Глава 1

Глава 1

Ответственности после ухода группы прибавилось. Я остался один руководить организацией. Каждую секунду начеку… Не жалко умереть, когда знаешь, что за тобой хорошая опора, может заменить, а жалко тогда, когда знаешь, что дело наполовину сделано, а со смертью совсем заглохнет, да еще сотни невинных людей пострадать могут…

Из записей Д. Тучина.

1

Дом опустел, и в нем поселился страх.

Безбожница, революционной закалки мать Софья Михайловна беспричинно терлась в углу с иконами, вздрагивали от беззвучных слов сухие морщинистые щеки.

Маша откровенно таскала плаксу от порога к детской кроватке и обратно. Для нее след Горбачева от дома к озеру — о двух концах: пойдут каратели вперед — брата схватят, назад вернутся — мужу несдобровать. А дети-то причем?

И Тучин, человек грубовато-решительный, пожалуй, впервые терпеливо отнесся и к слабости матери, и к рыданиям жены.

Может потому, что сам чувствовал себя черепахой, перевернутой вниз панцирем. Резкий на мысль и действие, сейчас, когда от него ничего не зависело, он вдруг заподозрил себя в суетливости. Крест-накрест заколотил досками дверь в хлев, как когда-то во время переписи. До самой дороги выскреб лопатой заснеженную тропу. Сунул под крыльцо две лимонки, начинил запасной магазин для ТТ, то и дело выходил на улицу. Выслушивал темноту.

Ночь притворялась дурочкой — тихая, глухонемая. А он ей не верил.

Думал ли он о себе? Думал. Нет, жизнь ценности не утратила. Готовое на все отчаяние не подавило надежд. Да и бывают ли такие ситуации, когда бы человек хоть на секунду смирился с мыслью, что жизнь может продолжаться без него. Человек боится не смерти — боится уйти из жизни. Мир теряет одного человека, но человек теряет целый мир.

Почти год в его руках была жизнь семерых людей, и он разучился думать о себе, пока не пришли эти несколько часов зависимости от других. Привыкший носить свою судьбу, как руку на перевязи, он просто не умел зависеть.

В шестом часу утра спустился к Кодиярви, прошел берегом к дому Ивана Гринина.

Страх — это одиночество. Он понял это, когда увидел в окне настороженные угловатые глаза Ивана Федоровича. Едва стукнул в раму, лохматая голова кивнула налево — иди, мол, к двери.

Не спал старик, комбинезон на всех пуговицах, а потянулся, как девица, которую ни свет ни заря на покос подняли.

— Извини за рань, Иван Федорович. Не на беседу пришел, а дело есть. И не к тебе дело, Иван Федорович.

Старик долго ворчал, умолял пощадить «несовершенное детство» младшего сына, однако Тучин уговорил послать двенадцатилетнего Егорку в Шелтозеро.

Запрягли Машку, бросили в сани охапку сена. Егорка нахлобучил на пшеничную голову шапку, обеими руками поправил ее — жест Чкалова перед взлетом. Накрутил на кисти вожжи, локти в стороны, замер так — весь торжественный, а Иван Федорович отвесил ему подзатыльник: «Сколько раз говорено, — ворчал, — не накручай вожжу. В кувет занесет, из саней вытряхнет. Из саней вытряхнет, и вот результат — поволочет тебя, да об камень, об столб али об какую твердость и шмякнет…» А Егорка и на подзатыльник, и на слова — ноль внимания: приказ давал Тучин, значит, он и командир.

— Посмотри, Егор, не слыхать ли там чего. Есть, Егор, опасение, что полиция схватит советских партизан. Послушай у комендатуры, у магазина, на пристани — тихо ли? К Матвею Лукичу Четверикову заедь, он у чайной живет, поможет. Только он глуховат сильно, ему кричать надо — так оглянись сначала. Дело, брат, государственной тайны касается. А если кто спросит, зачем приехал, скажи папка в ваку[26] послал. Вот деньги, купи чего хочется. Ну, с богом!

Егорка ошпарил вожжей лошадиный бок, и сани скрылись в сумерках.

— Не горюй, — утешал старика, — что рано человека на ноги поднял. Он бы сам не простил тебе, кабы из-за тебя войну проспал. Скоро ей, стерве, конец, а мальчонке на всю жизнь — гордость…

2

Начинался его первый самостоятельный день. Пока шел к Погосту, на ежедневный свой старостин ритуал, впервые почувствовал, как полегчало за спиной. Пройдет, думал, Горбачев, тогда ему сам черт не брат; не пройдет Горбачев, тогда уж как в песне поется: «Повенчай меня, маманя, с домовым»… Время шло, и он все больше становился самим собой. Часики тикали, часики напомнили круговую облаву по пеленгу и кольцо контрольной лыжни. После ухода группы стрелки почти замкнули круг. Тикали часики-то!

Перед Погостом с горы окатило звоном бубенцов: две разряженных тройки. Дай бог памяти, — свадьба. Мелькнуло белобрысое лицо жениха, невеста в фате поверх платка и шубы. Переселенец из-под Ленинграда, офицер тайной полиции Сеня Коскинен вручал свою судьбу лотте-учительнице из Хельсинки. Днем раньше чистокровный финн — начальник земельной управы Юли Виккари вот так же торопливо катил к венцу горнешелтозерскую девчонку.

Во все времена; решил, так: чем ближе опасность, тем больше люди торопятся со свадьбами. Видно, и в самом деле конец ей, стерве…

3

В комендатуре из-за стола Саастомойнена поднялся ему навстречу лейтенант Матти Канто.

— В качестве нового коменданта Горне-Шелтозерской местности рад приветствовать лучшего старосту Восточной Карелии, — Матти давал знать, что не лишен чувства юмора, но фраза казалась заготовленной, и Тучин понял, что его прихода ждали.

Новый комендант был невысок, лыс, с продолговатым и, пожалуй, красивым лицом. Казалось, он из тех людей, кто ничего не нажил, но все имел от роду: уравновешенность, такт, солидность. Интеллигент, одним словом, и не в первом колене. Сам Тучин считал, что растратил за последние годы все, чем наградила его природа, и жестко переоборудовал себя по-походному — выдержка, воля, осторожность, хитрость. Утешал себя: он не сам выбрал этот кипящий котел, в который прыгают Ванькой-дурачком, а вылезают царевичем в звании вянрикки. И все же ему был страшен день, когда он снимет грим, выйдет из роли Пильвехинена, предстанет перед людьми печником Митькой Тучиным. А люди скажут: «Добыл перо — так добывай жар-птицу». А он предстанет перед людьми пустым и усталым. И не будет знать, куда деть нажитое, где найти брошенное.

Матти Канто был первым, в ком он почувствовал не тронутую войной цельность. Он еще не знал, что она, эта цельность, представляет собой, но разве так уж мало говорит нам смутное почтение перед человеком, который враг, но — личность.

— Я не требую присяги на верность, — говорил Матти Канто с хорошо заметным шведским акцентом. — Последнее время присяга держится не крепче бутылочной пробки. Я рассчитываю на добрую человеческую дружбу, которой люди не должны чураться в любых условиях. Поэтому, не скрою, мне грустно, что комендант Саастомойнен не захотел попрощаться с вами.

Тучин счел, что отвечать пока не на что. Матти указал на скамью, присел на угол стола, как бы отказавшись тем самым начинать знакомство на официальной ноге. Протянул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, преподнес огонь — движения простые, ненавязчивые.

— Саастомойнен срочно отозван в распоряжение штаба Управления. Сдавая дела, он уверял меня, что вы… как бы это вам сказать… что вы неблагонадежны. Нет, нет, — Матти предупредительно выставил руку, — мне достаточно высокого мнения о вас начальника штаба полиции Ориспяя. Честно говоря, мне вообще нет до всего этого дела. Но я, очевидно, должен спросить вас, что имел в виду Саастомойнен. Поймите, я не последний, кому он выскажет свои соображения…

Тучин усмехнулся: тикали на стене ходики. Стряхнул в мусорницу пепел — там еще высовывалось из-под бумаги горлышко бутылки Саастомойнена.

— Видите ли, в чем дело, господин лейтенант. Ваш предшественник ушел не по своей воле. Он снят по моей докладной записке, в чем я, извините, почему-то не имею оснований раскаиваться…

Вошел без стука агроном Тикканен, медлительно-мрачный, длиннорукий, с вечно прищуренным левым глазом — будто прицелился однажды, да так и осталось.

— Терве! — буркнул.

Матти встал:

— Извините, господин Пильвехинен… где вы обедаете? Дома? А что если я напрошусь за ваш стол? Так сказать, без регалий и чинов?

— Ради бога, — рассмеялся Тучин. — Перед щами все равны.

— О! Тогда минуточку…

Тикканен интересовался, есть ли какие установки насчет весенней посевной.

— Нету!

— А как же быть?

— Ждать.

— Чего?

— Да уж что-нибудь произойдет. Что-нибудь наверняка произойдет.

— Весна-то уж во всяком случае будет, — хмуро бросил агроном и вышел.

4

— Мой дядя был финским красногвардейцем, осужден на вечную каторгу и только по болезни помилован. Мой отец участвовал в красном походе интернациональной бригады Тойво Антикайнена на Кимасозеро, его судьба мне неизвестна…

Видно, это были главные козыри в колоде его родни. Но для чего он их вытащил? На каком основании, с какой целью раскрыл? Что он понял, какое представление вынес о нем, Тучине, из той стычки с Саастомойненом, из прощальной характеристики, что Саастомойнен передал новому коменданту вместе с делами?

Тучин помедлил с ответным ходом. Подлил в стаканы крепленой спиртом браги. Думал: на провокатора не похож, усталое умное лицо, нескладно сидевшая форма полицейского, непривычная и, видимо, тяготившая его. Школы Саастомойнена, заметно, не прошел: пьянеет быстро, по-юношески.

— Считаете ли вы, господин комендант, — спросил, — что Финляндии необходима была эта война?

— К чему столько такта? — нахмурился Матти. — Война проиграна. Чтобы сказать: «Войну не стоило начинать», теперь не надо быть политиком, достаточно быть просто побежденным. Но я не из тех, кто в сорок первом году бил в барабаны. Я считал, что Россию не победить. Да, в ту пору это утверждение было смелым. После Москвы и Сталинграда оно стало банальным.

— Однако же, — упорствовал Тучин, — нам говорят, что отступление германской армии предусмотрено ставкой Гитлера, что это плановое, дай бог памяти, эластичное отступление.

Матти укоризненно покачал головой: зачем, мол, добрый человек, темнить. Он протянул руку к этажерке и вытащил из стопки газет свежий номер «Суомен кувалехти».

— «Союзники все время обнадеживали мир, — читал он, — скорым генеральным наступлением и разгромом Красной Армии, но после летних разочарований никто уже не может верить в боеспособность немецкой армии»… Впрочем, я вижу, это место у вас отчеркнуто ногтем.

— Читал, — рассмеялся Тучин. — У меня, как у всякого недоучки, дикая любознательность.

Матти надолго замолк. Пожалуй, у него были основания считать, что разговор не клеится. Постукивал по коленке пальцами. Тучин укачал руку и, сдвинув тарелки, уложил ее на стол. Вспомнил свою исповедь перед Николаевым. Признания давались ему нелегко: так много угроблено сил на игру и молчание. Но Матти — нужен. Чувствовал, как сжимает лицо бледный холод. Нашел его глаза, сказал просто, без интриги, явно щадя собеседника:

— Что бы вы стали делать, господин комендант… что бы вы стали делать, если бы перед вами сидел коммунист, подпольщик, руководитель активной подрывной работы в пользу своей родины?

— Я бы сказал, что это шутка, — ответил Матти — растерянно, грустно.

— Со смертью не шутят.

— Остроумно, но… нет, я бы не торопился верить… Учитесь у Пильвехинена, — Матти ловко подделал голос Ориспяя, — и вас не постигнет судьба Саастомойнена. За три года ни единой жалобы от народа.

— Очень лестная характеристика, — улыбнулся Тучин. — Узнаю Ориспяя. Спрашивал не раз: «Скажи, Пильвехинен, почему на тебя не жалуются?» Говорю: «Держу народ в руках, господин капитан».

— И это верно.

— Верно. Но эти руки — советские, господин комендант. В этом весь мой передовой опыт, другого нет. И быть не может. Наш маленький народ, господин комендант, неохотно жмет руки людям, которые приходят в его дом с оружием.

Матти Канто встал, склонил голову.

— Благодарю вас за доверие, господин Пильвехинен. Вы смелый человек… Я коммунист. Мой подпольный стаж, очевидно, значительно больше вашего. Чем я могу помочь вам?..

Из записей Д. Тучина:

«Особых поручений я ему не давал. Просил только по возможности информировать о мерах, предпринимаемых военным правительством в связи с наступлением Красной Армии на Карельском перешейке, о передвижении войск и сроках эвакуации, что он мне регулярно сообщал… Потом я у него спросил, можно ли переправить подпольную литературу в Финляндию, на что он сразу не ответил. Но, узнав, что едет на родину товарищ из Ропручья, послал с ним газеты и листовки. Когда у меня кончилось радиопитание, он достал мне один комплект за 1000 марок»…

Однако главная заслуга Матти Канто перед подпольем впереди. Благодаря его предупреждению избежит увоза в Финляндию молодежь Вознесенья. Еще позднее он спасет от облавы созданный в подполье партизанский отряд…