Глава восьмая Год Огненного Зубра

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава восьмая

Год Огненного Зубра

— Надо идти, — повторил Остап. — «Антилопа» была верная машина, но на свете есть ещё много машин. Скоро вы сможете выбрать любую.

Ильф-Петров, «Золотой телёнок»

Никакого конца света не будет!

Академик Жорес Алфёров, Владивосток, 2008

1

В конце ноября пошёл первый снег. Мне надо было выжечь бензин, который я морозным утром заподозрил в «палёности». Вы жечь, как это делают самолёты, кружась над аэродромом перед аварийной посадкой. С той разницей, что они боятся неудачно сесть, а я боялся, наоборот, не взлететь, то есть не завестись назавтра.

Я решил прокатиться до центра города. Минуло девять вечера, пробок быть уже не должно. Машина находилась во дворе — я ещё не отгонял её на стоянку. Вышел из дома, сел, завёл, пристегнулся, с удовольствием готовясь тронуться. В нескольких метрах от машины стоял энтузиаст неопределённого в темноте пола и возраста. Энтузиаст установил на землю штатив с фотоаппаратом и снимал процесс снегопадания, наставив объектив в небо, как зенитное орудие.

Пробки были. То ли ещё — из-за конца рабочего дня. То ли уже — из-за снега. Подморозило, и первая, ещё мокрая порция снега превратилась в наледь. Скользили вниз, рывками карабкались вверх, бились боками и углами первые неудачники. Один из них чуть было не подставил своё крыло и мне, начав зачем-то тормозить в пол на скользком участке. А снег продолжал падать на эту странную азиатскую землю, частично одетую в плохой асфальт. Землю, каким-то непонятным образом ставшую русской и вот уже полтора столетия русской остающуюся. Надолго ли нас хватит?

Добравшись до центра и уже развернувшись в сторону дома, я увидел девушку. Она голосовала на подъёме возле 33-й аптеки. Тормознул, приоткрыл окно: «Далеко?» «Если по пути, довезите до Столетия, пожалуйста…» — эвфемистически («если по пути») она дала понять, что платить не намерена. Мне было по пути. Да и не стоять же ей тут под снегом.

Тронулся с трудом, подбуксовывая ведущими колёсами, вспоминая зимние приёмы: ювелирно дозировать нажатие на педаль газа, рулить осторожно, притормаживать ещё осторожнее. Привычно удивился стрёкоту ABS-ки, молчавшей с весны, когда стаял последний лёд. Летние щётки дворников обмёрзли и плохо справлялись со своими обязанностями. Можно бы их и на зимние заменить, а можно и забить. Нормальный снег в нашем городе хорошо если три раза за зиму выпадет. Резина, хоть и зимняя, тоже далеко не новая, хотя… На эту зиму хватит. А до следующей ещё дожить надо.

Некрасивых девушек я не подвожу. Никаких планов в отношении подвозимых девушек я не строю, но красивую подвезти приятно, а от некрасивых хочется держаться подальше. Получить деньги от пассажира, конечно, в удовольствие. Но я подтаксовываю не ради денег. На своей основной работе могу за то же время заработать гораздо больше. Здесь есть какой-то охотничий момент, заставляющий современного городского человека стремиться на рыбалку. Выполнил работу — тут же получил оплату. Кто 100 рублей даст, кто 200, кто всего 50 — и то хлеб, вернее, бензин. Без налогов, без кассы, без расписок. Примеряешь на себя другое ремесло и прикидываешь: смог бы, не смог бы. Наверное, я не смог бы. Я всегда буду любителем, а не профессионалом. Поэтому могу подвезти и бесплатно. Всё равно я частенько жгу бензин зазря, просто ради собственного удовольствия.

Иногда в машину просятся проститутки. Остановишься, опустишь окно: «Далеко?» — «Я работаю!» По ночам голосуют такие компании, которых я не возьму ни за какие деньги. Но свой таксист находится для всех. Меня самого не раз подвози — ли в составе таких коллективов, что будь за рулём я сам — нипочём бы не остановился. Отчаянный народ эти таксисты. Нож, монтировка или бита под сиденьем, «Оса» — всё равно не отобьёшься, если за тебя возьмутся серьёзные люди. Нет, везут. Я — не бомбила, я боюсь. Могу иногда подбросить благонадёжного мужчину (лучше — в очках, трезвого, и чтобы в плечах был не шире меня). Но основная моя «клиентура» — симпатичные девушки, и то если не нужно закладывать большой крюк. Как танец — имитация и метафора любовного акта, так и подвезти девушку — значит чуть-чуть её соблазнить. Залучить в свой мир, где доминируешь ты. Это одна из мягких форм овладевания женщиной, как приглашение в кафе. В дежурной фразе «давай подвезу!» присутствует несомненный сексуальный подтекст. Может быть, поэтому мне не нравится присутствие в моей машине некрасивых людей. Это нарциссизм, снобизм и извращение, я знаю.

Я высадил пассажирку на Столетия и уже почти доехал до дома, как проголосовала другая девушка, и я повёз её в обратном направлении. Приветливая, полумонголоидной наружности. «Такие сегодня все несговорчивые. Я им деньги предлагаю, а никто не хочет везти! Ста рублей хватит вам?» Я сказал, что хватит. Из магнитолы играл «Наутилус» про доктора твоего тела. «Это Найк Борзов поёт?» — спросила полумонголоидная девушка. Я ответил, что это Бутусов, запись конца 80-х. «Я тогда ещё пешком под стол ходила», — заметила пассажирка. «Я тоже», — сказал я. Она посмотрела на меня и усомнилась: «Ну, вы-то вряд ли… Или вы действительно ходили, а я ещё лежала». Я задумался.

2

Я ехал и, как это часто происходит в последнее время, напряжённо спорил с самим собой. Странно получается. В течение нескольких лет я прилежно участвовал во всех акциях протеста. Считался одним из самых последовательных ортодоксов праворульной идеи. Но в какой-то момент стал ловить себя на том, что отдаляюсь от наших радикалов. Я не пережил никакого волнующего озарения или переломно-поворотного события. Ничего подобного не было. Просто сформулировал для себя некоторые ощущения и увидел, что существуют вещи важнее правого руля.

Не помню, когда я почувствовал это впервые. Может быть, это случилось, когда находкинские «протестанты» сжигали несчастный древний «Жигуль». Краска пучилась. Жирное пламя вырывалось из-под капота. Автомобиль был похож на казнимого фашистами пожилого генерала Карбышева. Я не мог спокойно смотреть на то, как казнят трудягу-«копейку», детище советской промышленности, отъездившую худо-бедно свои 30 лет и ни в чём не виноватую. Я понял, что никогда не смогу принять этих крайних форм праворульного экстремизма. Такого же фанатично-религиозного по своему пафосу, как и противоположные по смыслу выступления обитателей Охотного ряда, Большой Дмитровки и Краснопресненской набережной. Эта машина виновата в том, что родилась «копейкой»? Давайте, что ли, хоть «Мерс» министерский сожжём, его не жалко. Так в своё время подожгли и всю нашу страну, решив, что она слишком плоха и неудобна для нас.

Возможно, эти мысли оформились на другой акции, когда активисты пытались перевернуть ископаемый «Москвич», купленный специально для этого тем же утром за копейки у какого-то деда. На ходу, на госномерах старого образца. Не перевернули только потому, что вмешалась милиция. Дело было на проезжей части, в самом центре Владивостока.

Или это произошло ещё в другой раз, когда я впервые увидел на митинге у одного из своих собратьев лозунг с требованием присоединить Приморье к Японии. Я чётко понял, что на этом рубеже моя любовь к правому рулю заканчивается. Я не выношу разговоров не только о том, как всё было плохо «в совке при коммунистах», но и о том, что «из этой страны пора валить». Самих вас пора валить!

В мою несчастную раскалывающуюся голову пробрались и поселились внутри крамольные для постсоветского дальневосточника мысли. «Может, и правда следует ездить на отечественных автомобилях? Один из главных признаков великой державы — независимость от импорта, достигаемая развитостью собственной науки и промышленности, — размышлял я. — В том числе независимость нематериального характера. И не я ли сам издевался над любителями комфорта и гламура?» Думая дальше в этом направлении, я неожиданно для себя обнаружил, что мне симпатичны, по крайней мере внешне, две отечественных марки — «Лада-девятка» и «Нива». Что-то в них есть от танка «Т-34» (хотя мой дед воевал на американском «Шермане», что не умалило его подтверждённой наградами доблести). Да и «Волга», увесистая просторная баржа, по-своему пикантна, а уж «УАЗик»… Стоило мне заикнуться об этом в своей компании — и меня даже не подняли на смех. Меня не поняли. И испугались.

Когда-то приходится принимать решение. Это будет непросто, но я наступлю на горло собственной песне. Свобода самоограничения — вот самая свободная свобода. «Всю воду — в пулемёты!» — говорили герои советского военного фильма, кровь прототипов которых до сих пор течёт в нас, не успев разбавиться и выдохнуться за какие-то два-три поколения. Внуки советских самураев выбирают комфорт, ремонт, кредит, отдых и убогие современные потребительские подвиги? Это хуже военного поражения. Если в обмен на правый руль мой народ разучится умирать и научится рожать, российские территории перестанут уплывать в Китай, прекратится отчаянное одностороннее паломничество провинциалов в Москву и за рубеж, исчезнет безумное расслоение людей по материальной и нематериальной обеспеченности, — я готов научиться ездить на коробке и купить «Ладу». Машина играет для меня роль обезболивающего лекарства, но пусть лучше исчезнет сам источник боли. Между иномарками и авианосцами я выбираю авианосцы, проданные из Владивостока в 90-е годы на гвозди в Китай.

Я понял, что я не с теми и не с другими. Дальневосточная оголтелость мне чужда, как и московская. Парадоксально на первый взгляд, но обе выраженные в своём крайнем виде, доведённые до логического конца позиции одинаково деструктивны. В случае своей полной реализации они приводят к одному и тому же: окончательному распаду страны. По «московскому варианту» (запрещать и давить) она распадётся из-за непонимания. По «дальневосточному» (выходить из-под влияния центра) — из-за сепаратизма, который станет отложенным продолжением процесса ликвидации СССР. Русский народ снова будет воевать сам с собой, а с Запада донесутся красивые слова о свободолюбивой нации приморцев, имеющей право на самоопределение. И не идейный советский островок вроде Приднестровья или Белоруссии это будет, а общность, основанная на «частнособственническом инстинкте» автомобилиста. Это не та ценность, ради которой стоит продолжать обкусывать и подпиливать разорённую, сжавшуюся подобно шагреневой коже державу. Москвичи с одной стороны, дальневосточники с другой перетягивают ветхий канат, который может разорваться. Любителям конспирологических теорий впору задуматься. Иногда всё это действительно похоже на спецоперацию какого-нибудь ЦРУ:

«Пусть Россия развалится, если людям от этого станет жить лучше», — говорят некоторые.

Не станет и не пусть. Дело даже не в том, сколько продуктов и услуг люди смогут потребить. У них исчезнет Великая Мечта, которая по-прежнему есть, просто многие о ней забыли, и принадлежность к Великой Общей Судьбе. Без них люди не будут жить лучше. Переваривание пищи не может быть главным содержанием человеческой жизни. Иногда я жалею, что не родился китайцем и что никогда не смогу им стать. Я — часть России, протяжённой в пространстве и во времени, а не гражданин Дальневосточной автомобильной республики и тем более не белковый придаток железного божества. Если дело дойдёт до «горячей» войны, я не знаю, к кому примкну. Линия фронта проходит по мне.

Пока я остаюсь на восточной стороне баррикады. Мне даже не то обидно, что у меня отберут доступную, народную, хорошую машину. Обидно то, что теперь её отбирают уже не ради того, чтобы дать жизнь российским автомобилям, а ради того, чтобы расчистить дорогу иностранным завоевателям. Тем же иномаркам, только автосалонным и дорогим. И кое-как локализованным, на уровне ковриков и стопарей, «полукровкам» — «японкам», «кореянкам», «европейкам». Они будут отвёрточно собираться на территории РФ, как мы во Владивостоке собирали конструкторы до их запрета. В чистокровный российский автопром уже не верит и само государство, взявшее курс на привлечение иностранного инвестора. «У нас не было автомобильной промышленности — теперь она у нас есть», — гласит знаменитый сталинский лозунг. Пришло время выворачивать его наоборот.

«Праворульки» и «тазики» в итоге оказались по одну сторону баррикады. Перегрызшись между собой, эти недорогие народные машины позволили победить себя блестящим новым иномаркам, которые не по карману нормальному человеку. «А почему автомобиль должен быть дешёвым»? — спросит с экрана, хлопая глазами, умный, успешный и высокопоставленный обладатель нового «БМВ». Дешёвым должно быть всё, кроме человеческой жизни, ответил бы ему я, если бы меня позвали на ток-шоу. Мы не для того приходим в этот мир, чтобы тратить жизнь на мучительное добывание денег.

Размышляя на эту тему, я признаюсь себе в шизофрении. Раздвоенность сознания, распад рационального мышления вообще характерны для реалий постсоветской России. Внутри моей черепной коробки находится по меньшей мере двое полемистов, условно — «государственник» и «потребитель», которые яростно спорят, извиваясь на диалектических нейронных спиралях. Один выступает против машин, видя в развитии частной автомобилизации тупик человечества, и изобретает системы общественного и доступного для всех, скоростного, удобного, экологичного транспорта. Другой не может отказаться от автомобиля, воспринимаемого как часть себя. Они не могут договориться, эти мои половины. Одна, «материальная», выбирает японское. Мы живём один раз, почему нельзя поездить на нормальной машине, кому и что мы должны? Другая, «идейная», утверждает, что есть вещи важнее комфортного передвижения. Есть предки, из которых мы пришли, и потомки, в которых мы должны уйти.

— Нужно ездить именно на подержанных машинах. Это антибуржуазно, — исхитряется мой потребитель, знающий слабости моего государственника. — Буржуазное общество заставляет человека менять одежду, машины, телефоны не потому, что они физически или морально устарели, а потому, что мода на них длится не больше сезона. Иначе это становится невыгодно корпорациям. Но как они ни стараются уменьшить закладываемый в товар ресурс, современная продукция всё равно служит дольше, если это не откровенная халтура. Я горжусь своими старыми командирскими часами и свитерами, сапёрной лопаткой 1941 года выпуска, доставшейся от деда и лежащей в багажнике моей «Грации». Этой машине — двенадцатый год, для японцев она устарела ещё несколько лет назад. Но посмотри, как она рвёт. Её ресурс не выработан и наполовину!

— Только себя не надо обманывать, — парирует мой государственник, твердолобый, как ему и положено. — Покупая секонд-хэнд, ты сознательно встраиваешься в систему ценностей якобы ненавидимого тобой буржуазного мира. Ты необходим тем участникам этой пирамиды, которые находятся ступенькой выше. Им, находящимся под гипнотическим управлением рынка, пора менять машину, и они продают её тебе. Вы дополняете друг друга. Ты покупаешь подержанное просто потому, что у тебя нет и никогда не будет денег на новое. Ты менее успешен, чем стоящие ступенькой выше, вот и всё. Ты научился утешать себя тем, что ты якобы честнее и умнее, но это лишь защита, самоуспокоение. Если бы ты только мог — с удовольствием перепрыгнул бы на ступеньку выше, надел бы костюм и купил в автосалоне новый, муха не сидела, автомобиль. Ты критикуешь это общество потому, что занимаешь в нём не самую выгодную позицию. Я же знаю, ты тайно мечтаешь о «Крузаке», но никогда не сможешь себе его позволить. Твоя нынешняя машина, между прочим, тоже не по карману большинству жителей России. Ты купил её за восемь тысяч долларов, а у других нет и таких денег. Ты выступаешь против сверхдоходов — давай пойдём дальше. Морально ли вообще иметь машину, тем более иностранную, в бедной стране? Допустимо ли импортировать иномарки, когда селу не хватает тракторов? Давайте тогда вообще не будем ничего производить. Закупим машины в Японии, еду — в Китае. Армию арендуем у НАТО. Будет очень весело, но чем всё завершится? Даже с точки зрения банального экономического прагматизма, который я никогда не считал главной движущей силой человечества, этот путь деструктивен. Мы получаем иномарки в обмен на нефть, которой по нормальной цене уже не хватает нашему селу и нашей промышленности. Россия никогда не будет богатой страной в западном понимании этого слова. Да и не надо. Но если приходится выбирать — тогда я за отечественный автопром, как это ни дико говорить мне, дальневосточнику, и за общественный транспорт. Иначе нужно оставить мысли о нашей принадлежности к великой культуре. Иначе здесь никогда не родится новый Гагарин. Ты недоволен правителями, а если завтра Путин с Медведевым и правда пересядут в «Волгу», ты готов ответить за свои слова и отказаться от иномарки? Твоя любовь к машинам вообще подозрительна. Она имеет отношение к мизантропии. Автомобиль разрывает связи человека с другими людьми.

— Но может быть у меня хобби? У меня не осталось других увлечений, только работа и машина. Машина для меня — явление иного порядка, чем одежда или даже квартира, которой у меня нет и, возможно, не будет никогда. Я считаю принципиально неправильным способом проживания жизни зацикленность людей на «шопинге» и «ремонте». Не всё ли равно, понесут тебя из «отремонтированной» квартиры или нет? Да, у меня есть машина. И хватит на этом собственности. Не нужно обрастать вещами, как корабль ракушками. Машина — это вообще не вещь. Это воплощённая свобода, красота и сила.

— Не уходи в сторону, меня ты не сможешь обмануть. Разве не буржуазные мысли посещают тебя, когда ты едешь утром на работу, развалившись один в своей большой серебристой машине, а на улице холодно, противно, грязь, дождь, — и видишь унизительную очередь на маршрутку? Ты-то у нас — «успешный». Взял и заработал на машину. А они — не заработали. Пусть пеняют на себя, да?

— В этом смысле постперестроечный Владивосток как раз демократичнее некуда. Машины успели купить, пожалуй, все желающие. Не повышались бы пошлины — и остальные бы никуда не делись. У каждого бомжа было бы по автомобилю.

— И всё-таки не уходи от темы. У многих добросовестно работающих людей никогда не будет денег на машину. Не тебе, записному критику послесоветского периода и рыночного общества, это отрицать.

— А что я должен делать, по-твоему? Уйти в теплотрассу или упасть в канаву, если я не приемлю сложившийся в стране порядок? Глупо погибнуть, пойдя с булыжником на Кремль? Не дождётесь. Я переживу вас всех. Приспособлюсь даже к этим волчьим условиям. И к любым. Потому что я неглуп, энергичен и крепок. Вдобавок — молод, пока. Такие нужны всегда и везде. И у меня всё будет, да.

Но не в этом дело. Пусть у меня лично — всё хорошо. Почему из-за этого я должен быть доволен всем, что вокруг? Это логика сытой свиньи, не видящей дальше своего корыта. Мой «дом» и «сад» — это атомоход на полюсе, АЭС в Африке. Бывшие союзные республики, где я никогда не был и где побывал бы гораздо охотнее, чем в ваших заплывших дурным больным жиром Бали, Египтах и что там ещё есть, на Канарах разных.

И так далее.

3

Они ещё корректны, эти чиновники и артисты, критикующие правый руль. На интернет-форумах можно прочитать неприкрыто искренние мысли, лишённые даже самоцензуры: «Хватит ввозить металлолом из Японии, пусть дальневосточная сволочь идёт работать». Через этих откровенных юзеров, спасибо им, я стал лучше понимать, что вообще происходит в России в последние два десятилетия. И как понимать войну в Чечне — апофеоз перестройки. Каково было чеченцам, которых так называемое общественное мнение поголовно превращало в каких-то выродков, прирождённых террористов, заслуживающих одного только уничтожения? Мы, «дальневосточная сволочь», оказались в аналогичной, хотя и более мягкой ситуации. В Чечне температура оказалась выше — вот и полыхнуло, только и всего.

Раздваиваясь, я пытаюсь балансировать, преодолевая ограниченность каждой из позиций. Удержать и накрепко связать, примирить и переплавить свои антагонистические половины, получив на выходе, если этот выход вообще есть, что-то новое и прекрасное. Мы все правы, все. Если москвичей или тольяттинцев поменять местами с приморцами, ничего не изменится. Мы просто получим новые условия и тексты новых ролей. Между нами нет коренных ментальных противоречий. Все мы — взаимозаменяемые люди, универсальные артисты, которым достались разные амплуа. Приморцы выбрали правый руль не из вредности. Они оказались в таком скрещении времени и пространства, в котором логичнее всего было поступить именно так. У нас не было выбора в строгом смысле слова, была предопределённость. Другое дело, что со временем поначалу незначительные отличия становятся обособляющим культурным фактором.

В России формируются две отдельные нации. Условно их можно обозначить «бедные» и «богатые». Социальный разлом сочетается с ментальным и территориальным, который в нашем случае усугубляется мнимым, искусственно раздутым конфликтом правого и левого рулей. Предлагая поднять автопром, сконцентрированный на берегах Волги, Москва бьёт по Дальнему Востоку, и без того полупустому. Именно полупустому, а не полуполному. Ассоциации с известным психологическим тестом здесь неуместны, двух оценок быть не может.

Мы падаем в пропасть непонимания. Между не оформившимися до конца, но уже обозначившимися, почечно набухшими нациями занимается вялотекущая гражданская война. Пропасть ещё не глубока смертельно, потому что на её краях стоят люди, которые в основном сидели за одной партой советской школы. На любой из сторон находиться просто. Сложнее стягивать пропасть мостом. Иногда это вообще невозможно. Но пытаться надо всё равно.

Мне нравится революционный пафос праворульной религии, её бунтарство, освобождение от стереотипов. Но я вижу и её взрывной, сепаратистский потенциал. Заявления лживых чиновников о том, что наши акции протеста финансируются из-за рубежа, — это, конечно, бред. Но теоретически эта болевая точка действительно может быть использована как инициирующее взрывчатое вещество. Возможно всё — вот единственное, чему нас учит история. До сих пор правый руль фактически работал на сохранение российского присутствия на Дальнем Востоке. Он же может стать линией разлома, диалектика очень простая. Появится особая нация — тихоокеанцы или дальневосточники, да хоть праворульщики. Точно так же на маленьком Корейском полуострове полвека назад из одной нации образовалось две. Дело не в крови. И разные крови сплошь и рядом сплавляются в одну нацию, и одна кровь делится на разные. Дело в другом. В культуре, религии, ценностях, образе жизни.

Наша эпоха красива гнилостной последней сладостью, хмельным самоубийственным восторгом. Опьянение позволительно и иногда даже необходимо. Но оно не должно длиться слишком долго. Чем оно дольше и глубже, тем тяжелее похмелье. Самый мучительный процесс — вытрезвление. Но трезветь всё равно надо. Кодироваться, зашиваться, избавляться от неестественных, навязанных извне потребностей. Или продолжать деградировать и в итоге умереть — невелика разница, в кайфе или в ужасе похмельной ломки. Надо учиться видеть мир трезвыми глазами. Хорошо бы, конечно, начать всероссийскую кодировку с головы. Если уж запрещать что-то, то не «народные» машинки, заменить которые небогатому человеку просто нечем, а «Майбахи», «Бентли» и «Мерседесы». От нас, вымирающей кучки дальневосточников, всё равно не зависит ничего. На чём бы мы тут ни ездили, хоть на санках.

Может быть, роковой ошибкой было то, что мы позволили себе распробовать запретный плод сладкой жизни. Раньше без него можно было жить, но однажды попробовав — уже нельзя. Шестерёнки потребительского общества вертятся только в одну сторону. При попытке их развернуть раздаётся жуткий хруст и хрип, как из неисправных коробок передач старых отечественных автомобилей.

Золотой век правого руля в России уже позади. Я к нему толком не успел. Зацепил самый краешек этого времени, когда небогатые люди, разорённые перестройкой и приватизацией, без напряжения приобретали машины, которые мы сейчас оцениваем как бизнес- или даже представительский класс. Это потом, когда дурной, обильный вирусами воздух перестройки, казавшийся поначалу свежим ветром, сменился не менее дурной духотой, мы стали экономить и пересаживаться на клопообразные микролитражки. Изменилась таможенная политика нашего государства, изменился и сам японский автопарк. Неубиваемые автомобили с вечными двигателями сменились современнейшими, но нередко хлипкими агрегатами.

Красивая, свободная и беспредельная эпоха заканчивается. Возможно, её смогут пережить некоторые из советских машинок, которые со скрипом, но бегают до сих пор, исправно доставляя мешки с картошкой с загородных дач. Правый руль запретят, Зелёнку ликвидируют и построят на её месте жилой микрорайон, предусмотренный новым генпланом города. В Приморье откроют сборочное производство каких-нибудь «УАЗов».

Скоро всё закончится. Мне пора уже ставить какой-нибудь знак препинания. Не знаю, что будет дальше. Будущего нет, настоящее всегда беременно несколькими его вариантами. Автомобили сменят рули на джойстики. Карданные валы и привода из натурального железа будут заменены электронными передаточными звеньями, бензин и солярка — водородом, электричеством или водой. Человек в автомобиле лишится свободы, его интеллект и реакция окажутся ненужными. Удовольствие от вождения станет анахронизмом, машина превратится из культа в функцию, в ленинское средство передвижения. Автомобили смогут ориентироваться в пространстве самостоятельно. Общаясь с умными дорожными знаками, они запретят человеку превышать скорость, проезжать на красный, «подрезать». Передвижение в автомобиле ничем не будет отличаться от поездки на электричке. Это начинает ощущаться уже сейчас. Машина всё чаще стремится принимать решения за человека, и недаром я отношу себя к лагерю убеждённых противников ABS — антиблокировочной системы тормозов, принимая в свой адрес упрёки в ретроградстве. «Человеческий фактор», а с ним и свобода, уходит и будет устранён совершенно. Мы с ужасом будем вспоминать о том, что когда-то ездили на ручном управлении с полными баками огнеопасного бензина. Может быть, так и надо. Но я горд, что мне выпало пожить в эпоху дикого или полудикого автомобилизма, когда машина ещё воспринималась как волнующий кристалл свободы.

Ещё позже автомобилизм объявят пережитком прошлого. Столетие назад личная машина была экзотикой, теперь планета приближается к пику автомобилизации. Неизбежен предел и ограничения ресурсного, экологического, пространственного характера. Может быть, закат автомобилизма увидят уже существующие сегодня люди.

Но пока эпоха ещё длится. Думая о ней, я представляю себе памятник, установленный в центре Владивостока. Это должна быть старая японская народная машина с правым рулём. Я даже знаю, где её можно взять. Она, помогавшая нам выжить и сохранить за собой эту землю, будет символизировать смутное время, странное место, шальной воздух 90-х и целое человеческое поколение. Ничего другого нет. Из «стратегического региона», о значимости которого лживо бормочут чиновники, по-прежнему бегут люди. Не вы с вашими никчёмными креслами, пиджаками и взятками, нет. Правый руль, китайские тряпки, «чокопаи» и карандаши от тараканов — вот что в 90-е годы работало на парализованную империю, как запасной аккумулятор или аппарат искусственного дыхания.

Оставить правый руль или убрать его — варианты равно тупиковые. «Оба хуже». Из Зелёного угла нет выхода.

4

Этого следовало ожидать, и это случилось. Когда происходит ожидаемое, хоть и нежеланное, удивляешься не тому, что оно вообще произошло, а только тому, что оно произошло именно сейчас. Не завтра, не через год.

Осенью 2008 года Москва пошла на новый штурм праворульного бастиона. Разгорался и обжигал страну мировой финансовый кризис. Тысячерублёвка утрачивала статус крупной купюры. Бензин, словно обезумев, впервые на моей водительской памяти начал дешеветь. Премьер-министр Путин провёл серию из двух прицельных ударов, в октябре запретив конструкторы (за импорт кузова теперь предлагалось заплатить 5000 евро), а в декабре повысив пошлины на ввоз подержанных иномарок и уменьшив предельный разрешённый для пересечения российской границы возраст последних с семи до пяти лет. Вдохновлённые своим вождём, марионетки с Охотного ряда снова заговорили о необходимости разработки «технического регламента», который должен поставить окончательный крест на правом руле. С этого момента моя «Грация» стала заклеймённой уже дважды. У неё не только вызывающе правый руль. Она ещё и неправильного происхождения. Она у меня — конструктор, незаконнорожденная.

Я ждал и боялся этого. С запретом правого руля не оживёт наша промышленность, не покроются злаками опустевшие поля, не хлынет в армию поток здоровых мужчин и новейшего вооружения. Для этого нужно изменить слишком многое. Власть, не поумневшая или не вспомнившая о совести за два десятилетия, не сделает этого никогда. Здесь так называемый эволюционный путь развития бесплоден, если только не считать революцию частным случаем эволюции. Чудес не будет. Умрут советские «Лады» с «Волгами», умрёт и правый руль. Дороги оккупируют другие автомобили. Из раненого тела страны будет по-прежнему вытекать кровь. Когда-нибудь она вытечет вся, и мы уедем с Дальнего Востока на запад. За Приморье даже никому не придётся воевать.

Наступило 7 ноября 2008 года. Теперь это был уже обычный рабочий день. Граждане, которым предложили отдыхать в новый праздник — 4 ноября, были хмуры и трезвы. Новый праздник безопаснее, потому что напоминает об изгнании из России поляков. Крамольные мысли о революции должны быть стёрты из памяти, как вредоносные файлы-вирусы. Я приехал на проспект Красоты. На самой верхотуре там оборудована видовая площадка, куда приезжают парочки — целоваться в тонированных машинах с видом на бухту Золотой Рог. Сегодня было не до поцелуев. «На Красоте» проходило собрание недовольных горожан. Слева нависала подгрызенная экскаваторами побуревшая сопка, на которой теснились древние частные деревянные домики. Их уже теснил «элитный» новострой, закрывая часть неба. Справа внизу блестела бухта. Торчали мачты «Паллады» и локаторы уцелевших кораблей ТОФ, вдали угадывались очертания мыса Чуркина и острова Русского. Стоял необыкновенно ясный день, какие случаются осенью. Неожиданно подмораживало. Ещё вчера стояла обычная для владивостокской муссонной осени теплынь, а сегодня температура опускалась к нулю. Я только что коротко постригся. Голове без шапки было непривычно холодно.

Говорил Дмитрий, молодой ещё блондин с сытым гладким лицом — местный автобизнесмен, сумевший на волне протестов избраться в городскую думу. Вскоре он перестанет митинговать, ценя свой белый Land Cruiser ближе к телу, дорожа депутатством и бизнесом. Пойдут разговоры, что с Дмитрием «поработали», после чего он и вспомнил о своей партийности, системности и конструктивности, а места на баррикадах заняли другие. Но тогда он ещё был смел и говорил. Пара офицеров-ментов вяло попросили людей разойтись. Их так же вяло послали. Дмитрий и выступавшие вслед за ним предлагали протестовать, перекрывать «федералку» и Транссиб, отзывать депутатов из Госдумы. Молча слушая корявые речи горожан, я пытался понять, что будет дальше. Вот уже и на Зелёнке всё больше сделок стало совершаться за рубли, надо же. Я вдруг почувствовал, что мне всё глубоко безразлично. Пусть спорят, пусть воюют и пусть всё идёт куда угодно. В стороне, припаркованная на обочине, меня ждала моя «Грация». Когда мне надоело зябнуть, я пошёл к ней.

Через две недели стало ещё прохладнее. Я катился в колонне протестующих к центру города. Автопробег напоминал движущуюся дискотеку. Иллюминация — на полную, какофонический ноктюрн на флейте разнокалиберных клаксонов — настоящая цветомузыка перестроечных дискотек моего детства. Казалось, протестуют не водители, а сами машины, которые требуют для себя хоть и нелёгкую, но все жё вторую — российскую жизнь. Кричат, плачут, негодуют.

Мы ехали по проспекту «100 лет Владивостоку», потом вывернули на Партизанский. Разношёрстная компания — от недавно появившихся «двухсотых» «Крузаков» до гниловатых дроволётов лохматых лет… С удивлением я заметил в колонне леворукий (специально всмотрелся сквозь тонировку, обогнав его и вывернув голову) «Мерин». Под колёсами горели красные огоньки японских автомобильных фальшфейеров, которые пироманы поджигали и бросали из салонов прямо на проезжую часть. В это же самое время в другом месте Владивостока иные круги, я знал, прощались с последним могиканином лихих 90-х годов. Несколькими днями ранее его нашли в камере городского СИЗО мёртвым в петле из простыни. «Прощаемся с 90-ми», — подумал я. Им давно пора было закончиться. Но что будет после — не знаю.

По Океанскому проспекту мы спустились, давя на гашетки клаксонов, к площади Борцов Революции. На высоком постаменте с горном и знаменем в руках стоял последний советский приморец. Мы стояли под ним, на той же самой гранитной трибуне, откуда в годы моего детства местные вожди приветствовали демонстрации трудящихся. Теперь одни из нас предлагали отправить в отставку Путина и Медведева, другие выступали за отделение Приморья от России. Я снова чувствовал, что я не с теми и не с другими. Я не могу договориться даже с собой. А в небе уменьшались и исчезали оранжевые воздушные шарики, и казалось, что к ним привязаны наши скромные праворульные мечты.

В декабре стало по-настоящему холодно, и в городе начались беспорядки. 14-го числа, в годовщину восстания декабристов, горожане перекрыли Некрасовский путепровод — основную магистраль Владивостока. Потом отправились за город и блокировали подъезды к аэропорту. Город встал. От холода восставшие спасались кострами из автомобильных покрышек. В тот день на улицы впервые вышел ОМОН, но это была только репетиция.

Отведя душу и в понедельник вновь выйдя на работу, застрельщики неповиновения решили уже через неделю начать бессрочную акцию протеста. Наиболее горячие головы предлагали перекрыть федеральную автодорогу и Транссиб, приварив «Жигуль» прямо к рельсам. В городе распространялись «инструкции городских партизанов»: как одеваться на акцию протеста, что брать с собой, как вести себя с милицией. Ночью на автостоянках были замечены ожившие призраки идеологов Дальневосточной республики.

Власть, оказавшись не в силах сбалансировать интересы окраин огромной страны, не нашла ничего лучшего, как стравить Дальний Восток и Поволжье, усугубляя зияющие социальный и политический расколы ещё и территориальным. В Тольятти и Ульяновске начались встречные акции — в поддержку решений правительства о повышении пошлин. Приморский губернатор Дарькин с телеэкрана призвал жителей края сидеть дома и не выходить на улицы. Премьер-министр Путин съездил в Набережные Челны, где пообещал пересадить чиновников на отечественные машины и обнулить железнодорожные тарифы по их доставке на Дальний Восток. В очередной раз продемонстрировав своё полное невладение ситуацией, Путин заявил, что на востоке российские машины «в два-три раза дороже» из-за затрат на доставку, и дал понять, что только это мешает дальневосточникам ездить на отечественном. «Это жулики какие-то провоцируют, — подлил бензина в огонь вице-премьер Сечин. — Кучка людей насчитывается, которая в этом заинтересована и организует».

В субботу мы, кучка загнанных в Зелёный угол жуликов, вышли на площадь Борцов Революции. Отложив свои крамольные сомнения, я снова был на стороне протестующих. На стороне слабых. Наша власть в любом случае заслуживает того, чтобы против неё выступали. Снова были речи, была музыка и были лозунги. Десятки активистов забрали в милицию. Продержав по несколько часов в «обезьянниках», их доставили в мировые суды, по такому случаю работавшие до глубокой ночи (могут, когда захотят). Там попавшимся быстренько выписали по два тысячерублёвых штрафа. Один — за участие в несанкционированном сборище, другой — за неповиновение милиции.

На следующий день, 21 декабря, протест продолжился. Было ещё холоднее. Я вдруг вспомнил, как люди собрались на этой же самой площади в дни августовского путча 1991 года. Я тогда был пацаном, мы пришли туда с отцом и даже крикнули: «Долой хунту!» Сейчас бы я, конечно, кричал не «долой хунту», а что-нибудь прямо противоположное. Но в то время я был мал и целиком находился под влиянием родителей. На «Белом доме» — восемнадцати этажном белоснежном здании краевой администрации, именуемом также «членом КПСС» и «зубом мудрости», — вместо привычного красного с синей полоской флага РСФСР кем-то был уже вывешен триколор. Тогда я впервые увидел этот флаг, он ещё не скоро станет государственным.

Никому и в голову не приходило разгонять стихийный митинг. Можно, конечно, всё списать на растерянность властей. Но ведь и ОМОНа у нас ещё не было. Не существовало в природе и другой приметы постсоветского времени — МЧС. Добрые дяди-милиционеры спокойно ходили по улицам без дубинок и пистолетов. Тикали последние месяцы советской эпохи.

И вот прошло семнадцать лет. Я снова был здесь и снова чувствовал причастность к историческому моменту. В такие минуты даже воздух становится другим. Наученный вчерашними задержаниями, мёрзнущий народ уже не доставал транспарантов и мегафонов. Посреди площади была только что установлена главная городская новогодняя ёлка (на асфальте, я заметил, опасно валялись оставленные установщиками обрезки досок и арматуры, но это ружьё так и не выстрелило). Вокруг ёлки горожане и начали водить хоровод. Сначала силовики, многими автобусами подвезённые в центр города, наблюдали за хороводом безучастно. Потом кто-то дал команду.

На площадь хлынуло море тренированного мяса, затянутого в зимнюю камуфляжную милицейскую форму. Это был «Зубр» — отряд милиции особого назначения из подмосковного Щёлково. Он, как мы узнали позже, подчинялся напрямую министру внутренних дел Нургалиеву и негласно считался спец-подразделением по борьбе с «оранжевой угрозой». Подмосковных омоновцев привезли во Владивосток спецрейсом, как много лет со всей страны отряды разномастных силовиков возят на Кавказ. Хорошо питавшиеся, обильно тренировавшиеся в подмосковных спортзалах и чеченских селениях, кажущиеся ещё здоровеннее в тёплой зимней форме, «зубры» начали работать. Били, пинали, «винтили». Тащили людей в автозаки, моментально появившиеся на площади. Учили любить родину, стукая головами о железные борта отечественных казённых машин. «Спасибо, что не начали стрелять», — говорили мы потом, вспоминая это воскресенье.

Хорошо, что приехали «зубры». Это был момент истины. Пусть они приедут ещё раз сто. Может быть, тогда откроются глаза у тех, кто не хочет замечать очевидное. Смотрите, смотрите внимательнее, как работают омоновские дубинки — главный механизм российской власти. Забудьте всё, что вам показывали по телевизору. Власть — это не добрый дядя-президент в телевизоре. Власть — это пятнисто-камуфлированный омоновец, замахивающийся дубинкой-«демократизатором» и похожий на фашиста из советских фильмов. Хотя сам по себе он, может быть, хороший парень.

Когда-то под видом борьбы за безопасность дорожного движения власти, выдавливая правый руль, лоббировали отечественный автопром. Сейчас под видом поддержки промышленности они борются с инакомыслием, символом которого на восточной половине России стал правый руль. 21 декабря на площадь вышли даже не автомобилисты. Мы требовали уже не отмены пошлин, а своего права жить на этой земле. Позже почётный гражданин Владивостока, спикер Госдумы Грызлов так прокомментирует (у меня все ходы записаны) владивостокское воскресенье: «Если мы говорим о том, что пострадают 500 человек, которые наживаются на перепродаже автомобилей, приобретаемых в Японии, ну, значит, они должны теперь заняться более нужным для народа бизнесом». Ещё позже он пообещает способствовать строительству на Дальнем Востоке автозавода и скажет, что это «наш ответ тем, кто хочет ездить на старых, выброшенных на свалку японских автомобилях».

Под глумливые комментарии человекоподобных роботов с Охотного ряда и свист омоновских дубинок в руках раскормленных матерящихся «медведозубров» корчилась Великая Праворульная Эпоха. Наступал 2009 — Год Огненного Зубра.

Хороводы были объявлены политическим танцем, площадь Борцов Революции переименовали в площадь Борцов за Правый Руль, а «зубрами» долго пугали непослушных приморских детей. «Чтобы спасти Россию, нужно сжечь Москву», — гулял по местным интернет-курилкам приписываемый Кутузову лозунг. Зелёный угол тем временем пустел и замерзал. Замерзала и федеральная трасса — пунктирная ниточка жизни на омертвелых космических пространствах сибирско-дальневосточной пустыни.

А меня снова ждала она. «Грация» стояла далеко в стороне, беспокойно помаргивая красной лампочкой сигналки, укреплённой внутри салона под ветровым стеклом. Старый, выброшенный на свалку японский автомобиль.

— Подожди, я скоро приду, ты даже не успеешь остыть.

— Ты не обманываешь меня?

— Когда я тебя обманывал?

— Мы расстанемся?

— Обязательно. Так надо. Но я буду помнить тебя всегда.

Если наша любовь порочна, от неё надо отказаться. Наш роман должен закончиться, каким бы сладостным он ни был. Ты должна меня понять, ты сделана руками самураев, а путь самурая есть смерть. Мы расстанемся не сейчас и даже не завтра. Давай вообще об этом не думать. Пока по моим жилам бежит горячая кровь, а по твоим — вспыхивающий бензин, пока я каждое утро просыпаюсь, а ты безропотно заводишься, пока я, подходя к тебе, волнуюсь, как в первый раз, — мы будем вместе. Ещё многие месяцы. Может быть, годы. Ведь ты родом из 90-х, когда выпускали настоящие железные машины, а я вообще произведён в СССР. Таких, как мы с тобой, давно уже не делают.

Я не знаю, кто из нас умрёт раньше. Будущего нет. Давай наслаждаться настоящим. Сейчас я вставлю свой ключ в твой замок зажигания, и нам станет хорошо.

Это я могу тебе обещать.

Только это я могу тебе обещать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.