Эра Росина-Друцэ Чистое поле нашего детства

Эра Росина-Друцэ Чистое поле нашего детства

Эра Самуиловна Росина родилась в 1929 году в Москве. Ее мать, Роза Сергеевна Росина, до войны работала инженером-текстильщиком на ткацкой фабрике.

Ее отец – поэт-переводчик Самуил Яковлевич Росин – был сотрудником в системе профсоюзов, работал директором международного детского дома.

Эра Росина-Друцэ с мужем драматургом Ионом Друцэ. 1990-е

В первые месяцы войны отец ушел в ополчение в «писательской роте» под Вязьмой. Туда с посылками от союза писателей отправились жены ополченцев, в том числе Роза Сергеевна. Отец и мать Эры Росиной вместе погибли в окружении под Вязьмой.

Наша семья жила в самом центре Москвы, напротив Моссовета, в очень интересном, можно даже сказать, историческом доме. До революции это была гостиница «Дрезден», одна из самых популярных в Москве. Существовала легенда, что Чехов увез актрису Ольгу Книппер, ставшую впоследствии Книппер-Чеховой. После революции здание гостиницы передали профсоюзам, облицевали под новые дома, которые стали строить на улице Горького, чтобы все они смотрелись единым комплексом.

Наш дом был старый, добротный, построенный с европейским размахом. Высокие потолки, огромные окна, такие же огромные богемные зеркала, широченные коридоры. Коридорная система позволила быстро заселить дом. Общая кухня, бойлерная, где постоянно бывал кипяточек – великий спаситель довоенной России. Потом, когда стало критически не хватать жилплощади, кухню отдали под жилье уборщицы, кипятильню отдали другой уборщице, лишив тем самым жильцов самых насущных потребностей.

Моему папе, поэту Самуилу Яковлевичу Росину, дали здесь комнату, так как он был сотрудником в системе профсоюзов, работал директором Международного детского дома. Комната наша – на втором этаже, большая, двадцати четырех метров. Огромные, во всю стену, окна выходили во двор. На первом этаже, под нами, были номера ресторана «Арагви», и часто по ночам разгоряченные грузинским вином посетители выходили на улицу, пели и плясали под нашими окнами до самого утра.

Между большими окнами – огромное, от потолка до самого пола, зеркало, но мама однажды, убираясь в комнате и передвигая мебель, нечаянно его разбила. Все сочли это плохим предвестником, что в конце концов и подтвердилось.

Жили мы дружно. Я училась в школе, расположенной неподалеку, папа работал, мама была инженером-текстильщиком на ткацкой фабрике. Иногда ей выпадало работать в ночную смену. Дикий шум вязальных машин, вечная беготня от одной прядильщицы до другой, чтобы смотреть, идет или не идет нить – уставала нещадно. Однажды, когда уходила работать в ночную смену, так спешила, что впопыхах забыла надеть юбку. Папа на всё это посмотрел и сказал: хватит. Он ее снял с работы. Жили мы трудно, вечно денег не хватало, папа работал изо всех сил, стараясь обеспечить семью. Мама была младше папы на семнадцать лет, еще молодая, красивая женщина, а папе было хорошо за сорок. Одна из главных наших проблем состояла в том, что папе, известному уже поэту, работать было негде. Двумя этажами выше, в том же доме, жила папина поклонница, и днем, когда она уходила на работу, оставляла папе ключи, с тем чтобы он, пока она работала, мог позаниматься.

Папа меня безоглядно любил. По вечерам, когда он выходил в город, всегда брал меня с собой, я была как бы его хвостиком. Добрейшей души человек, его все знали, все любили. Знакомые музыканты доставали нам контрамарки, и мы постоянно посещали оперный театр Станиславского. Бывали на выставках, ходили по многочисленным книжным магазинам, которых было тогда полно в центре Москвы.

Самуил Яковлевич Росин

Училась я в 137-й школе, расположенной в Леонтьевском переулке, как раз напротив немецкого посольства, на котором висел фашистский флаг со свастикой. Туда входили и выходили какие-то суровые, по военному собранные, сухопарые люди с опущенными глазами, не замечавшие ничего вокруг себя. И от этого флага, и от сотрудников самого учреждения исходила какая-то постоянная, не осознаваемая нашими детскими душами тревога. В школе нам твердили, что самая большая опасность, нависшая над миром, – это фашизм, черная свастика. По дороге в школу и обратно домой я мучила свою бедную маму вопросами: как же так, самая большая опасность мира у нас под боком, напротив школы, а мы все делаем вид, что этого не замечаем? Бедная женщина оглядывалась, не слышит ли кто мои вопросы, и быстро переводила разговор на другие темы.

И вот в один теплый июньский день непоправимое таки случилось. Грянула война. Эта великая, всенародная беда застала нас в пионерском лагере Союза писателей во Внукове. Срочно, буквально на следующий день, нас вывезли в город. Той же ночью, сразу после нашего возвращения, объявили воздушную тревогу. Мы спустились в огромные винные подвалы ресторана «Арагви», расположенного по соседству. Переждав несколько часов, мы тихо разбрелись по домам. Назавтра почти всё взрослое мужское население записалось в ополчение. Это были в основном пожилые люди, сейчас это видно даже по фотографиям, которые выставляют в дни, посвященные памяти павших на полях сражений. Отец мой, Самуил Росин, записался в ополчение в первый же день. Там, на призывном пункте формирующегося ополчения, было много пожилых писателей, которые, как говорится, винтовку в руках даже никогда не держали.

Еще через день был сформирован целый писательский поезд для эвакуации. Нас привезли на вокзал, всё было организовано очень хорошо. Мы попрощались со своими близкими, я попала в купе с женой Алексея Арбузова, у нее был на руках только что родившийся ребенок. Поскольку всё было забито, мест не хватало, меня устроили на третьей полке, предназначенной для багажа под крышей вагона.

По прибытии в Казань нас недолго там продержали и направили в дом отдыха профсоюзов в Берсут. Это был большой деревянный трехэтажный сруб, красиво стоявший над обрывом на берегу Камы. Рядом с главным домом стоял отдельный павильон, в этом павильоне была сцена, а на сцене – прекрасный рояль. Многие жены писателей были хорошо образованы. Была замечательная пианистка Лойтер, она нам играла «Лунную сонату», утешавшую наши встревоженные души. Еще мне запомнилась жена Ардова, очень красивая женщина, известная актриса, она была там с двумя сыновьями. Она выступала перед нами со своими монологами, играла отрывки из «Бесприданницы», приобщала нас к культуре. При ней был еще и сын от первого брака – Алёша Баталов, ставший впоследствии знаменитым актером. И еще была там очень яркая женщина, Тамара Владимировна, жена Всеволода Иванова. Она была, по слухам, из зажиточного купеческого рода, женщина крупная, большая, выше своего мужа на целую голову, очень властная, очень строгая и совершенно не умеющая общаться с детьми.

Эта женщина была нашей руководительницей, и нам таки доставалось. Она разговаривала с нами командирским тоном, всё всегда было не так, всё всегда было не в порядке, хотя придраться совершенно было не к чему. Потом она выходила на свежий воздух и начинала занятия со своим сыном Комой, будущим ученым, академиком. В те времена он был полненький, мать заставляла его, подняв высоко правую руку читать какие-то исторические монологи. Мальчик уставал, она требовала поднять руку выше, еще выше. Но так ничего из этих репетиций не получилось, во всяком случае Кома не выходил на сцену со своей декламацией.

Там, в Берсуте, собрались все, кого отправил Союз писателей в эвакуацию, это был, как я теперь понимаю, большой распределительный пункт. Следом за нами приехали множество писателей и писательниц, со своими семьями, с родителями, там был и сын Алексея Толстого, Никита Толстой, со своей женой, дочерью знаменитого Лозинского.

Роза Сергеевна Росина

Потом настало время разъездов. Очень большая колония отправилась в Ташкент, кто-то уехал еще в какие-то места. Была там Маргарита Алигер со своими дочками, сначала с одной, от композитора Макарова, который впоследствии погиб на фронте; при ней же была ее мать, очень приятная, общительная женщина. Она всех нас как-то по-доброму, по-матерински собирала вокруг себя, обнадеживала, успокаивала. Мы пробыли в Берсуте лето, ближе к осени нас отправили в Чистополь.

Первые месяцы в Чистополе оставалась и моя мама, Роза Сергеевна. Когда жизнь в интернате более-менее наладилась, и мама сочла, что я вне опасности, она, устроив наших родственников на квартиры, стала собираться в Москву. Я пошла ее провожать. На пристани мы с ней долго прощались, потом она спустилась по мостику, ушла в глубь парохода, и больше я ее никогда не видела. Кто бы мог подумать, что это была моя последняя встреча с моей дорогой мамой.

Пароход всё не отплывал. На пристани собралось полно народу. Смотрели с замиранием сердца, как мать прощалась с сыном.

К пристани была пришвартована платформа, полная призывников. Один из них, молодой парень, выделялся, будучи на голову выше всех остальных. Его мать, крохотная, сухонькая женщина в белом платочке, кидалась к нему с распростертыми руками, она была ему по пояс. Обнимала и истошно, не по-человечески, по-звериному как-то выла. Ее оттаскивали, она минуту-другую стояла в стороне, как бы приходила в себя, но, глядя на свое ненароком, не ко времени выросшее сокровище, которое ни один окоп не укроет от пули, она опять кидалась к нему и опять начинала выть, а ее бедный сын, совсем еще мальчишка, смотрел смущенно по сторонам… Она его обнимала, обнимала и не могла с ним расстаться ни в какую. Эта сцена запечатлелась в моей душе на всю жизнь, и сегодня, спустя более полувека, она стоит, как живая, предо мной.

Но вот, наконец, мать оттащили, призывников погрузили, и пароход отплывает, тает в дымке, и сердечко мое ноет, ноет… С тяжелыми предчувствиями вернулась я в интернат.

Зима в сорок первом была ранняя и крутая, холодная. С осени резко похолодало. Писатели-ополченцы – почти все пожилые люди (молодые ушли по призыву) мерзли на восточном фронте под Вязьмой. Они ушли в ополчение защищать столицу еще в августе, когда было тепло, а теперь, раздетые, голодные, страдали неимоверно. Ни теплого обмундирования, ни питания, ни оружия. Вернувшись в Москву, моя мама пошла в военную комиссию Союза писателей, и они быстро собрали большие посылки для ополченцев. Собирали в основном шапки, рукавицы, шарфы и еду, потому что с едой там было очень плохо.

Проблема заключалась в том, как доставить эти вещи на фронт, под Вязьму. Там шли бои, вражеские самолеты бомбили день и ночь. И тогда моя мама вызвалась сама везти эти посылки на фронт. Она, бедная, подозревала, что может и не вернуться. Она так и сказала одной своей приятельнице, которая ехала на фронт медсестрой: ты-то вот вернешься, а я нет. Маме присущ был дар ясновидения, она многие события заранее предсказывала. Этот дар в какой-то малой степени передался и мне, и надо признать, что это нелегкая ноша.

Мои бедные родители погибли вместе, в одно мгновение. Мне долго не говорили, что я осталась круглой сиротой, но по тому, что родители больше не отвечали на мои письма, а также по тому, что вокруг меня образовался какой-то круг молчания, часто переходивший в особо теплые отношения ко мне всех окружающих, особенно воспитательниц, я начала догадываться, что произошло что-то страшное в моей жизни. Они меня оберегали, старались вложить мне в руки какую-нибудь профессию, не хотели меня отдавать в детский дом. Я часто шла по улице одна и плакала. Спустя годы маршал Жуков писал, что без ополчения, без вяземских фронтов нам не удалось бы отстоять Москву. Это величайшая трагедия Второй мировой войны, но она дала передышку, выиграла время, чтобы собрать силы для контрнаступления. Кто бы мог подумать, что две деревушки, стоящие почти что рядом, Бородино и Вязьма, ценой неимоверных жертв дважды спасли Россию.

Надо сказать, что печаль и горе в те годы бывали почти на каждом шагу. В трехэтажном доме, где нас разместили, нижние этажи занимали мальчики, а верхний – девочки. И там же, на третьем этаже, поселили жен немецких писателей-антифашистов. Многие из них были с детьми, даже, помнится, с грудничками. Они были молчаливы и очень растерянны.

Жили эти женщины как-то замкнуто, внутри своей среды, но там вдруг произошла большая драма. У одной из них умер ребенок. Я помню, как эта бедная женщина мучилась, чтобы не дать воли своему горю, потому что неподалеку шла кровопролитная война, развязанная ее сородичами. А у нее было свое великое горе. Мы ей очень сочувствовали. И вдруг она исчезла. Мы все заволновались, ходили ее искать, но не нашли. Только под утро она вернулась. Говорили, она всю ночь ходила по пустому городу, чтобы тихо, где-то на окраинах, на задворках выплакать, выстонать свое великое горе. Она была очень сильным человеком. Потом их всех куда-то увезли в другие места, кроме дочери Иоганнеса Бехера, которая оставалась с нами.

Воспитательницами у нас были жены писателей. Время было суровое, они учили нас быть самостоятельными, чтобы в случае чего мы сами умели себя обслуживать. Труднее всего давалось нам, городским девочкам, мыть полы в больших комнатах. Жена Чичерова, писателя, который был на фронте, следила за нашими трудами, указывая пальцем, командирским голосом требовала:

– Девочки, до плин-ту-сов, до плин-ту-сов!

И мы, десятилетние, лазили под кроватями и действительно до плинтусов мыли свои полы. Она же следила за нашими занятиями, проверяла наши домашние задания. Учили нас всяким хозяйским навыкам, мы что-то вязали, что-то шили: давали нам каждой такие хорошие кусочки ткани. У нас была старшая подруга, по-моему ее звали Таней, добрейшей души человек и очень хорошая художница. Чтобы как-то обжить, обукрасить наши комнаты, она каждому из нас нарисовала по поросенку из знаменитых «Трех поросят». Дали нам бархатные разноцветные кусочки, ленточки, и мы с таким удовольствием занимались аппликацией! Каждая старалась как можно ярче украсить своего поросенка. Потом из какой-то ткани сделали рамочки, повесили каждая своего поросенка у своей кроватки, и стало как-то светлее, веселее в наших комнатах. Моего поросенка звали Нуф-Нуф. Он поднимал одну ножку и танцевал. Ложась спать, я прощалась с ним на ночь. Это было мое утешение. Я его помню до сих пор. Неподалеку от моей кроватки стояла кровать Тамары Хесиной, Томочки, ставшей впоследствии не то что подругой, а сестрой по духу на всю жизнь.

Где же, где,

Скажи, Татьяна,

Моя любовь

И наши прежние мечты?!

Мы должны были кормить сами себя, и ближе к весне нам выделили свое поле. Сажали картошку, капусту, морковь. Потом день за днем ходили пропалывать, ухаживать за своими посадками. Поднимали нас затемно, в четыре утра, и мы шли, полусонные, четыре с лишним километра к своему полю. Поработав, возвращались, завтракали, шли в школу, делали уроки, и опять в поле. У нас была замечательная вожатая, по-моему, ее звали Майя Корабельникова, веселый, задушевный человек, и, когда она собирала нас на общественные работы, мы шли с удовольствием, никто не отлынивал, хотя работа была для нас, городских девочек, непривычной и очень тяжелой. Помню, как мы ходили пропалывать огромное, как нам казалось, бескрайнее поле проса. Мы выстроились в одну шеренгу и, не поднимая головы, вырывали сорняки на своем пути. Уже и день был на закате, начало темнеть, а полю и сорнякам этим ни конца, ни края не было. Мы всё шли и шли, не разгибая спины, и думала я тогда, кому это пришло в голову назвать наш город Чистополь, то есть чистое поле? Где оно, то чистое поле, когда этим треклятым сорнякам нет конца? Как мы завершили ту работу и как вернулись домой, я уже не помню – мы плыли в каком-то тумане, но свое поле выпололи.

Окраина Чистополя

Осенью мы поступали в распоряжение управляющего нашим хозяйством, а ведал нашим хозяйством товарищ Хохлов, бывший моряк, человек по-военному строгий, который никогда не улыбался и никогда не бывал доволен нашими стараниями. Самым мучительным было приготовление бочек под засолку. Бочки – огромные, в три раза больше нас. Их валили на бок, мы залезали в эти деревянные казематы и драили, песочили, мыли, потом оказывалось, что оставался еще запах с прошлого года, и надо было начинать сначала. Когда бочки были готовы, их наполняли капустой, огурцами – всем, что мы вырастили на своих огородах, чтобы хватило на всю зиму.

По утрам ходили в школу. Надо сказать, что школа наша была одноэтажным добротным каменным строением. Учились ли с нами городские дети, я не помню, кажется, учились там только мы, интернатские. У нас были старшие группы, средние, младшие. Помню хорошо Таню Шервинскую. Она потом вышла замуж за Кому Иванова, ставшего великим ученым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.