Глава 6

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

Мою встречу с шелтозерскими подпольщиками он устроил следующим образом. Он сказал мне: «Пойдем, как будто на охоту». С вечера он приготовил ружья, собрал узлы с продуктами, которых было два-три пуда, а утром, в воскресенье, мы отправились втроем — Тучин Дмитрий, его брат Степан и я. Но Степана Тучин с полпути вернул, чтобы убедиться, нет ли «хвоста». Дав ему пистолет, Тучин сказал: «Если кто спросит, откуда идешь, то говори, что дичь гонял, устал, идешь домой. Увидишь, плохо дело — стреляй.

Из дневника Николая Антонова. 1944 год.

1

Весь следующий день староста Тучин проводил инвентаризацию сельхозтехники. К вечеру он положил на стол Саастомойнена не ахти какой длинный перечень тракторов, косилок, сеялок, молотилок. Все это была безнадежная рухлядь, но и ее Тучин отдавал не задарма — он получал взамен стопроцентную тайну: оккупация дрогнула.

В сорок первом году она начиналась с мелиорации, с очистки полей от кустарников. В сентябре сорок третьего года она вытаскивает плуг из борозды: что посеешь, то по всей видимости, уже не пожнешь.

— Здесь все, до последнего колесика, — сказал Тучин голосом человека, поработавшего всласть.

А Саастомойнен сидел за столом, устремив глаза в вечность. Ткнул пальцем в подсунутый лист:

— Эт-то — что?

— Это черновик будущего акта о капитуляции, господин комендант.

— М-мы?.. А я в-в-в отпуск еду, — в-в-в отпуск… К-какой акт?

Его приплюснутые веками глаза уже не способны были выразить ни вопроса, ни удивления, но угол жесткого рта трезво и настороженно полез вверх: «М-мы»?

— Акт о наличии сельхозтехники в бывшем колхозе «Вперед».

Саастомойнен сдвинул опись на край стола, нагнулся к мусорному ящику и извлек оттуда полбутылки самогона — на горлышке побрякивал стакан.

— В-выпей, я в-в-в отпуск еду.

Тучин поднял стакан:

— Скатертью дорога, господин комендант.

«Отдохни, — добавил про себя, — отдохни, набирайся сил, скоро тебе драпать…»

Когда пришел домой, навстречу ему поднялся Николай Антонов… Была суббота, 24 сентября 1943 года.

2

…Вышли затемно. Как и намечалось, Степана Тучин с полпути вернул. Разделили ношу.

— Если не ошибаюсь, — охотно рассуждал Тучин, — у нас с тобой дело так обстоит: на двоих три руки, три ноги, два ружья и мешок удовольствия. Поскольку две ноги в дороге лучше, чем одна, ты повесь-ка мешок на мою могучую спину… Вот так. А сам прибери-ка к рукам двустволочки…. Вишь, и утро разматренилось…

Прошли километров пять, и Тучин оставил Антонова под елкой:

— Передохни. Если кто придет без меня, пароль: «Я — Терентий».

Минут через двадцать он привел двоих. Один из них был Горбачев, другой представился: «Гайдин».

Свернули с вырубок в ельник.

Тучин, и без того подвижной, быстрый в жестах, оптимист, как все люди действия, был по-ребячьи доволен, суетлив. Посмеиваясь, хлопал Антонова по спине:

— Высыпай, Коля…

Коля высыпал. Торопясь, взопрев от пристального внимания к себе, — резкая смена обстановки была ему, человеку замедленному, хуже пахоты.

Горбачев, устроившись на пне — блокнот на коленке, — спокойно сводил его рассказ в «пункты»:

«Петрозаводск сильно разрушен, особенно центр, где почти не осталось ни одного целого здания. Малая Подгорная перекрыта вовсе — разрушена, и по ней не ходят.

Город разбит на 4 района. В центре живут только финны, русские на Голиковке, карелы и вепсы — в районе Неглинки и ул. Красноармейской. И только у ст. Петрозаводск население смешанное.

Военных в городе много. Их казармы нах. на ул. Гоголя, у вокзала, в 7-м военном городке. В Петроз. стоит знаменитая у финнов 64-я колонна Лагуса.

На Кукковке — один из лагерей военнопленных. Отсюда пошел новый способ пытки: избитое тело оборачивают в простыню, смоченную в соленой воде. Там, как и в Бесовецком лагере, ежедневно умирают 8—9 человек…

Работают мастерские при Онежском заводе. Ремонтируются все виды оружия и автомашин. К работе допускаются только финны… Действуют хлебозавод, электростанции, лесопильный з-д в Соломенном.

В здании СНК и ЦК — штаб управления Восточной Карелии. Нач. штаба занимает кабинет секретаря ЦК КП(б). Почта и телеграф — в здании Наркомфина. В Госбанке — финский банк и его охрана.

Есть в лагерях коммунисты — Яков Кустов, Романов Иван Мих., Смолин Петр Вас. (лагерь № 3) и четыре комсомольца, с кот., удалось установить связь…»

— Диверсии, случаи открытого протеста? — допытывался Горбачев.

— Были. Есть… Осенью взорвано несколько автомашин во дворе Онежского завода, отремонтированных… На улице Лесной сожжен склад лыж и велосипедов… Недавно на Голиковке молодежь собрала вечеринку. Нагрянула полиция. Расходиться отказались — драка. Один наш убит, полицейский ранен…

Тучин сервировал по соседству валун, пологий, угловатый. Хлеб, вареная картошка, пирог с капустой, банка моченой брусники, две бутылки браги, подкрашенной жженым сахаром.

— Для поддержки штанов, — объяснил. Довольный, поднес Горбачеву кружку. — Прими, Михалыч. Сгинь нечистая сила, останься чистый спирт!

— Давненько не баловался, — признался Горбачев и передал кружку Антонову:

— Тебе, Коля, по чести, — первому. Цены тебе, Коля, нет.

— Да ну, — сказал Коля. — Какая цена.

А кружку взял, обеими ладонями — как птенца. Пригубил и пошел с придыхом — редкими глотками чаевника.

— За тех, кто там, в зоне, — предложил Горбачев.

Через несколько минут камень был чист — воробьям делать нечего. От Антонова требовали подробностей.

— Про Ронжина, — напомнил Тучин. Живо развернулся на картофельном мешке. — Ты, Дмитрий, знал ли Ронжина?

— В МТС работал, слесарь? Тихонький такой?

— Он, он. Озверел мужик — страх! Террорист-одиночка. Скажи, Коля.

Антонов, устроившись на камне, привычно мял в руках кепку. В кепку откашлялся и почти слово в слово повторил то, что рассказал ночью Тучину.

— Есть у меня в гараже товарищ хороший, Зайцев Виктор. Ну, и как-то раз догадались мы с ним склад поджечь, с гаражным бензином. «Давай, говорит, луч света в темном царстве сделаем». Давай. А склад стоял отдельно, за колючей проволокой. Решили так: пустим «петуха» в кочегарку, а там уж он сам — прыг-прыг — через проволоку и на цистерны. Огонь я брал на себя — сам в этой кочегарке кочегарил.

Только мы все продумали, как на следующий день гараж поджег кто-то другой. Пожар быстро затушили, бензин не сгорел.

Кто? Полиция ищет, мы присматриваемся… И вот дня так через три иду с обеда, а навстречу из кочегарки — Саша Ронжин. Мастера, говорит, не видал? Пропал, говорит, мастер куда-то, черт его дери… Ну, ладно. Поговорили, спускаюсь я к себе, а из-за большого стационарного котла дым валит. Бросился туда — тряпка догорает, бензином смочена. Ах ты, думаю, сукин сын, ну, погоди, я тебя научу с огнем обращаться.

Вспомнил, как распекал Ронжина мастер: «Ты, Ронжин, наферно, лакеря не поишься, саатана! Опять тфой машина караш пришла, тень рапотала — ломалась». А Ронжин ему покорно: «Так что же вы хотите, господин мастер, — запчасти-то старые…»

Короче, пригласил я Ронжина к себе, на улицу Хоймасо Тяринен. Усадил за стол. «Я ведь, — говорю, — помню тебя, Ронжин. Ты перед войной в Шелтозерской МТС работал?» «Работал». «Так что ж ты мне огонь за пазуху суешь?» «Какой огонь?» «Да вот такой, горячий…» В общем у нас такое мнение, говорю, что ты — провокатор…»

Он, Ронжин-то, года на два постарше и вдвое дюжей меня. Лет двадцать восемь ему, а нервы — без предохранителя… Двинулся на меня: «Я — провокатор? Я? Да я тебе капот сверну». Но ничего, не свернул, в словах перегорел. Вот тут-то я узнал, что он поджигатель с биографией. В Шелтозере подряд испортил несколько тракторов — на тракторах метили перебросить запчасти из МТС в Петрозаводск для отправки в Финляндию. Не вышло. Нашли для этой цели машину, он ее на совесть отремонтировал и самолично сжег… В июне сорок второго года послали его вывозить из Педасельги сельхозинвентарь. Загнал трактор в кювет, выплавил подшипники, так добро и лежит там, на полдороге… Посадили его за саботаж в тюрьму Киндосваары.

— Ну, а здесь, — спрашиваю, — ты один или помощники есть?

— Есть.

— Кто?

— Сердюк.

И тут он назвал еще одного человека — Ивана Ивановича Остова, сторожа склада стройматериалов в лагере номер шесть. Якобы, Остов этот устроил побег восьми заключенным. И еще, будто бы, старик здорово умеет агитировать. Мало того, выдает финским солдатам такие удостоверения: «Я, Остов Ив. Ив., участник революции и красный партизан гражданской войны — позволяю солдату (такому-то) перейти на сторону Красной Армии, как он есть сочувствующий Советской власти».

— Хорош! — восхитился Горбачев, а Тучина поразил его смех — резкий и короткий, как вскрик. Обернувшись, увидел, как Дмитрий сунул под ребра кулаки, как навалился на них, словно рану зажал. Глаза измученные, губы с синевой и мелкий, как мурашки, пот на лбу…

— Ну и через день, — продолжал Антонов, — Ронжин привел его ко мне. Забавный. Под интеллигента: «К вашим услугам, любезный товарищ Антонов», а вологодский мужичок в нем так и светится. Рассказал о себе… Ага:

— Стало быть, — говорит, — в одна тысяча девятьсот сорок первом году я работал на приемке и отправке гонок на участке Иниенский мост Ковжинского района Вологодской области. Никакой, представьте, связи, при наших достижениях, с конторой не было… 15 сентября, приехавши я на завод, увидел, что подготовлена баржа. Для чего спрашивается? Для эвакуации на Каму. В чем дело? Война… А у меня, позвольте, семья оставши в Оште. Восемь воспитуемых разных лет. Результат, извините, поздней любви. Я, естественно, еду. Возглавил я семью, и в лес, прикинувши: защитит Свирь-батюшко, рубеж природы… Да недалече отступили. Оккупировали нас, посредством окружения. На машины, в Петрозаводск, в концлагерь, за проволоку, на сто граммов галет…

Доброе лицо Антонова улыбалось: избавился от неловкости, разошелся:

— Мужественный старик этот Остов. Вроде это и не мужество даже, а так — норма. В нем как один раз устроилось все на советский лад, так и закостенело… Нескромность и та ему к лицу. «Мой, говорит, пожилой возраст и живое слово сильно действует на молодежь». И это чистая правда…

Бойко?й мужик. Точил пилы в финских казармах на Зареке — снял затворы с пяти винтовок, спрятал три ящика патронов и несколько гранат «на светлый день». («Не один, говорит, подсобили Василий Тикачев и Николай Иванович Фомкин»). В марте сорок второго года «сослали» его на реку Свирь, в урочище Ровское — привез сведения о строительстве понтонов. Перевели строить дорогу Токари — Пидьма — Гоморочи — подбил трех финских солдат бежать в Красную Армию. Мне так объяснил: «Свои оне, пролетарии, красногвардейцы осьменадцатого года, в Хельсинкской тюрьме отбывали…» Теперь Остов сторож в лагере. Рядом казарма курсантов-шоферов, так он там лекции закатывает…[14]

Горбачев вдруг нетвердо отошел в сторону. Схватился за живот, на колени рухнул, головой землю боднул. Замер так.

Подскочил к нему Тучин, руку под мышку сунул, на коленку навалил, приподнял:

— Что, Дмитрий, что?

— Оставь, Митя… Язва у меня… На карачках отойдет, оставь…

Опустил:

— Изжога, что ли?

Шевельнул головой листья:

— Под ложечкой… Поем — через полчаса… Боль… Коле скажи… тех людей пусть не теряет, объединит их, готовит… Списки даст…

Подошли Гайдин с Антоновым. Горбачев поднялся, видно, с неутихшей болью. Стыдясь своей слабости, сказал зло:

— Расходимся.

Пожал Антонову руку. Подхватил мешок с тучинскими припасами, но Гайдин молча отобрал его. Вскоре они скрылись за холмом — как в землю ушли.