ПОМЕРАНИЯ И БРАНДЕНБУРГ

ПОМЕРАНИЯ И БРАНДЕНБУРГ

Я передал по Бодо корреспонденцию о взятии Пиллау и тут же получил телеграмму: «Немедленно выезжайте на Второй Белорусский фронт. Разрешительное удостоверение выслано…» Я рад. Мои друзья из военно-корреспондентского «корпуса» поздравляют: «Увидишь самого Рокоссовского…»

…Наша трофейная малолитражка снаряжается в дальний путь. Мой коллега, корреспондент «Последних известий» по радио, Володя Уманский ходит задумчивый: видно, не хочется расставаться. И мне грустно — как-никак от самого Ленинграда и до Германии не одну тысячу километров вместе отмахали.

— Значит, ты скоро увидишь Берлин, — говорит Володя.

— С чего ты взял? Второй Белорусский фронт на Берлин не наступает.

— Он помогает Первому Белорусскому, а стало быть, тебе до Берлина ближе, чем нам, грешным… Ты мне пришли, пожалуйста, какую-нибудь штучку-мучку из кабинета фюрера, — наказывает он, прощаясь со мной.

И вот мы с Филиппычем мчимся по. широким асфальтированным дорогам. По обе стороны нескончаемо тянутся густые деревья, как будто зеленый коридор.

Рассказ о пребывании на 2-м Белорусском фронте я начинаю с короткой дневниковой записи: «Был на приеме у маршала Рокоссовского. Впечатление огромное. Константин Константинович, отвечая на мой вопрос, рассказал о форсировании Одера и взятии Штеттина (Щецина по-польски). Говоря об основных событиях, он не забывал о деталях, особенно важных для нас — журналистов. Показывая на карте на рукава Одера и широкую пойму между ними, маршал, улыбнувшись, вспомнил слова сержанта Пичугина: «Два Днепра, а посреди Припять…»

— Лучше не скажешь, — с удовольствием заметил маршал. — Все нацелено туда… — Он показал на стрелку, острием направленную к Берлину. — Конечно, не мы будем брать Берлин. Мы пока на подхвате…

Пожалуй, это было чересчур скромно сказано. Я знал, что сейчас войска маршала Рокоссовского тесно взаимодействовали с 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами, решая общую стратегическую задачу — разгрома немецких войск и овладения Берлином.

Я заметил на столе свежий номер «Правды».

— Где-то в этих краях писатель Вишневский, — сказал маршал. — Сегодня в «Правде» его статья. Мне нравится… Остро, четко, эмоционально… Фразы короткие, как пулеметная очередь…

Заговорили о Вишневском. Я рассказал о его работе на Балтике. Маршал слушал с интересом.

— Помню, я когда-то восхищался фильмом «Мы из Кронштадта»… — признался он.

Вошел начальник штаба. Маршал поднялся и протянул мне руку:

— Ну а теперь устанавливайте контакты с нашими товарищами и, если что нужно, обращайтесь безо всякого стеснения ко мне, члену Военного совета, начальнику штаба… Всегда поможем. Ведь у нас общее дело. Желаю успехов…

Я вышел из кабинета, окрыленный добрым словом.

Потом мы виделись редко. Я бывал в штабе фронта, поддерживая связь с офицерами оперативного управления. И в частности, с самым всеведущим человеком — полковником Александром Семеновичем Завьяловым. (После войны он написал обстоятельный труд: «Восточно-Померанская операция Советских войск».)

Как и все офицеры штаба, Завьялов жил напряженно, и, когда бы я ни пришел — днем или ночью, он всегда был на месте, охотно рассказывал о событиях и, не скупясь на время, читал и перечитывал мои корреспонденции, делал поправки, иногда сам что-то дописывал. Одним словом, это был мой шеф, мой добрый гений…

В штабе Рокоссовского наряду с высокой воинской организацией царила атмосфера тактичности, уважения и взаимного доверия. И это, несомненно, исходило от самого маршала и его заместителя, весьма авторитетного военного специалиста и к тому же обаятельного человека генерал-полковника Кузьмы Петровича Трубникова. Они вместе с маршалом прошли всю войну, пережили все беды и горести, начиная от Подмосковья, где немецкие автоматчики неоднократно прорывались к штабу армии, и тогда все — от рядового до командующего — хватали в руки оружие и занимали оборону.

Были они вместе и на Курской дуге. К. К. Рокоссовского тогда ранило. Он нашел в себе силы подняться и дойти до землянки медсанбата. Там и лишился сознания… Наскоро подлечили, но осколок остался.

— Стоит ли вам так много ездить?! — однажды заметил генерал Трубников, на что маршал сказал:

— Это наш долг — везде бывать и все видеть своими глазами. Без непосредственного общения с людьми, без изучения дел на месте невозможно управлять такой массой людей и техники.

На Курской дуге он сам обошел многие километры траншей и вернулся в штаб с соображениями, которые легли в основу плана контрнаступления. Как известно, все это закончилось полным разгромом сильной вражеской группировки.

Когда он приходит в штаб, пустовавший до того кабинет моментально заполняется: генералы, офицеры всех рангов (здесь люди ценились, не по числу звезд на погонах). И начинается большой разговор. Маршал выслушивает все новости, затем обращается к начальнику оперативного управления:

— Что вы надумали делать дальше?

Генерал докладывает, проводя указкой по карте.

Маршал выслушивает и переводит взгляд на генерал-полковника Боголюбова:

— Что думает по этому поводу «генеральный» штаб?

Начальник штаба скажет свое. Теперь слово будет дано начальнику, артиллерии, командующему военно-воздушными силами… И когда все высказались, К. К. Рокоссовский, как всегда тактично, никого не обижая, сделает резюме:

— А не кажется ли вам, что лучше было бы дальше нам действовать так… — И выдвигает свой, часто неожиданный план.

И становится очевидным, что идея маршала более зрелая, целесообразная, как бы обобщившая труд многих людей…

Так было и в период подготовки к форсированию Одера. Собирались, советовались, обсуждали, и коллективная мысль вылилась в план, который маршал скрепил своей подписью.

Кто видел реку Одер во время весеннего половодья? Настоящее море! Разливаясь, она затапливает все поймы и островки. От Моравии, через Силезию, Бранденбург, Померанию, несет она свои бурные воды почти на тысячу километров, до самого Балтийского моря. Это поистине «два Днепра, а посреди Припять».

Накануне наступления маршал Рокоссовский и офицеры его штаба прибыли на берег Одера. Здесь был развернут командно-наблюдательный пункт, но не такой, как в деревушках Подмосковья, землянках под Сталинградом или в обветшалом сарае на Курской дуге, а, что называется, со всеми излишествами. Внешне вроде блиндаж блиндажом, толстые стены с песком, замаскированные снаружи дерном, а внутри комфортабельная квартира с мягкой мебелью, коврами, портьерами… Короче говоря, впечатление такое, будто, дом со всеми удобствами откуда-то доставили и врыли в землю. Маршал выразил неодобрение начальнику инженерной службы:

— На черта все это построили? Не жаль вам человеческого труда.

— Как же, товарищ маршал! — оправдывался тот. — Ведь вам тут не один день находиться. Должны быть условия для работы и отдыха…

Неудовольствие прошло, когда маршал поднялся на наблюдательный пост-вышку, с большим искусством устроенную среди сосен, и увидел на многие километры реку с двумя рукавами Ост-Одер и Вест-Одер, а между ними широкую заболоченную пойму.

Смелый и талантливый командарм-65 Павел Иванович Батов предложил, прежде чем начать общее наступление, провести частную операцию — захватить опорные пункты противника в этом междуречье и удержать их до подхода первых эшелонов войск. Поэтому за несколько дней до общего наступления штурмовые отряды без единого выстрела переправились на пойму, овладели сперва одной, а потом и второй дамбами, после чего завязались жаркие бои, не раз переходившие в рукопашные схватки. Казалось бы, плацдарм есть и можно двигаться главным силам, а тут, как на грех, закрутил ветер — в болото и трясину хлынула вода. Пришлось пушки грузить на плоты и тащить волоком, точь-в-точь как на Земландском полуострове. Солдаты брели по пояс в воде и еще отражали контратаки врага.

Скоро началась переправа главных сил. Наша артиллерия открыла ураганный огонь. Самолеты «по конвейеру» шли на бомбежку вражеских войск. А тем временем на паромах, лодках, плотах на западный берег переправлялись наши солдаты и техника. И сначала на пойме, а потом там, на западном берегу, отвоевывался один плацдарм за другим… Я не буду подробно описывать эти бои. Они достаточно хорошо известны по книге П. И. Батова «Операция Одер» и другим военно-историческим очеркам. Скажу лишь, что фашисты дрались отчаянно. Они засели в пролетах разрушенных мостов, в глубоких бронированных колодцах, и даже орудия прямой наводки не могли их разрушить. Как всегда в таких случаях, на помощь пришла солдатская смекалка: наши бойцы бросали в щели гранаты.

Маршал Рокоссовский все время находился на плацдарме. В первые часы наступления, наблюдая с вышки переправу войск, он то требовал от артиллеристов усилить огонь, то вызывал самолеты. А когда пять дивизий из армии Батова форсировали Вест-Одер, а соседние части не смогли развить успех, маршал вместе с командующими артиллерией, авиацией и инженерных войск поехал в войска, чтобы на месте оценить обстановку и принять необходимые решения. Свой глаз — алмаз. Никакие донесения не могли заменить ему личного присутствия а самой гуще наступающих войск… Он приказал ввести в бой новые части — первый гвардейский Донской и третий гвардейский танковые корпуса.

Я приехал после завершения операции на Одере, взятия Штеттина и стал свидетелем наступления наших войск вдоль побережья Померанской бухты, боев за крупные порты, через которые отправлялись немецкие войска в Прибалтику, Финляндию, под Ленинград. Через эти же порты Германия получала железную руду из Швеции, лес из Финляндии, продовольствие из Дании. Здесь же, в стране помещиков и гроссбауэров (кулаков) — ярых поборников фашизма, — из года в год вербовались кадры для службы в германском военно-морском флоте. Помню матросов с вражеской подводной лодки, которых доставили в Кронштадт. Они были уроженцами Померании и с гордостью говорили об этом. Им и не снилось, что ровно через год всего лишь за одну неделю войска маршала Рокоссовского пройдут всю Померанию и красный флаг будет развеваться над всеми крупными портами. Кстати, в Ростоке произошел маленький казус: наши танки с ходу ворвались в предместья города. Сотни немцев во главе с бургомистром вышли их встречать хлебом-солью. Увидев красные звезды на броне танков, немцы остолбенели… Произошло замешательство. Кто-то пустил в городе слух, будто на Росток наступают войска союзников и псе ждали англичан или американцев. Впрочем, бургомистр быстро нашелся и весьма любезно сказал: «Добро пожаловать! Русские — это даже лучше…»

После Ростока на очереди был порт Свинемюнде — крупная военно-морская база германского флота, в частности подводных лодок.

По нескольку раз в день мы звонили офицерам оперативного отдела штаба и спрашивали:

— Как обстоят дела со Свинемюнде?

Нам терпеливо отвечали, что Свинемюнде скоро будет в наших руках.

Но однажды дежурный офицер оперативного отдела ответил, что наши войска уже вошли в Свинемюнде. Когда?! Мы почувствовали себя сконфуженно, послышались взаимные упреки. Но делать было нечего. Теперь надо было думать о другом: как быстрее добраться до города и дать в газету хотя бы коротенькую оперативную корреспонденцию?

Нас отделяло от Свинемюнде километров двести — двести пятьдесят.

Подсчитав, я пришел к выводу: может выручить только самолет. Пошел к командующему ВВС и выпросил у него самолет По-2, на котором уже не раз летал с шеф-пилотом командующего Масленниковым, которого по внешнему виду можно было легко принять за мальчика.

Летал он виртуозно, над самой землей, переваливая через лес и кустарники. Это был не полет, а какая-то стремительная, захватывающая дух поездка по воздушной дороге, когда как-то по-особому ощущаешь быстроту движения и даже рождается спортивный азарт, свойственный гонщикам.

Мы вылетели в хорошую погоду и, вероятно, часа полтора шли над сушей, пока на горизонте не показалась широкая полоса воды. Масленников повернулся ко мне и крикнул:

— Смотрите, там море!

Он стал набирать высоту, и тогда я уже совершенно отчетливо увидел большой город, раскинувшийся на берегу моря, разделенный на две части широким каналом.

Перед вылетом мы с Масленниковым условились, что он сядет где-нибудь в черте города, чтобы я не тратил зря время на дорогу до нужного места.

В этот раз Масленников быстро сориентировался и стал планировать — куда бы вы думали! — на пляж.

И впрямь, трудно было отыскать более удачную посадочную площадку. Перед нами лежала широкая, гладко укатанная полоса светло-желтого цвета. Лучшего аэродрома не придумаешь.

Сели мы замечательно. Самолет пробежал несколько десятков метров, остановился. Масленников сбавил обороты мотора и крикнул что-то вроде «Слезай, приехали!». Я отстегнул пояс, выбрался из кабины и спрыгнул на песок. Осмотревшись, увидел на берегу высокие здания гостиничного типа и перед ними какие-то сооружения вроде бараков или палаток военного образца. Там стояли пушки и бродили люди в мундирах мышиного цвета.

Это зрелище произвело на меня странное впечатление. Я посмотрел на Масленникова, он к тому времени заглушил мотор, но еще оставался в кабине. По выражению его лица я сразу понял: тут что-то неладно.

— Слушайте, куда мы попали? — спросил я.

— Не знаю, вам виднее, — ответил Масленников.

В этот момент впервые он был похож на взрослого человека.

Для нас было очевидно, что это немцы. Наше появление с неба показалось им тоже более чем странным, но они весьма уверенно шагали к нашему самолету.

Честно говоря, я очень растерялся и не представлял себе, что будет дальше. Но обстоятельства заставили найти выход из положения.

Когда несколько солдат подошли к нам, я спросил их на немецком с примесью нижегородского:

— Дизе ист штадт Свинемюнде?

— Я… я… — ответили они.

Тогда я спросил, где их командир.

Кто-то побежал к палаткам, и через несколько минут к самолету подошел офицер с гладким, холеным лицом, в мундире, расшитом серебром, со множеством знаков отличия.

Он вытянулся в струнку и сказал примерно так:

— Господин полковник, — хотя я был всего лишь капитан, — воинская часть гарнизона Свинемюнде готова к капитуляции.

Я ответил:

— Зер гут, — и с независимым видом добавил: — Пока вы можете быть свободны.

Тогда фашистский офицер спросил:

— Вы не желаете закусить?

Я заявил, что мы есть не собираемся, и дал понять, что разговор окончен. Он скомандовал что-то солдатам, козырнул, и они быстро исчезли.

А мы остались вдвоем, в полном неведении, что делать дальше.

Масленников предложил, поскольку наших здесь нет, во избежание недоразумений, немедленно отсюда улетать.

Мы кое-как развернули самолет против ветра. Мотор заработал. Мы оторвались и, ориентируясь по карте, полетели туда, где находился штаб армии, которая вела наступление в этом районе.

Это было очень близко, буквально в десяти минутах полета от Свинемюнде. Мы сели возле какого-то маленького городка, и я быстро нашел штаб армии и стал подробно рассказывать обо всем, что с нами произошло. Заодно я пожаловался генералу, что это недоразумение произошло с нами из-за неосведомленности оперативного отдела штаба фронта.

Генерал рассмеялся и сказал:

— Никакого недоразумения тут нет. Наши войска действительно уже с утра в Свинемюнде. Только, понимаете, там мост разрушен, и мы не можем перебраться на правую сторону, пока не будет готова переправа. Во всяком случае, вам сегодня здорово повезло: принимали капитуляцию целого гарнизона, — сказал он. — И я надеюсь, что когда-нибудь вы напишете об этом занятном случае.

Вот я и написал…

Я хорошо запомнил последние сражения Великой Отечественной войны. Гитлеровская Германия была на последнем издыхании. Города пестрели белыми флагами. Фашисты все еще сопротивлялись. В горячих головах жила надежда на какое-то новое, сверхъестественное оружие, способное произвести чудо и решительно повернуть колесо истории.

Но дни шли, а чуда не происходило. Разве что Советская Армия наступала с небывалой стремительностью. Если в первые дни после вторжения в Германию наши войска проходили три, пять, восемь, двенадцать километров в сутки, то теперь пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят и даже сто километров было не в диковинку. Противника гнали безостановочно. В тылу у него неожиданно появлялись наши танки, сеяли панику, сумятицу и отрезали пути отступления.

В оперативных сводках появлялись все новые и новые названия: Штавенхаген, Деммин, Гриммен, Штральзунд.

И хотя оборона Штральзунда обращена к морю, наши части обошли и взяли его с суши, как уже брали морские крепости противника — Кенигсберг, Пиллау, Гдыню, Гданьск, Штеттин.

Но, повторяю, это не значило, что гитлеровцы отступали без боя. Наоборот, они цеплялись за каждый промежуточный рубеж и переходили в контратаки. На некоторых участках фронта было в день по двадцать и больше контратак силами от роты до полка и дивизии, при поддержке танков и самоходных орудий.

На отдельных рубежах велись очень упорные бои. И все же наши войска, как весенний паводок, растекались по немецкой земле и там, где фашисты пытались задержаться, они неизменно оказывались в котлах — больших и малых.

Круглосуточное наступление с использованием большого количества танков и мотомеханизированных частей, непрерывность ударов по врагу — все это позволило войскам 2-го Белорусского фронта пройти Померанию, Мекленбург, Бранденбург, оказывая существенную помощь войскам, уже сражавшимся на подступах к Берлину.

Я радовался за Всеволода Витальевича Вишневского, ему здорово повезло: он был там — на главном направлении, — в самом «фокусе» событий…

«О, эта битва, — писал он в дневнике. — Тут Ленинград и Сталинград, тут Украина и Грузия, тут Армения и Сибирь, тут весь Советский Союз упрямо и гневно идет сквозь огонь, дым и проволоку… Это могучая Советская страна, это все мы, вместе, товарищи и братья, идем на Берлин! Душа и воля каждого из нас — здесь, в этой битве. И как сердцу хорошо, когда можешь сказать: «Мы выиграем эту битву!»

В садах распускаются листья каштанов, лип и сирени. На огородах уже зеленеет лук и лук-порей. Но когда идешь по этим огородам и садам (с замаскированными противотанковыми орудиями), когда видишь эти лесочки, парки, оранжереи, кладбища, то понимаешь, что перед тобой сплошной укрепленный район, который надо прогрызать, расшатывать, рушить по частям — то стремительным броском, то методичной огневой обработкой, то охватом, то окружением.

Движение автоколонн на Берлин! На автомобилях и грузовиках пробоины, разбиты стекла. На лицах шоферов шрамы, белеют бинты повязок. Кровью многих полит весь путь до Берлина. Один затормозил машину: «Здравствуйте, товарищ Вишневский». — «Откуда, друг?» — «Из Ленинграда». — И мы крепко жмем друг другу руки… Пыль окутала Берлинское шоссе. Пыль, пыль, пыль… Нечего пить — все иссушено, выжжено, отравлено. Ничего, мы войдем в Берлин и с черными от жажды губами».

И вот настал долгожданный момент. В дневнике Вишневского появляется запись крупными буквами, подчеркнутая несколько раз:

«МЫ НА ТЕРРИТОРИИ БЕРЛИНА! Фиксирую время: 21 апреля 1945 года 19 часов 30 минут.

…Никогда не забыть мне, как вибрировал голос офицера, скомандовавшего:

— Батарея! По Берлину — логову зверя! За всё — за наших убитых, вдов и сирот! Огонь!

Даю выстрел из правофлангового орудия: артиллеристы-ленинградцы оказали мне эту честь, и я постарался хоть в некоторой степени рассчитаться за 900 дней блокады Ленинграда: орудие тяжелое, отдает назад… Моя мечта сбылась!»

И у нас на фронте были тоже горячие денечки. Темп наступления все время возрастал, и мы, военные корреспонденты, при всем нашем желании, при всей прыти не могли поспеть за событиями. Все то, что мы писали утром, к вечеру уже безнадежно устаревало, поскольку за день занимались десятки новых городов.

Наше положение было пиковым. Если мы шли с наступающими частями, то неизбежно теряли связь с редакцией, до ближайшего телеграфа было расстояние в сотни километров. А если оставались в штабе фронта, то наши корреспонденции были лишены живых штрихов, и опытные редакторы сразу определяли, что они написаны по сводкам, а не по живым впечатлениям.

Несмотря на все это, члены нашего «корреспондентского корпуса» были полны энтузиазма и с нетерпением ждали известий о взятии Берлина.

Война на нашем фронте закончилась ожесточенным боем за маленький немецкий городок Грабов. Это был последний бой, на который оказались способны издыхающие под ударами Советской Армии фашистские войска.

Грабов можно найти далеко не на всех картах. В ходе наступления никто из нас наверняка не обратил бы на него внимания. Но раз это был последний бой, которым для нас закончилась Великая Отечественная война, — он приобретал особое, символическое значение и сохранился на моей изрядно потрепанной карте-пятикилометровке обведенным красным карандашом.

Весь день мы были в непрерывном движении, проезжая по зеленым асфальтированным магистралям, через города и усадьбы. Еще несколько дней назад они были в руках врага, а сегодня на старинных готических зданиях развеваются белые флаги. Улицы еще загромождены развалинами баррикад, подбитыми танками и орудиями. Вдоль кювета валяются брошенные «адлеры», «мерседесы», «опели», нескончаемым потоком идут люди всех национальностей, освобожденные из гитлеровских концлагерей. На околышках фуражек, на рукавах нашиты эмблемы различных стран мира. Но все их благодарные взоры устремлены к нашей армии — и стоит на минуту остановить машину, как мы попадаем в дружеские объятия…

Мы спешили. Проезжали город за городом в надежде застать там штаб какого-нибудь соединения. Спидометр отсчитывал километры. И все-таки мы никак не могли угнаться за нашими войсками.

Только к ночи мы наконец-то догнали штаб мотомеханизированного корпуса. В маленьком фольварке нас принимал комкор генерал-майор Александр Николаевич Фирсович — маленький полный человек в старомодном пенсне. Он огорошил нас новостью:

— Вы знаете, мы уже встретились с союзниками. Странная вещь, они появились у нас в тылу. Буквально вклинились между нашими частями. Хорошо, наши разглядели британскую форму, а то дали бы им жару…

— Как же это они рискнули? — спросил корреспондент «Красной звезды».

— Ничего не поделаешь. Спешат захватить немецкую территорию, чтобы сказать: мы тоже пахали!..

Да, это была необычная встреча сразу после жаркого боя, в огне и дыму, среди навала вражеской техники, на глазах у многих десятков тысяч гитлеровских солдат и офицеров, плененных нашей армией.

Накануне этого боя корпус генерала Фирсовича прошел за сутки 80 километров, и был у него тяжелый ночной бой за местечко Клейн-Берге — узел шоссейных и железных дорог, прикрывавший город Грабов.

Тут нашли прибежище остатки разгромленных фашистских войск. Они подтянули всю уцелевшую технику и решили доказать — нет, еще не все кончено, есть порох в пороховницах…

Генерал Фирсович принял решение ночью овладеть этим важным пунктом обороны противника. Так и говорилось в приказе войскам: ночью сломить сопротивление. К утру открыть путь на Грабов!

И вот после многих дней непрерывных боев, после восьмидесятикилометрового марша, проделанного за последние сутки, мотоциклетный батальон капитана Московка сосредоточился на исходных позициях для нанесения внезапного ночного удара.

Батальону были приданы танки, артиллерия.

Наши разведчики и корректировщики огня пробрались в тыл войск противника и разведали систему обороны. И как обычно, началось с артподготовки, шквалом огня, обрушившегося на позиции противника.

Артиллерия помогла нашим пехотинцам выбить немцев с рубежа обороны. Затем наступила пауза.

И только глубокой ночью, в полной темноте заводились моторы и по сигналу сразу с нескольких направлений танки и мотоциклы капитана Московка устремились к населенному пункту Клейн-Берге.

Заранее подавленные огневые точки да к тому же внезапность ночного удара сделали свое дело. И населенный пункт Клейн-Берге оказался в наших руках. Сколько враг ни предпринимал контратак, вводя в бой танки «тигр» и самоходные орудия, ему не удалось вернуть потерянных позиций.

Наши танкисты мчались дальше, преследуя противника по пятам, и скоро ворвались в город Грабов. Население попряталось в домах. Только старики инвалиды да мальчишки школьного возраста, мобилизованные в фольксштурм, сдавались в плен, радуясь, что для них война так быстро закончилась.

Подобно тому как иногда обрывается речь, на полуслове — так закончилась для нас война. Мы сидели в комендатуре города и слушали по радио обращение И. В. Сталина к народу. У меня сжимало грудь, и я видел слезы на глазах моих товарищей. Потом мы долго обнимались, целовали друг друга, знакомых и незнакомых солдат и офицеров. И кажется, никогда в жизни я не испытывал такой близости и душевного тепла к людям, как в этот день и час нашей Победы.

Мы вышли на площадь Грабова, смотрели на старинный замок, ратушу, магазины с немецкими вывесками и на толпы растерянных людей. Было очень странно — на заборах, начертанные белой масляной краской, сохранились призывы: «Грабов будет немецким!», «Смерть русским!», а мимо нас проходили такие вежливые, покорные мужчины, женщины, дети с черными повязками на рукавах, снимали шляпы и почтительно раскланивались. Они вели себя, как самые примерные дети. Сегодня они не чувствовали себя избранной нацией, они заботились о другом — спасти свой дом и свое добро.

Победа! Какое прекрасное слово. Я, не преувеличивая, скажу, что в эти дни можно было увидеть миллионы улыбок на лицах. Улыбались все. Даже всегда серьезно-сосредоточенные, хмурые, желчные, брюзжащие, недовольные — все, все улыбались друг другу. Потому что улыбка всегда выражение радости. А радоваться было чему. Пройти тысячи километров по дорогам войны, пережить столько опасностей, ютиться в землянках, ночевать в лесах, неделями не выходить из боя — и вдруг осознать, что это все теперь где-то в прошлом, слушать и осязать тишину. Знать, что Победа завоевана, поистине великая Победа. И скоро домой!..

У нас в штабе фронта не было банкетов, пышного торжества. Собрались в офицерской столовой на ужин все от самого высокого начальства до вольнонаемных машинисток. За столом среди других генералов сидел и маршал Рокоссовский — скромный, даже, я бы сказал, будничный, в своей повседневной форме с двумя золотыми звездочками на груди. К нему прежде всего были обращены взгляды, полные теплоты и признания, и он, судя по всему, чувствовал себя отцом большого семейства и едва заметно, сдержанно улыбался. Кто-то, выступая, предложил тост за его здоровье, и тогда он поднялся и своим обычным негромким голосом сказал:

— Не за меня. За превосходство советской стратегической силы. Надо иметь в виду, что каждая операция, каждый бой — это творчество, искание, вроде бы серьезная «дискуссия» с врагом с помощью огня и металла. Вот и давайте выпьем за то, что мы с вами в этой «дискуссии» одержали верх…

И первый чокнулся со своим верным спутником и другом генерал-полковником Трубниковым.

Ужин длился недолго. Когда мы вышли, со всех сторон слышались беспорядочные выстрелы из пистолетов, автоматные очереди, в небо взмывали ракеты. Словом, и у нас в Штеттине был свой праздничный салют.

Остаток вечера я провел в обществе полковника Завьялова и его ближайших друзей-сослуживцев из оперативного управления. Дружный, веселый народ. Тут, пожалуй, мы взяли свое. И выпито было как следует. И поговорили всласть.

Вспомнили многое, главным образом смешное, где кто обмишурился, когда кого разыграли. И надо мной посмеялись, вспомнив, как я уклонился принять капитуляцию немецкого гарнизона в Свинемюнде, а принялся «утекать»…

Расходились под утро в прекрасном настроении. Нас разместили жить на окраине Штеттина, в каком-то маленьком поселке дачного типа. Мы с Филиппычем обосновались в коттедже на самом верху — в светелке. Я лег на кровать и не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами и, не обращая внимания на гулкий храп моего бравого водителя, о многом думал, многое вспоминал, строил планы на будущее. Среди них первое место занимала встреча с семьей в нашем родном Ленинграде, на Фонтанке, у Чернышева мостика с цепями. Как-то это произойдет? Я всегда гордился своей женой: ее хрупкие плечи приняли на себя непосильную ношу и, что удивительно, — не согнулись. Эвакуация из Ленинграда — буквально с последним поездом. Пожилая мать и дочка на руках. Куда приехали? В Сталинград! Уезжали от войны, а попали, что называется, из огня да в полымя… Кто мог знать, что эта маленькая женщина, похожая на девочку, не падет духом, не растеряется, проявит волю и разовьет бешеную энергию — «самомобилизуется» и будет служить медсестрой в госпитале, а когда госпиталь эвакуируют — она останется во фронтовом городе корреспондентом Всесоюзного радио и под бомбежками будет мужественно выполнять свой журналистский долг. За тысячу с лишним километров — в Таллине и Ленинграде я слышал родной голос и радовался тому, что она жива… А еще через год мы встретились на Северном флоте, и она снаряжала меня в дальний поход на тральщике к Новой Земле, на полуостров Рыбачий и в другие жаркие места, а потом долгие дни страдала, томилась, ждала… Милая моя, гневная и ласковая, бдительный страж семейного счастья! Сколько с тобой прожито, сколько пережито!

От мыслей о жене и дочери живая нить протянулась к моим друзьям. Многих сегодня нет на нашем празднике. Они своей жизнью уплатили за Победу. Но в эту ночь, как живые, они проходили передо мной. Вспомнил Льва Канторовича — писателя, необыкновенно одаренного художника, принявшего первый бой вместе с пограничниками и похороненного тут же на заставе, отбитой у врага. И Володю Ардашникова — великолепного журналиста-международника. Он погиб в 1944 году во время разгрома немцев под Ленинградом. И фотокорреспондента «Правды» Агича — высокого, худого человека, казавшегося неприспособленным к жизни, а сколько мужества проявил он в эту грозную пору! Не раз пробирался на передний край и даже в боевое охранение. Снимал снайперов, разведчиков. Там и остался навсегда… И больше других вспоминался Иван Георгиевич Голыбин — редактор газеты завода «Электросила», добродушный толстяк, в первые дни войны вступивший в дивизию народного ополчения Московского района. «Грудь в крестах или голова в кустах», — сказал он, облачившись в шинель, пилотку, сжимая винтовку. Через две недели прибыло извещение: «Погиб смертью героя…» Не он один — десятки и сотни литераторов полегли…

Послевоенная статистика подтверждает, что наша литературная вахта на войне не была такой уж безопасной. В процентном соотношении боевые потери среди писателей и журналистов не меньше, чем даже у летчиков-истребителей…

Мне казалось, война кончилась и теперь наступит передышка. Но штаб 2-го Белорусского фронта продолжал жить довольно напряженно. И так же с утра до вечера был занят маршал К. К. Рокоссовский. А мне хотелось с ним повидаться, поговорить, наконец, сфотографировать его на память. Я докучал своими просьбами адъютантам. Вероятно, здорово им надоел, и однажды мне было сказано: «Приходите, будет несколько минут в вашем распоряжении».

В назначенное время я явился с фотоаппаратом и блокнотом. Адъютант еще раз напомнил о времени и пропустил меня в кабинет. Там было уже несколько генералов. Константин Константинович поднялся из-за стола и мягко, очень по-доброму улыбнулся:

— Я вижу, у вас бешеная работоспособность, да не дают развернуться. Действительно, времени у меня нет. Мы ведь еще не на мирном положении.

Стало ясно: никакого разговора быть не может, хоть бы снимок сделать. Нацелив объектив, я снял маршала за столом, потом вместе с генералами и уже было собрался улетучиться, как вдруг он сказал:

— А теперь давайте с вами снимемся.

Я несколько оторопел, подумал: кто же нас будет снимать? Оказалось, адъютант владеет аппаратом не хуже нашего брата. Он сделал очень удачный снимок, который хранится у меня как самая дорогая память тех дней.

Прощаясь с маршалом, я выразил сожаление, что нам на сей раз не удалось поговорить, на что он ответил:

— Ничего. Вся жизнь еще впереди. Мы еще встретимся.

И мы действительно встретились. Сделав маленькое отступление, я расскажу, как это произошло.

В один из весенних дней 1946 года приезжаю в редакцию, мне говорят: «Сегодня едешь в Польшу, к маршалу Рокоссовскому и к годовщине Победы напишешь о нем очерк». Я спросил: «Что значит сегодня? В котором часу?» Мне отвечают: «Сейчас тебе будут заготовлены документы, получай деньги и отправляйся на вокзал». Вот так номер! У меня с собой нет даже мыла и полотенца.

В редакции говорят, будто поезд стоит на Белорусском вокзале. Спешу туда. Военный комендант таращит глаза: «Ничего подобного!..» Созваниваемся с другими вокзалами. Узнаем: оказывается, поезд на Киевском… Мчусь туда. Вижу, к поезду подходят машины, съезжаются генералы. Батов. Здороваемся. Я прошу помочь. Он показывает на капитана из штаба маршала, а тот разводит руками: нет у него власти без специального пропуска провозить людей за границу. Подводит меня к подполковнику Клыкову, порученцу К. К. Рокоссовского. На ходу выслушав меня и не сказав ни да ни нет, Клыков исчезает. Я стою и думаю: что же делать? До отхода поезда — час. Решаю отправиться домой за вещами. Договариваюсь с шофером. Гонит вовсю. Через десять минут мы у дома. Я ворвался в квартиру, побросав вещи в чемодан, на ходу объяснил близким, что и как. И кубарем вниз…

Приехал на вокзал. Выбегаю на платформу, и в этот самый момент поезд трогается… Я вскакиваю на подножку одного из последних вагонов. Автоматчик меня не пускает. Я объясняю, что по срочному заданию, говорил с порученцем, он знает, и прочее… В тамбуре появляется молоденький лейтенант. Смотрит на меня, читает документы и пропускает в вагон, приказав застелить мне постель и накормить ужином.

— Ура, я еду…

Поезд останавливается в Бреслау. Генералы из Северной группы войск Советской Армии встречают своего командующего К. К. Рокоссовского. Все расходятся по машинам. Я с бойцами забираюсь в бронетранспортер. Несемся с бешеной скоростью по широкой автостраде, стараясь не отстать от маршальского «бьюика». Ветер дует в спину с такой силой, что меня раскачивает. Кто-то набросил мне на плечи меховую куртку, а на ноги чехол от пулемета.

Въезжаем в Лигниц. Хозяева города — поляки.

Президент. Да, да, президент города Лигниц. Лицо усталое, озабоченное. Недавно он вступил на этот пост. До него был крупный предприниматель с интеллигентной наружностью, вежливый, деликатный, старался всем угодить, ратовал за народную власть и состоял в подпольной террористической организации.

Новый президент ни перед кем не заискивает, прямой, честный человек, для него интересы дела на первом плане.

Когда заходит речь о политической борьбе в Польше, о партии Миколайчика, он называет их «пилсудчиками из Лондона».

— Обстановка у нас в стране сложная, — объясняет он. — Реакция хочет утвердиться и задавить силы демократии. Она ведет подрывную работу, всеми средствами пытается скомпрометировать новый строй. Крестьянам говорят: не засевайте поля, а то всех загонят в колхозы. Горожан агитируют: не восстанавливайте жилища — все равно близка атомная война. Спекулянты (это тоже разновидность врагов) набивают цены, создают невыносимые условия для трудящихся. Единственная бескорыстная помощь идет к нам из Советского Союза, и за это мы бесконечно благодарны…

Встретив заместителя Рокоссовского — генерала Трубникова и полковника Завьялова, офицера одного из управлений, некогда державшего в курсе дел военных корреспондентов, я объяснил им сложность своего положения — приехал без заграничного пропуска, еще, чего доброго, будут неприятности…

— Да что вы?! Маршал не формалист… Посмеется, и все тут…

— А как бы мне с ним встретиться?

— Проще простого. Приходите в штаб к девяти утра, — посоветовали мне товарищи.

Так я и сделал. Пришел раненько, стал у подъезда. И вот подошла машина. Из нее вышел маршал Рокоссовский. Он узнал меня, протянул руку, лицо осветила обычная сдержанная улыбка.

— Какими судьбами?

— По заданию редакции, — ответил я.

— Ну что ж, прошу ко мне.

Невесть откуда объявившийся дежурный офицер отрапортовал: «Никаких происшествий не произошло…» Поздоровавшись с ним, маршал спросил:

— Я слышал, что вы изобрели новый вид охоты? — Дежурный смешался. — Ну как же, — продолжал маршал, — зайца — за уши…

Дежурный обрадовался:

— Так точно, товарищ маршал. Было такое…

Оказывается, накануне к штабному подъезду заскочил заяц, обыкновенный пушистый русак. И офицер проявил неслыханную в охотничьем деле расторопность: он изловчился и схватил косого за уши. Естественно, слух о небывалом происшествии быстро распространился и доставил всем несколько веселых минут.

Вместе с маршалом я поднялся в его кабинет и начал с чистосердечного признания. Маршал заулыбался:

— Значит, вы почти тот заяц, что прискакал к штабу. Только вас еще не изловила дежурная служба.

Я объяснил цель своего приезда и попросил рассказать, чем сейчас заняты войска и сам К. К. Рокоссовский.

— Несем службу. Недавно провели военно-научную конференцию по изучению опыта войны.

Я слушал спокойный, неторопливый голос Константина Константиновича. Он рассказывал, что готовились к этой конференции, как к ответственной боевой операции. Выступали с докладами командиры соединений, работники штаба 2-го Белорусского фронта, суммировали боевой опыт, критически оценивали все, что внесла война в науку побеждать.

— Ведь мы за четыре года прошли не одну академию, — заметил он, мягко улыбнувшись. — Взять хотя бы Белорусскую операцию…

Маршал подвел меня к карте, стал показывать и объяснять, как было сложно на фронте протяжением в семьсот километров, в лесистой местности, среди болот, реки Припяти и ее притоков, организовать мощное наступление силами трех Белорусских фронтов, обеспечив их полное взаимодействие. Удары наносились одновременно с двух сторон: один по северному берегу Березины, другой по ее южному берегу. Два удара одновременно. И оба на главном направлении. Наступление велось в бурном темпе. Образовался бобруйский котел, в котором оказались десятки тысяч немецких солдат из армейской группировки генерал-фельдмаршала Буша. Гитлер рассвирепел… Отстранил Буша и на его место назначил Моделя. Но это уже ничего не изменило. Красная Армия, освободив Белоруссию, вышла на свою границу…

— Лучше всего, если вы познакомитесь со стенограммой нашей конференции, — посоветовал Константин Константинович.

В тот же день я засел за тома стенографического отчета с большим количеством карт, схем, чертежей. С интересом читал доклады. Пожалуй, самым содержательным было выступление К. К. Рокоссовского о советской стратегии и оперативном искусстве. Я подумал, что скоро эти материалы будут изучаться в военных академиях, ибо в них опыт бывалого солдата, офицера и «тайны» полководческого искусства…

В один из этих дней в Лигниц с официальным визитом прибывал маршал Войска Польского Роля-Жимерский. Встречали его на аэродроме со всеми почестями: почетным караулом, оркестром, цветами.

Погода была неважная, небо серое, тоскливое, затянутое облаками. Самолет явно опаздывал. Вдруг послышался гул мотора. Из серой пелены вырвалась машина.

Начальник почетного караула скомандовал: «Смирно!», музыканты держали наготове трубы и не сводили глаз с капельмейстера.

Самолет тем временем совершил посадку. Маршал первый направился к нему, за ним шли генералы.

Открылась дверца «Дугласа» и появился летчик, доставивший из Москвы почту и газеты. Минутное замешательство. Кто-то уже честил порядки в авиации и грозился виновных наказать.

Я все время наблюдал за К. К. Рокоссовским. Меня удивило его обычное спокойствие и даже ироническая улыбка на лице…

Бедный летчик при виде маршала растерялся, начал докладывать — и невпопад… Обстановку разрядил сам Константин Константинович. Выслушав не совсем четкий доклад, он как ни в чем не бывало протянул летчику руку:

— Поздравляю с благополучным прибытием. Будем читать сегодняшние центральные газеты.

Маршал хотел еще что-то сказать, но тут объявился самолет, которого ждали. Точно такой же «Дуглас» зеленого цвета, только с польскими опознавательными знаками на крыльях и фюзеляже. Приземлившись, он рулил к встречающим. И на этот раз не обошлось без конфуза: открыли дверь, и раньше всех буквально кубарем выкатился кинооператор, а потом уже сам Роля-Жимерский, невысокий, крепко сбитый, моложавый на вид, увитый серебряными галунами. С первой минуты можно было ощутить его живой, веселый нрав. Тут же на аэродроме он рассказал, как в эти дни на улицах Варшавы появился Гитлер в костюме маляра, с обычной кистью и ведром. Понятно, его задержали, и, пока вели в полицию, сбежалось полгорода. Что же оказалось? Киноактер, приглашенный на роль фюрера, решил устроить репетицию, посмотреть, какое впечатление произведет он на публику.

Дни, которые Роля-Жимерский провел в Лигнице, были заполнены приемами, дружескими беседами, поездками в части. А через две недели с ответным визитом на-нравился в Варшаву и Рокоссовский.

Теперь, как и в дни войны, обстановка в штабе маршала Рокоссовского спокойная, деловито-сосредоточенная. Его рабочий день спланирован и рассчитан до минут. С утра к нему на прием приезжали и приходили генералы, офицеры. Вопросы решались быстро. Ему писали и демобилизованные бойцы, сражавшиеся в частях 2-го Белорусского фронта, и раненые из госпиталей, и инвалиды Отечественной войны, советские женщины и дети. Иногда придешь в приемную, а подполковник Клыков сообщает: «Маршал занят. Читает письма».

Он прочитывал все письма, а по утрам штабной почтальон младший сержант Скворцов нес на полевую почту очередную объемистую пачку ответных писем.

Впрочем, случались дни, когда кабинет маршала и приемная были закрыты. Это значило, что он выехал в части — на учения или на очередную проверку.

На досуг у Константина Константиновича оставалось очень мало времени. Он любил книги, искусство, занимался спортом. Однако больше всего увлекался охотой. В день охоты не существовало ни плохой погоды, ни трудных маршрутов. Маршал слыл метким стрелком, почти никогда не возвращался домой без трофеев.

В этот приезд я бывал не только в штабе, но и дома у Константина Константиновича. Познакомился с его женой Юлией Петровной и дочерью Адой, стройной темноволосой девушкой. Она, не успев окончить московскую школу, стала военной радисткой и в 1941 году работала в партизанском штабе в Подольске, поддерживая связь с отрядами, действовавшими в тылу врага.

Все в этом доме было скромно и рационально. Одна из комнат походила на уголок ботанического сада, здесь можно было увидеть редкие декоративные растения, за которыми ухаживала вся семья, включая Константина Константиновича — страстного любителя природы.

Мы пили чай. Вспоминали не только Великую Отечественную войну, но и 1929 год, конфликт на КВЖД. Константин Константинович командовал тогда кавалерийской бригадой. Он вспомнил песню, бытовавшую в ту пору в Особей Дальневосточной Краснознаменной армии:

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

А мы тоже не смотрели,

Того дожидалися.

Так махнули, так тряхнули,

Живо так ответили,

Что все Джаны Сюе-Ляны

Сразу дело сметили,

Застрочили быстро ноты,

Мирные и точные,

Мастера своей работы

Мы, дальневосточные…

— Да, это была первая проба наших сил, — сказал маршал. — Масштаб событий невелик, а все-таки достойно прорепетировали и убедили кое-кого, что Красная Армия — крепкий орешек. Зубы поломаешь…

Слушая маршала, я думал о том, сколько повидал он на своем веку, и имел неосторожность сказать, что пора бы ему взяться за книгу своих воспоминаний, на что Константин Константинович ответил:

— Торопиться не стоит. Если говорить об Отечественной войне, то должно пройти время. Все отстоится, отфильтруется. Тогда, может быть, и выйдет. Во всяком случае, это дело не очень близкого будущего…

Маршал Рокоссовский остался верен своему слову. Только два десятилетия спустя он написал свои военные мемуары, поведав о боях в Подмосковье, под Сталинградом, на Курской дуге, в Польше и Восточной Померании… Он мало писал о себе, зато через всю книгу, начиная с ее названия — «Солдатский долг», прошли уважение и любовь к нашему солдату, вынесшему на своих плечах тяжесть войны, добившего фашистского зверя в его логове. И заканчивается книга символическими словами: «Победа!» Это величайшее счастье для солдата — сознание того, что ты помог своему народу победить врага, отстоять свою Родину, вернуть ей мир. Сознание того, что ты выполнил свой солдатский долг, долг тяжкий и прекрасный, выше которого нет ничего на свете!