяцы», — жаловался Фосетт Келти в начале 1918 года. Позже, в том же году, он сообщил журналу «Трэвэл»: «Легко представляя себе, что означают эти путешествия в подлинные лесные цитадели для людей куда моложе меня, я не желаю откладывать свое предприятие».

28 июня 1919 года, почти через пять лет после того, как Фосетт вернулся с Амазонки, незадолго до его пятьдесят первого дня рождения, Германия наконец сдалась, подписав мирный договор. За время войны погибло около двадцати миллионов человек и по меньшей мере столько же было ранено. Фосетт описывал «всю эту историю» как «самоубийство» западной цивилизации, впавшей в самообман, и заявлял: «Тысячи людей утратили подобные иллюзии за эти четыре года, прожитые в грязи и крови».

Вернувшись домой, в Англию, он снова начинает жить вместе с женой и детьми — впервые за многие годы. Он поражается, как сильно вырос Джек, как он раздался в плечах, как увеличились у него мышцы рук. Джеку недавно исполнилось шестнадцать, и он теперь «выше отца на целый дюйм, если не больше!» — сообщает Нина в письме Гарольду Ларджу, другу семьи, живущему в Новой Зеландии. Джек превратился в мощного спортсмена и уже вовсю укреплял свое тело в ожидании того дня, когда он достаточно повзрослеет, чтобы отправиться в дикие края вместе с отцом. «Мы все вместе ходили в субботу на соревнования и видели, как он получил второй приз по прыжкам в высоту и поднятию штанги», — пишет Нина.

Фосетт с Джеком играли друг с другом в свои обычные спортивные игры, только теперь Джек часто превосходил отца по физическим кондициям. В письме к Ларджу Джек хвастается: «Я провел классный крикетный сезон, потому что я вице-капитан [школьной] команды и потому что я обставил большинство наших и занял второе место по среднему уровню личных достижений. А еще я ни разу за весь сезон не упустил подачу». В этом письме сквозит наивная юношеская самоуверенность. Он сообщает, что увлекся фотографированием и сделал «несколько классных снимков». Время от времени в его письмах попадаются нарисованные пером карикатуры на брата и сестру.

Несмотря на свою бойкость и атлетическое изящество, Джек во многих отношениях остался неуклюжим подростком, который толком не знал, как общаться с девочками, и отчаянно пытался соблюсти монастырские предписания отца. Казалось, свободнее всего он чувствовал себя в компании своего друга детства — Рэли Раймела. Брайан Фосетт замечает, что Рэли стал для Джека «толковым и послушным помощником». Во время войны двое друзей выстрелами сбивали скворцов с крыш окрестных домов, возмущая соседей и местную полицию. Однажды Рэли выстрелом разнес почтовый ящик и был вызван в полицию, где его присудили к десятишиллинговому штрафу — стоимости замены. С тех пор, проходя мимо нового почтового ящика, Рэли с гордостью полировал его табличку платком, объявляя: «Ведь это моя, сами знаете!»

В тех редких случаях, когда Рэли не оказывалось рядом, Джеку повсюду сопутствовал Брайан Фосетт. Он отличался от старшего брата, да и от большинства своих родственников по мужской линии. Способностей к спорту у него не было, и другие ребята, как он сам признавался, часто задразнивали его до такой степени, что он «впадал в ступор». Страдая оттого, что он вечно пребывал в тени брата, Брайан вспоминал: «В школе Джек был первым в игре, в драке и всегда стойко сносил суровые наказания, налагаемые директором школы».

Хотя Нина считала, что в ее детях нет «затаенного чувства страха или недоверия» по отношению к родителям, Брайана, видимо, задевали поступки отца. Казалось, Фосетт-старший всегда хотел играть только с Джеком, он всегда громко восхищался им как будущим путешественником и даже подарил Джеку свою цейлонскую карту, где был отмечен клад. Брайан однажды заметил в письме к матери, что, когда отец отсутствовал, в их доме хотя бы «не было любимчиков».

Однажды Брайан зашел вслед за Джеком в комнату, где отец держал свою коллекцию редкостей. В ней были меч, каменные топоры, копье с костяным наконечником, луки и стрелы, ожерелья из ракушек. Недавно мальчики с аппетитом съели мешочек орехов, который когда-то подарил Фосетту вождь максуби. Теперь же Джек достал очень красивый, ручной работы, мушкет под названием джезайл, который Фосетт привез из Марокко. Джек решил проверить, стреляет ли мушкет, вынес его из дома и зарядил порохом. Оружие было старое и ржавое, и оно, скорее всего, могло взорваться со смертельными последствиями, поэтому Джек сказал, что им с Брайаном надо бросить монетку, чтобы определить, кто нажмет на спусковой крючок. Брайан проиграл. «Мой старший брат издевательски понукал меня, чтобы я выполнил свой почетный долг, рискуя оказаться самоубийцей, — вспоминал Брайан. — Я нажал на спуск, порох на полке сверкнул и зашипел — и, похоже, больше ничего не должно было случиться. Однако — случилось. Спустя порядочное время раздался громкий астматический кашель, и дуло выплюнуло громадную тучу красной ржавчины!» Ружье не стреляло, но Брайан продемонстрировал, хотя бы на мгновение, что он не уступает в отваге старшему брату.

Между тем сам Фосетт страстно рвался проложить, как он ее именовал, «тропу к Z». Двух его самых надежных спутников больше не было у него под рукой: Мэнли вскоре после войны умер от сердечной болезни, а Костин женился, решил остепениться и отныне вести спокойную жизнь. Потеря этих двух помощников стала для Фосетта ударом, который, вероятно, мог полностью оценить лишь Костин, говоривший своим родным, что у Фосетта как у путешественника имеется лишь одна ахиллесова пята: он ненавидит замедлять свое движение, и ему нужен кто-то, кому он достаточно доверяет, чтобы прислушаться, когда этот спутник скажет: «Довольно!» Костин опасался, что без Мэнли и без него Фосетта некому будет остановить.

В то время Фосетта тревожило и более серьезное препятствие: КГО и ряд других организаций отклонили его просьбы о финансировании. Из-за войны деньги на научные исследования стало добывать труднее, однако это была не единственная причина. Антропологи и археологи с университетским образованием приходили на смену дилетантам, начитавшимся «Советов путешественникам»; узкая специализация делала ненужными тех, кто по старинке пытался осуществить аутопсис целого мира. Еще один исследователь Южной Америки и современник Фосетта горестно жаловался, что «из нашего сегодняшнего мира вытесняют ученых с широким кругозором». И, хотя Фосетт оставался человеком-легендой, большинство новоявленных специалистов оспаривали его теорию о Z. «Я не могу побудить ученых мужей принять даже как допущение идею о существовании следов древней цивилизации» в Амазонии, как писал Фосетт в своих дневниках.

Когда-то коллеги уже усомнились в его теории о Z — главным образом по причинам биологического порядка: мол, индейцы физически не способны построить сложную цивилизацию. Теперь же многие представители нового поколения ученых возражали ему, исходя из представлений об окружающей среде: сам амазонский ландшафт слишком негостеприимен для первобытных племен, и те вряд ли могли создать здесь какое бы то ни было развитое общество. Биологический детерминизм все больше уступал место детерминизму экологическому. И Амазонка — огромный «поддельный рай» — являла собой самое яркое доказательство существования тех пределов, которыми, по Мальтусу, среда сдерживает развитие цивилизаций.

Цитировавшиеся Фосеттом хроники, написанные первыми искателями Эльдорадо, лишь подтверждали для многих представителей научной элиты, что он — «дилетант». В статье, напечатанной в журнале «Джиографикэл ревью», делался вывод, что амазонский бассейн настолько лишен всяких признаков человеческой жизни, что напоминает «какую-нибудь из величайших пустынь мира… сравнимую с Сахарой». Видный шведский антрополог Эрланд Норденшельд, встречавшийся с Фосеттом в Боливии, признавал, что английский путешественник — «человек чрезвычайно оригинальный и совершенно бесстрашный», однако страдает «несдержанностью воображения». Один из чиновников КГО отозвался о Фосетте так: «Он из породы мечтателей и иногда несет довольно-таки порядочную чепуху. — И добавил: — Не думаю, что увлечение спиритизмом положительно сказалось на его способности выносить здравые суждения».

Фосетт протестующе писал Келти: «Не забывайте, что я — трезвомыслящий энтузиаст, а не какой-нибудь эксцентричный охотник на Снарка» — намекая на вымышленное существо из поэмы Льюиса Кэрролла (в которой, между прочим, сообщается, что охотники на Снарка «иногда вдруг исчезают, / Больше их не увидать»).

В самом КГО Фосетт всячески поддерживал фракцию своих сторонников, в числе которых были Ривз и Келти, ставший в 1921 году вице-председателем общества. «Никогда не обращайте внимания на то, что люди толкуют о вас и о ваших так называемых „сказочках“, — призывал Келти Фосетта. — Все это несущественно. Есть множество людей, которые в вас верят».

По-видимому, Фосетт относился к своим критикам с подчеркнутой деликатностью и тактом, однако, проведя столько лет в джунглях, он и сам стал лесным созданием. В одежде он не следил за модой, а дома предпочитал спать в гамаке. Глаза у него глубоко запали, словно у библейского пророка, и даже оригиналы из КГО немного побаивались его «странноватых манер» (по выражению одного тамошнего чиновника). В обществе стали распространяться слухи, что он чересчур вспыльчив и неуправляем, однако Фосетт проворчал, обращаясь к членам правления: «Я не выхожу из себя. Я по натуре не раздражителен», — хотя его горячие протесты показывали, что сейчас он вот-вот впадет в очередной припадок гнева.

В 1920 году, вскоре после Нового года, Фосетт потратил свои невеликие сбережения на то, чтобы переселить семью на Ямайку, заявив, что хочет, чтобы его дети имели «возможность вырасти в мужественной атмосфере Нового Света». Хотя шестнадцатилетнему Джеку пришлось ради этого бросить школу, он был в восторге, потому что Рэли Раймел после смерти своего отца также поселился там вместе с семьей. Джек работал пастухом на ранчо, а Рэли трудился на плантации «Юнайтед фрут компани». По ночам мальчики часто встречались, строя планы на будущее, которое виделось им блестящим: они откопают сокровище Галла-пита-Галла на Цейлоне и проберутся по Амазонии в поисках Z.

В феврале этого же года Фосетт снова отправился в Южную Америку, надеясь получить финансирование от бразильского правительства. Доктор Райс, чье странствие 1916 года прервалось из-за вступления Соединенных Штатов в войну, уже опять был в джунглях, близ Ориноко — в районе, располагавшемся севернее того, на который нацелился Фосетт, и столетиями считавшемся тем местом, где, возможно, и находится Эльдорадо. Как обычно, доктор Райс выступил с большой, хорошо оснащенной партией, путь которой редко отклонялся от крупных рек. Вечно помешанный на снаряжении, он сконструировал сорокапятифутовой длины лодку, призванную преодолеть, как он выражался, «затруднения в виде неудобных быстрин, сильных течений, подводных камней и мелей». Лодку по частям доставили водным путем в Манаус, как некогда городской оперный дворец; затем ее собрали рабочие, трудившиеся днем и ночью. Доктор Райс нарек свое судно «Элеанор II», в честь жены, сопровождавшей его на менее рискованном этапе путешествия. Кроме того, он захватил с собой таинственный сорокафунтовый черный ящик с циферблатами и торчащими из него проводами. Клянясь, что эта штуковина произведет настоящий переворот в искусстве путешествий, он погрузил прибор на лодку и взял его с собой в джунгли.

Однажды вечером, уже в лагере, он осторожно достал коробку и поместил ее на походный столик. Надев наушники и вертя циферблаты (по пальцам у него при этом ползали муравьи), он различал слабые потрескивающие звуки, точно кто-то шептал из-за деревьев, но на самом деле эти сигналы приходили издалека — из Соединенных Штатов. Доктор Райс ловил их с помощью беспроволочного телеграфа — первого радио, — специально приспособленного для этой экспедиции. Устройство обошлось ему примерно в шесть тысяч долларов — приблизительный эквивалент нынешних шестидесяти семи тысяч.

Каждую ночь, пока дождь капал с листьев и над головой у него резвились мартышки, доктор Райс настраивал свою машинку и слушал новости: о том, что президент Вудро Вильсон перенес инсульт, о том, что «Янкиз» за сто двадцать пять тысяч приобрели в «Ред сокс» Бейба Рута. Хотя устройство не позволяло отправлять радиограммы, оно принимало сигналы, указывающие время на разных меридианах по всему миру, так что Райс мог точнее определять долготу. «Результаты… существенно превзошли ожидания, — отмечал Джон У. Суонсон, участник экспедиции, помогавший управляться с радио. — Сигналы точного времени принимались в любых местах, где возникало такое желание, а ежедневная газета, создаваемая на основе сводок новостей, посылаемых радиостанциями Соединенных Штатов, Панамы и Европы, держала участников экспедиции полностью в курсе текущих событий».

Они прошли по Касикьяре, двухсотмильному природному каналу, соединяющему речные системы Ориноко и Амазонки. Однажды доктор Райс и его люди покинули лодки и пешком углубились в один из районов джунглей, где, по слухам, сохранились какие-то ценные индейские реликвии. Прорубившись в лес на расстояние полумили, они набрели на несколько возвышающихся камней, напоминающих башни, с любопытными значками. Путешественники быстро соскоблили мох и убрали лианы. Камни были испещрены изображениями фигур, напоминавших тела животных и людей. Без помощи более современных технологий (метод радиоуглеродной датировки начал применяться лишь в 1949 году) невозможно было определить их возраст, однако они были похожи на те древние на вид наскальные рисунки, которые видел Фосетт и которые он затем срисовал в свои путевые дневники.

Воодушевленная экспедиция вернулась к лодке и продолжила подъем по реке. 22 января 1920 года двое членов отряда Раиса искали пищу на берегу, когда им показалось, что за ними кто-то наблюдает. Они стремглав кинулись в лагерь и подняли тревогу. И тотчас же на противоположный берег высыпали индейцы. «Крупное, коренастое, темное, отвратительное существо делало угрожающие жесты и что-то непрестанно кричало самым сердитым образом, — писал доктор Райс в своем отчете для КГО. — Густая, короткая поросль украшала его верхнюю губу, а с нижней свисал огромный зуб. Это был предводитель группы, в которой, как мы решили вначале, было около шестидесяти членов, но, казалось, ежеминутно откуда-то вылезают новые, так что в конце концов берег оказался усеян ими, насколько хватало глаз».

У них имелись длинные луки, стрелы, дубинки и духовые трубки. Но что было поразительнее всего, так это их кожа. Она была «почти белой по цвету», как отметил доктор Райс. Это были представители племени яномани — одной из групп так называемых белых индейцев.

В ходе своих предыдущих экспедиций доктор Райс придерживался умеренно-отеческого подхода к туземцам. Фосетт считал, что индейцев, как правило, следует оберегать от «заражения» Западом, доктор Райс же полагал, что их следует «цивилизовать», и они с женой даже открыли школу в Сан-Габриеле, близ Риу-Негру, и несколько клиник, где служили христианские миссионеры. После одного из своих визитов в школу доктор Райс сообщил КГО, что перемена в «нарядах, манерах и общем облике» детей, а также «атмосфера порядка и труда» представляют «разительный контраст в сравнении с грязной деревушкой с маленькими голыми дикарями» — зрелищем, которое было здесь некогда обычным.

Итак, яномани приближались, а люди Раиса стояли и наблюдали за ними, оснащенные самым разнообразным оружием — винтовкой, дробовиком, револьвером, дульнозарядным ружьем и прочим. Доктор положил приношения — ножи и зеркальца — на землю, туда, где на них мог красиво играть свет. Индейцы (вероятно, видя направленные на них стволы) отказались принять дары; вместо этого несколько яномани подошли к путешественникам, наставив на них луки с натянутой тетивой. Доктор Райс приказал своим людям дать предупредительный выстрел, но его жест лишь спровоцировал индейцев, которые начали пускать стрелы; одна упала у самых ног доктора. Тогда Райс дал команду открыть огонь на поражение. Неизвестно, сколько индейцев погибло во время этой бойни. В послании, адресованном КГО, доктор Райс писал: «Иного пути не было, они выступили как агрессоры, отвергнув все попытки вести переговоры либо заключить перемирие и вынудив нас к оборонительным мерам, которые окончились для них катастрофически, что меня весьма огорчило».

Под огнем индейцы отступили, а доктор Райс и его спутники вернулись к лодкам и бежали. «Мы слышали их леденящие кровь крики, когда они преследовали нас по пятам», — вспоминал Райс. Когда экспедиция в конце концов вышла из джунглей, путешественников стали превозносить за храбрость. Однако Фосетта это возмутило, и он сообщил КГО, что такая беспорядочная стрельба по индейцам достойна всяческого осуждения. Кроме того, он не мог удержаться от замечания, что Райс «драпанул», едва столкнулся с опасностью, и что доктор «чересчур мягкотел для настоящего дела».

Однако сведения о том, что доктор открыл древние индейские рисунки и намерен вернуться в джунгли с еще более впечатляющим количеством аппаратуры, привело Фосетта в ярость: он в это время как раз пытался собрать средства для экспедиции в Бразилию. В Рио он жил у британского посла сэра Ральфа Пейджета, своего близкого друга: тот лоббировал его интересы в бразильском правительстве. Хотя КГО и отказалось тратить свои истощившиеся ресурсы на его предприятие, оно рекомендовало своего знаменитого воспитанника правительству Бразилии, написав в телеграмме, что, «пожалуй, у него и в самом деле репутация человека, с которым непросто уживаться… однако при этом он обладает необычайными способностями преодолевать трудности, которые отвратили бы любого другого». 26 февраля была организована встреча Фосетта с бразильским президентом Эпитасио Пессоа и с Кандидо Рондоном — известным путешественником, руководителем Службы защиты индейцев. Фосетт отрекомендовался полковником, хотя после войны ушел в отставку в звании подполковника. Незадолго до этого он обращался в британское министерство обороны с просьбой одобрить это повышение, поскольку он возвращается в Южную Америку, чтобы собрать финансовые средства для экспедиции, и «это вопрос довольно важный». В более позднем прошении он выражается прямее: «Более высокий чин имеет определенное значение при переговорах с местными чиновниками, так как „подполковник“ не только соответствует местному „commandante“, но и является чином, уважение к которому здесь сильно утрачено из-за множества временных офицеров, которым он был присвоен». Министерство обороны отклонило оба его ходатайства, однако он все равно повысил себя в звании: невинный обман, который он поддерживал столь упорно, что в итоге почти все, включая его родных и друзей, знали его лишь как «полковника Фосетта».

В президентском дворце Фосетт и Рондон сердечно приветствовали друг друга. Рондон, произведенный в генералы, был в форме и в фуражке с золотым шитьем. Его седеющие волосы придавали ему значительный вид; осанка у него была идеально прямая. Другой английский путешественник заметил как-то, что он сразу же невольно привлекал к себе «внимание: его тотчас отличало производимое им впечатление ясно себя сознающего достоинства и силы». Кроме двух путешественников и президента, в комнате больше никого не было.

По словам Рондона, Фосетт стал постепенно развивать идею о Z, подчеркивая важность своего археологического исследования для Бразилии. Президент, казалось, отнесся к этому с пониманием и затем спросил Рондона, что тот думает об «этом ценном проекте». Рондон заподозрил, что его конкурент, по-прежнему державший в тайне свой маршрут, мог иметь какие-то скрытые мотивы — возможно, планировал наладить добычу полезных ископаемых в джунглях на благо Англии. Кроме того, ходили слухи (позже их раздували русские через свое «Московское радио»), что Фосетт все еще служит шпионом, хотя доказательств этому никаких не было. Рондон настаивал, что нет необходимости «иностранцам осуществлять экспедиции в Бразилии, поскольку у нас имеются как гражданские, так и военные лица, в полной мере способные проводить такую работу».

Президент заметил, что обещал британскому послу помочь в этом деле. Рондон ответил, что в таком случае поиски Z непременно должны подразумевать отправку совместной бразильско-британской экспедиции.

Фосетт был уверен, что Рондон пытается помешать ему, и стал все больше раздражаться. — Я намерен пойти один, — бросил он.

Два путешественника смерили друг друга взглядами. Президент поначалу выступил на стороне соотечественника и сказал, что в экспедицию следует включить людей Рондона. Однако экономические затруднения вынудили бразильские власти отказаться от экспедиции, хотя правительство страны предоставило Фосетту достаточно денег на то, чтобы начать самую скромную операцию. Перед тем, как Фосетт покинул их последнее совещание, Рондон сказал: «Я молюсь за удачу полковника».

Фосетт включил в состав своей экспедиции британского офицера, члена КГО, которого рекомендовал ему Ривз, однако в последний момент офицер пошел на попятную. Фосетта это не остановило:[73] он разместил в газетах объявление и в итоге завербовал в свой отряд австралийского боксера Льюиса Брауна, ростом шесть футов пять дюймов, и тридцатиоднолетнего американского орнитолога Эрнеста Холта. Браун был из грубых и необузданных парней фронтира, и перед тем, как отправиться в поход, он «впрок» насыщал свои сексуальные аппетиты. «Я же не каменный!» — заявлял он Фосетту. Холт, напротив, был чувствительным молодым человеком, который вырос в Алабаме, собирал змей и ящериц и с давних пор жаждал стать путешественником-натуралистом, подобным Дарвину. Как и Фосетт, он переписывал в свой дневник стихи, чтобы потом читать их в джунглях; там были и слова Киплинга: «Мечтатель, чей сон явью стал!»[74] Кроме того, Холт крупными буквами напечатал на обложке дневника адрес одного из родственников — «На случай фатального инцидента».

Трое участников экспедиции собрались в Куябе, столице штата Мату-Гросу. Шесть лет Фосетт провел вдали от Амазонки; каучуковая лихорадка за это время схлынула, причем главную роль в ее окончании сыграл бывший председатель Королевского географического общества — сэр Клементс Маркхем. В 1870-х годах Маркхем организовал контрабандный вывоз семян деревьев-каучуконосов в Европу, и их развезли по плантациям, разбросанным по британским колониям в Азии. В сравнении с грубым, неэффективным и дорогостоящим извлечением каучука-сырца в джунглях его выращивание на азиатских плантациях оказалось простым и дешевым, давая при этом обильный урожай. «В Манаусе погасли электрические огни, — писал историк Робин Фурне. — В доме оперы все умолкло, и драгоценные камни, некогда наполнявшие его, исчезли… Летучие мыши-вампиры кружили вокруг люстр в полуразрушенных дворцах, пауки сновали по полу».

Фосетт замечал, что Куяба — «обнищалое, отсталое местечко», которое давно пришло в упадок: «город мог считаться таковым лишь по названию». Грязные улицы поросли травой; лишь центральная была освещена электрическими лампочками. Собирая снаряжение и припасы для экспедиции, Фосетт опасался, что за ним следят. И в самом деле, генерал Рондон поклялся, что не выпустит англичанина из своего поля зрения, пока не раскроет его истинные намерения. В своей переписке Фосетт начинает пользоваться шифром, дабы скрыть свой маршрут. Как Нина объясняла в письме к доверенному другу, «шир. от x + 4 до x + 5, долг, у + 2, где X вдвое больше числа букв в названии города, где он жил вместе с нами, а у — номер дома в Лондоне, где я его навещала».

«Никому не раскрывайте ключ к этому шифру», — просила она.

Фосетт получил напутствие от Джека, писавшего, что когда-то его посетило «сновидение», в котором он входил в храм древнего города наподобие Z. Джек надеялся, что «на всех этапах своего странствия» отец будет «под защитой», и желал ему счастливого пути. Местного жителя, выбранного им в качестве посредника, Фосетт попросил: в случае, если его родные или друзья «начнут волноваться, не получая от меня вестей, пожалуйста, успокойте их твердым заверением, что наш путь не может окончиться нежелательным образом и что в ходе маршрута мы непременно будем посылать о себе известия». В письме к Келти он поклялся: «Я собираюсь достигнуть этого места и вернуться обратно». Затем, в сопровождении двух своих спутников, двух лошадей, двух волов и пары собак, он отправился на север, в сторону реки Шингу, сжимая мачете, как рыцарь сжимает свой меч.

Но вскоре все пошло наперекосяк. Ливни затопили их путь и привели в негодность снаряжение. С Брауном, несмотря на его непобедимо-свирепый вид, случился нервный срыв, и Фосетт, опасаясь новой катастрофы а-ля Мюррей, отправил его назад в Куябу. Холт также расклеивался все больше: он заявлял, что полевые исследования в таких чудовищных условиях проводить невозможно, и с маниакальной тщательностью каталогизировал всех насекомых, нападавших на него, так что в конце концов в его дневнике уже не появлялось больше никаких других сведений. «Серьезно болен из-за насекомых, — выводил он, добавляя: — Дни тяжкого труда, ночи тяжких мучений — вот она, жизнь путешественника! А где же романтика?»

Фосетт впал в ярость. Как ему добраться куда бы то ни было с «этим калекой»? — вопрошает он в своих путевых заметках. Но и сам Фосетт, которому было уже пятьдесят три, теперь утратил неуязвимость по отношению к силам природы. Его нога распухла, в нее попала инфекция. «Меня уже давно тревожит больная нога, особенно сильно по ночам, так что я почти не мог спать», — признается он в дневнике. Однажды ночью он принял пилюли опиума и тяжело заболел. «Слечь в постель — для меня чрезвычайное происшествие, и мне было страшно стыдно за самого себя», — пишет он.

Прошел месяц после начала путешествия, и животные начали сдавать. «Это ужасно, ничьи нервы не выдержат, когда смотришь, как вьючная скотина медленно умирает», — писал Холт. Вол, тело которого кишело личинками, лег и больше не поднялся. Одна из собак стала умирать с голода, и Холт пристрелил ее. Утонула лошадь. Потом другая лошадь упала на ходу, и Фосетт положил конец ее мучениям с помощью пули: это было как раз в том месте, которое позже стали называть Лагерем мертвой лошади. Наконец Холт распростерся на земле и провозгласил: «Не обращайте на меня внимания, полковник, идите дальше и оставьте меня здесь умирать!»

Фосетт знал, что эта экспедиция может стать для него последним шансом доказать его теорию о Z, и он проклял богов за то, что они сговорились против него: он бранил их за погоду, за своих спутников, за войну, которая так его задержала. Фосетт понимал, что, брось он Холта, тот умрет. «Оставалось лишь вернуться с ним обратно, — позже писал Фосетт, — и признать, что экспедиция провалилась самым досадным образом».

Чего ему не хотелось признавать, так это того, что его собственная зараженная нога сделала продвижение вперед почти невозможным. Когда отряд мучительно пробирался обратно, к ближайшему форпосту на фронтире, на протяжении тридцати шести часов страдая без воды, Фосетт заметил Холту: «Выходить из ада всегда трудно».