КОЛЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА СУДНО

КОЛЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА СУДНО

— Арам Михайлович, не знаю, что и делать… Опять Домашев набезобразничал, — сокрушенно сказал старший помощник, докладывая капитану о судовых делах. — Второй случай. Помните, я вам говорил…

— Домашев? Такой высокий, красивый парень? Коля, кажется?

— Он самый. Матрос первого класса, — подтвердил старпом, снова удивляясь памяти капитана. Из трехсот тридцати членов экипажа Оганов знал почти всех по имени и фамилии.

— Что же он натворил?

— Выпивка на судне. А потом грубость. Когда я сделал ему замечание, он в недопустимом тоне начал со мною пререкаться. Ничто на него не действует. И на судовой комитет вызывали, и первый помощник с ним беседовал. Как об стенку горох! Может быть, вы с ним поговорите о его поведении… — Старпом порылся в папке с бумагами и положил на стол напечатанный на машинке листок: — Это мой рапорт.

— Хорошо. Я его вызову. Что еще у вас?

Когда штурман ушел, капитан остался сидеть в кресле. Он задумчиво разглядывал оставленный рапорт. Арам Михайлович вообще не любил наказывать людей. Человек должен понимать все сам. На то он и человек. Самое разумное существо.

«…Распивал спиртные напитки. После того как я выбросил бутылку в иллюминатор, Домашев грубо сказал мне, что вино его собственность и никто не имеет права его трогать. Он требовал, чтобы я уплатил за вино…» — читал Оганов. Чего-то этот Коля Домашев не понял, а должен был… Ведь он неглупый парень…

Обычно, когда капитан Оганов приходил на новое судно и знакомился с экипажем, то сразу же предъявлял свои требования. Он рассказывал о том, как недисциплинированность некоторых приводила судно к беде, как из-за нее гибли люди или весь экипаж оказывался в неловком положении и за одного приходилось краснеть всем. Это были невыдуманные истории из собственной практики плаваний на разных судах, с разными командами. Он говорил о специфике морской службы, об опасности, всегда подстерегающей моряка-разгильдяя.

Капитана понимали, знали, чего он хочет, и большинство старалось помочь ему. Попадались, конечно, и нарушители. Тогда с ними начинали «работать». Оганов был убежден, что неисправимые люди встречаются редко. Надо только суметь добраться до сердца человека, найти причину его поведения и осторожно, чтобы не обидеть, повернуть его на другую дорогу. Он и первый помощник держали такого человека под своим наблюдением и предупреждали возможные срывы.

Арам Михайлович прекрасно понимал, что человек сложен, с одной меркой к нему не подойдешь, что каждый требует своего, особенного подхода. Он был мастером подбирать ключи к сердцам людей, находить эти особенные подходы. Ему доверяли, приходили к нему со своими заботами, делились своими горестями и радостями. Любой из экипажа мог прийти к капитану, если его помощникам не удавалось разрешить вопрос, с которым к ним обратился моряк.

На «Пушкине» из-за большого количества людей все стало сложнее. Но зато здесь были сильные партийная и комсомольская организации. На них можно было положиться. Они внимательно и ревниво следили за дисциплиной на судне. Административного вмешательства почти не требовалось. Да и коллектив на «Пушкине» подобрался на редкость хороший. Нарушения случались редко.

«Коля Домашев… — думал капитан, держа в руках рапорт. — В чем дело? Почему он так себя ведет? Ведь должен понимать, что в конце концов все может кончиться плохо, если на него не действуют ни осуждение товарищей, ни административные взыскания. Или чувствует себя неуязвимым? Почему? Пользуется большим успехом у пассажиров, когда выступает на концертах самодеятельности. Эстрадные песенки в его исполнении всегда нравятся. Пассажиры не отпускают его, требуют повторения. «Звезда» нашего самодеятельного коллектива. Может быть, зазнался? Думает, что без него все развалится… Надо поговорить с этим Колей…»

Капитан снял телефонную трубку.

— Пришлите матроса Домашева ко мне, — сказал он вахтенному. — Да, сейчас.

Через десять минут в дверь постучали, и на пороге появился высокий парень в синей робе.

— Вызывали, товарищ капитан?

— Вызывал. Садитесь, Домашев, — кивнул на кресло Оганов.

Матрос сел, развязно закинув ногу на ногу.

— Почему вы себя так ведете, Домашев? Можете сказать честно?

— А как веду?

— Пьете на судне, грубите старшим.

Матрос молча пожал плечами.

— Домашев, мне очень хочется, чтобы вы поняли, что кладете пятно на весь наш коллектив. Вы не бережете чести своего судна, а нам всем дорога репутация «Пушкина». О нем должны говорить, как о лучшем теплоходе пароходства. Мы к этому стремимся, а вы нам мешаете… Одно нарушение, второе…

— Почему не берегу честь судна? — перебил капитана Домашев. — Может, больше, чем кто-нибудь другой, поднимаю его престиж…

— Чем же?

— Да вы почитайте книгу пассажирских отзывов. Домашев, Домашев, Домашев. Ведь я для судна стараюсь, не за деньги песенки пою.

«Так я и знал, — подумал Арам Михайлович, — возомнил о себе».

— Знаю и сам люблю вас слушать, — сказал капитан, — но это не дает вам права так себя вести. Нарушать устав. Мне не хотелось бы расставаться с вами, Домашев. Поете вы хорошо, — улыбнулся Оганов, — и потом вы же совсем молодой человек. Только что начали жизнь, овладели специальностью, вы неплохой матрос и, наверное, будете учиться дальше? Так?

Матрос кивнул головой.

— Ну вот видите. Постарайтесь, чтобы на эту тему мы с вами больше никогда, Домашев, не говорили, — сказал капитан, вставая. — Правда, мне будет жаль, если вы уйдете с «Пушкина». Все-таки вы наш, «пушкинский», и я несу за вас моральную ответственность. Мне будет неприятно, если на берегу вас будут представлять как матроса, списанного с «Александра Пушкина». Полагаю, что вы меня поняли. А за вчерашний случай полу?чите выговор в приказе. Я надеюсь, что последний. Можете быть свободным.

Домашев вышел, не сказав ни слова.

«Кажется, ничего не понял, — подумал капитан. — Весь разговор впустую. Ну поживем — увидим».

После разговора с капитаном на Домашева жалоб не поступало. Матрос держался. А в августе Арам Михайлович ушел в отпуск на два месяца.

Вернувшись, он сразу окунулся в судовые дела. Все, как он и предполагал, было в порядке. Только в конце разговора с первым помощником тот сказал ему:

— А Домашева, Арам Михайлович, пришлось отправить в отдел кадров. Стал совершенно невозможен. Грубости на каждом шагу, держался вызывающе. Подавал плохой пример остальным. Ну, новый капитан и списал его.

Оганов помолчал.

— Напрасно. Жаль мне парня. Ведь совсем молодой… — проговорил он, нахмурясь. — Мальчишка… Не понимает, что ему добра хотели. А способный… Из него мог бы выйти толк.

— Мне тоже не хотелось его списывать, но общественное мнение против него. Товарищи осуждают. Зазнался, говорят, пусть поплавает на другом судне. Может быть, поумнеет. Узнавал я… Семья у него хорошая, любимая девушка есть, Зина, жениться он на ней собирается…

— …Попадет на другое судно с плохой характеристикой, совершит еще какой-нибудь проступок… Там с ним цацкаться не будут. Уволят из пароходства… Пропадет парень, — сказал Оганов. — Нам же стыдно будет. На таком судне не сумели воспитать человека! Но главное даже не в этом. Помочь ему надо. Использовать все средства. Может быть, эту девушку Зину тоже… А что, если вернуть Домашева на «Пушкин»? Как вы смотрите?

Первый помощник улыбнулся:

— Ну что ж. В принципе я «за». Может, попробовать еще раз. Не истолковал бы только он этот вызов превратно. Давайте вернем. Я согласен с вами. Жаль человека.

«Александр Пушкин» стоял в одном из прибалтийских портов, когда у трапа с чемоданчиком в руках появился Коля Домашев. Увидя перегнувшегося через фальшборт, с удивлением глядевшего на него вахтенного матроса, он закричал:

— Здорово, Толик! Кто тут меня вызывал? Что, не могли обойтись без Домашева? Понятно, понятно. Ты там выясни, пока я тут постою. Подниматься не буду, а то опять обратно отправите. Ноги не хочется утруждать. Трап у вас высокий. Давай звони. Вахтенный позвонил к капитану.

— Арам Михайлович, тут Колька Домашев каким-то образом оказался. Говорит, что его вызывал кто-то, — возмущенно сказал он. — Бахвалится, кривляется. Смотреть противно…

— Ладно. Пусть идет прямо ко мне.

— Это я вызывал вас, Домашев, — сказал Оганов, приглашая матроса в каюту. — Удивлены?

— Как сказать? Пожалуй, нет. Петь на пассажирских концертах ведь у вас некому. Я-то знаю…

— Это верно. Наши концерты без вас много потеряли, — серьезно сказал капитан, — но, несмотря на ваше отсутствие, пассажиры по-прежнему принимают их хорошо. Правда, было в этом рейсе несколько старых, так они спрашивали: «А где Коля?»…

— Спрашивали? — оживился Домашев. — Вот видите…

Арам Михайлович не ответил.

— Вы садитесь, садитесь, — сказал он. — В ногах правды нет. Долго были в резерве?

— Долго, — буркнул матрос. — Не посылали никуда. В наказание, наверное. В подсменной бригаде сидел.

— Хотите обратно на «Пушкин»?

— Я сюда не просился.

— Это мне известно. Я вас просил. И знаете почему?

— Я же сказал. Петь некому.

— Совсем нет. Просто я пожалел вас. Человек, Домашев, вы неустойчивый.

— А меня жалеть не надо. Никто не просит. Насчет устойчивости тоже, как сказать…

— Ну вот что, Домашев. Давайте поговорим, как мужчина с мужчиной. Начистоту. Я буду с вами совершенно откровенен. Начнем с того, чему вы больше всего придаете значения. Ваше участие в концертах самодеятельности было очень ценным. Пассажиры любили вас слушать, хвалили, без вас не обходился ни один концерт. Вы знаете, как нам дорога такие люди из команды, которые что-то умеют талантливо показать. Вы помогали нашей работе среди пассажиров. Да и вы сами, кажется, очень любите петь? Вы были хорошим матросом. Отлично стояли на руле, боцман был вами доволен. И такой человек уходит с «Пушкина». Как вы думаете, мне, как капитану, хочется его терять? Нет. И все же если бросить на весы то хорошее, что вы давали судну, и то плохое, что вы делали, плохое окажется тяжелее.

Матрос сидел, опустив голову.

— Я хочу оставить на теплоходе хорошего Домашева, — продолжал Оганов, — а с плохим распрощаться навсегда. Я предлагаю вам честную сделку: принимаю обратно на «Пушкин», вы же даете мне слово комсомольца, что у вас больше не будет случаев пьянства, грубости, пререканий, одним словом, всего того, за что вас списали. Сорветесь — пеняйте на себя. Мы сообщим подробно обо всем в пароходство, а заодно сообщим и Зине, что вы за человек, если она не знает…

— Какой Зине? — подскочил на стуле Домашев. — Откуда вы знаете?

— Знаем. Есть еще один вариант. Если вам не подходят мои условия, берите чемодан и поезжайте обратно в резерв. Будет жаль, если мы не сойдемся. Только, ради бога, не думайте, что мы не можем обойтись без вас.

— Я пойду покурю на палубу, Арам Михайлович. Можно? — спросил Домашев. — Покурю…

Через пять минут матрос вернулся.

— Я останусь, — проговорил он. — Замечаний не будет. Даю слово. Не пожалеете… Не хочу больше в резерв, и Зине не надо ничего сообщать…

И улыбнулся такой улыбкой, что Арам Михайлович понял: неизвестная Зина стала его верной помощницей.

— Ну, как с Домашевым? — спросил первый помощник, когда встретился с капитаном. — Все в порядке? Я видел его уже в робе, работал на палубе.

— Все, как мы с вами намечали. Поговорили по душам. Думаю, что не напрасно.

Прошло три года. Коля Домашев плавает на «Пушкине». Он повзрослел, женился на Зине, у них двое ребятишек. Домашев считается одним из лучших матросов на судне. Коля по-прежнему участвует в самодеятельности и неизменно пользуется успехом у пассажиров. Он сдержал свое слово. Замечаний у него нет, а благодарностей много. Иногда среди его береговых друзей заходит разговор о капитане. Они интересуются и спрашивают:

— Какой у тебя, Коля, капитан?

Глаза у Домашева теплеют, и он говорит:

— Капитан? Человек — во! — И Коля поднимает большой палец кверху.