ТЕ, КТО УХОДИЛИ ПОСЛЕДНИМИ
ТЕ, КТО УХОДИЛИ ПОСЛЕДНИМИ
Летное поле было перепахано бомбами и снарядами, и уже нельзя было признать в этом обугленном, дымящемся, разрытом глубокими воронками, располосованном клочке земли аэродром.
Склады горели, и скелеты зданий зловеще чернели на рдеющей полосе заката. Голоса людей тонули в шуме запущенных моторов последних самолетов-штурмовиков. Выполняя приказ командования, они покидали Севастополь, забирая всех, кого могли забрать — экипаж разбитого самолета и нескольких механиков.
— Остальным придется остаться, — сказал командир полка и обвел взглядом нестройную шеренгу.
Каждый докладывал о себе, в том числе и эти трое, прожившие все 250 дней в одной землянке, связанные службой и дружбой:
— Старшина Белый!
— Авиационный мастер Штеренбоген!
— Техник Пельник!
Командир обнял каждого и, не сказав ни слова, побежал к самолету, на ходу натягивая шлем.
Через несколько минут самолеты оторвались от земли и, сделав круг, пошли к морю.
Земля дрогнула, раздался взрыв — рухнули скелеты зданий. Люди упали на землю. Широкий, кряжистый старшина Белый сорвал с головы бескозырку и зарылся в нее лицом. Комья земли и щебня, подхваченные взрывной волной, посыпались на него.
Когда он поднялся, двое его товарищей сидели на земле. Он подошел к ним:
— Что делать, ребята?
Белый смотрел на них и словно не узнавал Штеренбогена, всегда веселого человека, остряка, который сейчас, насупясь, помалкивал, и небольшого ростом, с мальчишеским выражением лица Пельника, что молодецким здоровьем, не отличался, зато в проворстве рук с ним никто не мог поспорить: двести бомбочек ввернет в кассеты и провожает самолет на штурмовку. А фронт рядом, не успеет Пельник оглянуться — летчик вернулся обратно. И ловкие руки ввинчивают новые две сотни бомб. Бывало в сутки до десяти вылетов, вот и посчитай, сколько бомб проходило через его руки…
Еще два дня назад они, как обычно, снаряжали самолеты на штурмовку с верой, что Севастополь выстоит и победит. К вечеру им зачитали приказ об оставлении Севастополя и о том, что все имущество нужно уничтожить. Проводив самолеты на Большую землю, они начали небывалый аврал. Над аэродромом грохотали взрывы. Не от вражеских бомб и снарядов. Уничтожались остатки боеприпасов и все ценности, которыми не должен воспользоваться противник.
Уцелела одна-единственная полуторка. Молодой шофер с вихрастым чубом, загорелым лицом, на котором сверкали белые зубы, уроженец Севастополя, не зная устали, носился по фронтовой дороге к крутому отвесному берегу, сбрасывая в море все, что не успели подорвать. Люди дивились выдержке и терпению парня, а он летал вихрем туда и обратно, туда и обратно…
Наконец все, что могло представить ценность, подорвали или похоронили в море. Осталась полуторка. Шофер подогнал ее к обрыву, включил скорость, сам ловко выскочил из кабины. Машина полетела вниз — парень провожал ее долгим взглядом…
Трое друзей, надеясь уйти с последними катерами, держались вместе. Путь от аэродрома до причалов Казачьей бухты не так далек в обычных условиях. А тут начался такой обстрел, что в пору отлежаться бы в каком-нибудь укрытии. В такие минуты хотелось быть ближе к товарищу, знать, что ты не один.
На минуту задержавшись, Михаил Штеренбоген сказал:
— Ребята, обидно так, по-глупому, отдать концы. Давайте ловчее, бежим в одиночку. Иначе не видать нам причала…
Пробираясь в одиночку, они собрались в глубокой воронке. Молча лежали притаившись, пока земля дрожала от близких взрывов, а когда утихло, старшина Белый отряхнулся, вытер потный лоб и спросил:
— Что делать, братва?
— Вперед, к причалу, — откликнулся Штеренбоген.
— Другого пути нет, — подтвердил молчаливый Пельник.
— Ладно. Пошли! Не скопом, по-одному, — напомнил старшина, поправил бескозырку и первым выбрался из воронки.
За ним последовали Пельник и Штеренбоген.
Так, от воронки к воронке, от куста к кусту, они добежали до высокого обрывистого берега. Внизу открылась панорама бухты. Люди толпились на берегу. Два катера — морские охотники — не могли принять всю массу бойцов, и всем троим стало ясно, что рассчитывать не на что.
— Может, попробуем? — неуверенно предложил Пельник.
Белый махнул рукой:
— Только нас там не хватало!
— Ничего. Стоит только уцепиться…
— Разве на клотик залезешь, для тебя там место приготовили! — усмехнулся Штеренбоген.
А тут снова начался сильный артиллерийский обстрел. Сначала несколько пристрелочных снарядов легло недалеко от причалов, и за ними обрушился настоящий огненный смерч.
Трое лежали, припав к земле. Сквозь разрывы до них доносился гул моторов катеров.
Огневой налет кончился так же внезапно, как и возник.
Друзья поднялись и молча стояли на берегу, прекрасно понимая, что для них есть только один путь — в море. Но катера ушли. Других кораблей нет и, возможно, не будет. Но и оставаться здесь — значит попасть к немцам в лапы! Одна эта мысль рождала волю и энергию…
И может быть, по старшинской привычке — держать бразды правления в своих руках и, если нужно, продиктовать свое решение — Михаил Белый показал на маяк и сказал:
— Там морской наблюдательный пост. Я бывал не раз, видел шлюпки, катера. Может, на наше счастье, застряла какая-нибудь посудина. — И, заметив в глазах друзей искру надежды, скомандовал: — За мной!
Цепочкой пробирались они вдоль берега, торопились, и ноги сами несли их все дальше вперед.
И наконец вот он, маяк. Ходили вокруг, искали какую-нибудь шлюпку. Увы, все плавучие средства теперь превращены в обломки, щепки, мусор…
Они умаялись, во рту пересохло, и больше всего хотелось пить, а на берегу моря не было и капли пресной воды. Жажда томила, ни о чем, кроме воды, не хотелось думать. Им казалось, что где-нибудь поблизости есть колодец. Обшарили весь дворик, колодца так и не нашли. Зато попался на глаза бензиновый движок с радиатором водяного охлаждения.
— Тут наверняка есть водица, — сказал сметливый Штеренбоген и протянул руку к кранику.
Краник заржавел и не поворачивался. Михаил ударил железкой, и краник открылся. Пельник, подставив фляжку, терпеливо сидел на корточках. Только зря. Вытекли считанные капли воды. Он встал, чертыхнулся и плюнул на всю эту затею. Даже смочить губы не удалось.
Тем временем совсем стемнело, выглянула луна, море озарилось голубым светом, и Белый увидел какой-то странный предмет на воде.
— Шлюпка! — воскликнул он и стал быстро раздеваться. — Я попробую пригнать ее к берегу.
Он с разбегу бросился в воду и поплыл. Друзья следили за каждым взмахом его сильных рук, еще толком не зная, шлюпка это или некое деревянное изделие с потопленного корабля. Вскоре донесся голос Белого:
— Шлюпка-а…
Друзья обрадовались, Михаил Штеренбоген разделся и поплыл ему на помощь…
Шлюпка качалась на волнах. Теперь две пары рук толкали ее, а вытащив на берег, все были разочарованы: в днище зияла пробоина, у самого форштевня вырваны две доски. Одним словом, не шлюпка, а разбитое корыто.
— Что же делать, и это счастье. Возьмемся за ремонт! — так решил Белый.
Теперь оставалось найти материал для заделки пробоины.
Ночь подгоняла. Темнота — единственное спасение. Затишье давало возможность сосредоточиться. Они знали, как только начнет светать, трудно будет отплыть от берега: их тут же обнаружат, полоснут одной пулеметной очередью — и конец.
А пока землю и море окутывала густая темень — надо успеть.
Все, что удалось найти в дворике маяка — просмоленные доски, пакля, — было пущено в дело. Среди хлама нашли и добротные весла.
И вот шлюпка спущена на воду, и все трое размещаются в ней, готовясь к далекому неизвестному плаванию.
Старшина Белый взмахнул веслами, шлюпка на несколько метров подалась вперед…
В то же время за кормой послышались торопливые шаги, из темноты донесся хриплый, приглушенный голос:
— Подождите, я с вами, моряки!
Подбежав к шлюпке, человек бросил свой вещевой мешок на дно, а затем, подхваченный сильными руками, забрался в нее и сел на банку.
— Ты откуда? — спросил старшина.
— Из пехоты, с частями прикрытия отступал. Дай, думаю, побегу к маяку, может, кто из наших остался, захватят…
— Полезай на корму, а то грести тяжело, — сказал Белый.
— Сейчас, браток, перелезу.
Солдат перебрался на корму, лица его они не разглядели, и лишь по слабо вздрагивающему голосу можно было понять, что и он тоже хватил лиха.
Над ними было бархатистое небо, усеянное звездами. Вдоль всего побережья сверкали разрывы снарядов. И время от времени вырывались каскады трассирующих пуль.
К счастью, луну закрыли облака, и шлюпка укрылась во мраке. Зато четверо все видели: орудийные вспышки, луч немецкого прожектора, нервно прощупывающий берег.
Белый и Пельник сидели на веслах. С каждым новым рывком уходили они дальше в море. Им казалось, что оторвись они подальше от берега — и там все будет намного проще.
— Ребята! Открылась течь, вода поступает! — сообщил Белый.
— Ничего, сейчас мы с ней управимся, — откликнулся Штеренбоген.
И пока двое гребли, двое других — Штеренбоген и боец Георгий Селиванов — каской и ботинками принялись вычерпывать воду.
Штеренбоген, занятый своим делом, наклонился за борт и вскрикнул точно ужаленный:
— Мина!
И только они успели осушить весла, как действительно по правому борту, совсем недалеко от шлюпки, проплыло раскачиваемое волной черное круглое чудовище…
Гребцы нажимали на весла, а вода просачивалась в шлюпку, и она тяжелела, теряла плавучесть и ходкость. Выбившись из сил, Михаил Белый бросил весла и сплюнул от досады:
— Ни черта не тянет! Придется, ребята, вернуться, найти какое-нибудь укромное место, проконопатить корпус и в ночь уходить. А то ведь, если утро застанет нас на воде, с берега шарахнут из пулемета — и поминай как звали…
Все молчали, глядя с опаской в сторону берега: там по-прежнему вспыхивали зарницы, сверкали огненные трассы, метались лучи прожекторов. И больше всего им не хотелось идти назад. Только вернись в это пекло — обратно не вырвешься. Все способные сопротивляться наверняка ушли из Севастополя.
Так думали четверо в шлюпке, уже не двигавшейся вперед, а лениво переваливавшейся, на волне.
Выглянула луна, и на серебристой дорожке, протянувшейся вдаль к горизонту, Пельник заметил какой-то неясный предмет, раскачивающийся на воде, дрейфующий в сторону открытого моря.
— Ребята! Смотрите, что там такое? — торопливо произнес он.
Белый взялся за весла и стал усиленно грести.
— Братцы, шестерка! — не унимался Пельник.
— Не каркай раньше времени! — осердился старшина.
И когда они подплыли, то убедились, что впрямь счастье улыбнулось им. Вполне исправная шестерка, сухая, с уключинами, веслами, мачтой и даже куском парусины, висевшим на ней, раскачивалась на воде. Должно быть, кто-то вот так же, как они, добирался до кораблей, а потом бросил шлюпку на волю волн. Пусть плывет, может, кому и пригодится…
И она действительно пришлась как нельзя кстати.
Захватив свой несложный скарб, они перелезли в новую шлюпку.
Старшина протянул Пельнику самую большую ценность — наган:
— На, спрячь!
Пельник погладил рукоятку нагана, завернул его в тряпку и бережно положил под решетку.
Теперь они усиленно гребли в сторону открытого моря. Коротая летняя ночь была на исходе. Звезды таяли в вышине, темнота рассеивалась, и на востоке обозначилась пока слабая алая полоса. Над водой висела туманная дымка. И хотелось одного: чтобы туман продержался подольше.
Быстро светало, а туман еще держался, и шлюпка, будто под молочным колпаком, все дальше удалялась от берега.
Но вот косые лучи солнца прорвались сквозь туманную завесу, она стала редеть, растворяясь в прозрачной голубизне воздуха. При свете наступающего дня старшина осматривал шлюпку и думал: «Да, нам здорово повезло. Это не то старое корыто, что могло продержаться час-другой, а потом неизбежно — как топор на дно… Тут корпус крепкий, надежный. К тому же полное оснащение. На таком суденышке не страшно пуститься в открытое море».
Пока он думал об этом, окончательно прояснилось, вдалеке открылся берег: черные дымы по-прежнему вились над Севастополем, и по воде доносился неясный гул.
В небесной синеве тоже было неспокойно. Где-то в вышине гудело, рокотало и словно пело на разные голоса. И когда появился вражеский разведчик, Белый понял: такой визит ничего хорошего не сулит. Он скомандовал: «Под банки!» Все четверо упали на дно, прикрылись парусиной, создав видимость, будто это одна из многих брошенных шлюпок.
Самолет покружил, покружил и ушел в сторону берега. А гребцы поднялись, заняли свои места и налегли на весла.
В эти часы было не до еды и даже не до питья, хотя жажда мучила все сильнее. Попеременно садились на весла и налегали изо всех сил, понимая, что надо уходить дальше. Глаза были по-прежнему обращены к далекому извилистому берегу, который почти утонул в мареве, как будто затерялся, только белая головка Херсонесского маяка поднималась над водой.
К вечеру Михаил Белый бросил грести, окинул усталым взглядом товарищей и понял, что они тоже вымотались, так же голодны, страдают от жажды.
— У кого что из еды есть, выкладывай! — объявил старшина. И первым потянулся к своему вещевому мешку, вытряхнул на деревянную решетку содержимое.
Рядом с банкой свиной тушенки Штеренбоген положил пачку галет, Пельник протянул горбушку хлеба и еще сухари. Солдат Георгий Селиванов, или просто Жора, как стали его называть друзья, поставил фляжку.
— С водой? — спросил Белый.
Тот кивнул.
— Ну, значит, живем…
Трое лежали на банках и ждали приглашения не то к завтраку или обеду, а может, к ужину…
— Пока откроем банку с тушенкой, — сказал старшина. — Каждому по бутерброду и два глотка воды.
Никто не возражал. И вообще, можно ли было пускаться в рассуждения после двух суток голодания! Малюсенькие ломтики хлеба с тушенкой — вот вся еда, что называется, на один зуб — только растравили аппетит и вызвали неудержимую жажду. Старшина подносил каждому фляжку со словами: «Не больше двух глотков».
Штеренбоген лежал, закинув голову, и с тоской смотрел в небо.
— Эх, не ценили мы жизни, — в раздумье говорил он. — В магазинах всего было вдоволь, а человек устроен так — все ему чего-то не хватает… Сейчас бы шницелек с жареной картошечкой, — прищелкнув языком, добавил он.
— А я бы уху испробовал, — подхватил Пельник.
Тут послышался сердитый окрик старшины:
— Прекратить разговоры о жратве!
Штеренбоген сделал уморительную гримасу:
— Товарищ старшина, не надо волноваться. Помните, у Пушкина есть такие строчки: «Мечты кипят, в уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток». Так это наши мечты кипят насчет того, чтобы закусить. Понятно?!
Старшина бросил сердитый взгляд:
— Кипите на здоровье, все равно никакой еды сегодня не будет!
— Спасибо за ценное сообщение, — с ухмылкой отозвался Штеренбоген и смолк.
Тем временем шестерку развернуло и понесло к берегу, а грести уже не было сил. И что тут делать?!
— Поднять парус! — сказал старшина. — Ветерок попутный.
Подняли мачту, с обеих сторон укрепили ее вантами. С трудом растянули бесформенный кусок парусины — и шестерка заскользила по волнам, как на крыльях. Уходили все дальше от берега навстречу неизвестности. И еще у всех жила слабая надежда: авось появятся наши корабли, заметят и примут на борт.
Старшина Белый понимал, что такое путешествие не на день и не на два. Даже если все сложится хорошо, то и тогда путь до кавказских берегов займет неделю — не меньше.
А если это действительно так, то нужна настоящая корабельная организация. И он разделил свой маленький экипаж на вахты: двое бодрствуют, управляя рулем и самодельным парусом, двое отдыхают. Если можно назвать отдыхом лежание на банках под палящим солнцем и непрерывную болтанку, при которой катишься с одного борта на другой.
Так они шли на своем утлом суденышке, измученные, голодные, мечтающие о крошке хлеба и нескольких глотках пресной воды.
Шли первый день…
Шли второй день…
Шли третий день…
Шли четвертый день…
Днем определялись по солнцу, ночью — по Полярной звезде. Конечно, все делалось на глаз, приблизительно.
Был пятый изнурительный, долгий день пути. Никто уже не питал надежды на встречу со своими кораблями: кругом билось море, и только море, широкое и бесконечно однообразное. Оно наскучило этим непрерывным бегом волн и непрекращающейся болтанкой, затуманивающей сознание и вызывающей чувство безысходной тоски.
Пельник с Селивановым умаялись, неся вахту под палящим солнцем, чувствовали себя, как на жаровне, ни к чему нельзя было прикоснуться, даже дерево и то обжигало. Сидели в трусах: Пельник — на руле, Селиванов — у паруса. И ни голод, ни жажда не доставляли им таких адских страданий, как этот огненный шар, непрерывно висевший над головой и превратившийся в орудие пытки. В первые дни плавания кожа на их плечах и спинах покраснела, затем начала шелушиться; теперь она продубилась, стала желто-шоколадной, огрубела и напоминала футляр, в который втиснуто израненное тело.
С трудом коротали они дневные часы, мечтая о тучах, дожде, буре, о чем угодно, лишь бы унялось небесное светило да спала испепеляющая жара.
Сумерки быстро переходили в темноту. Ночь приносила желанную свежесть, прохладу, но все равно было не до отдыха. При мысли, что как раз в темноте могут быть всякие неожиданности, расслабленные дневным зноем нервы опять напрягались, обострялись слух и зрение, сердце билось в тревоге…
Маленький глазастый Пельник не выпускал из рук рулевое весло, прислушивался к монотонному рокоту волн. Вдруг он встрепенулся, привстал.
— Смотри, что это?! — окликнул он Селиванова, сидевшего под парусом.
Тот ничего не ответил: ему никогда ничего подобного видеть не доводилось.
Между тем в самом центре лунной дорожки сначала ясно вырисовался пологий хребет, а еще через несколько мгновений показалось все длинное узкое тело, и теперь Пельник понял, что это вовсе не чудовище, а самая обыкновенная подводная лодка с рубкой, выступающей горбылем. Ее появление было столь неожиданным, что он в первую минуту растерялся, не зная, что делать, и стал окликать своих товарищей. Слабые, обессиленные, они медленно поднимали головы. А увидев подводную лодку, насторожились, кто-то приглушенно спросил:
— Наша или немецкая?!
— Кто ее знает… — ответил Белый и бросился спускать парус.
«Ох, если бы наша! Тогда конец страданиям», — думал каждый, с опаской выглядывая из-за борта и мысленно представляя встречу с нашими моряками. Но там откинулся рубочный люк, на палубе, как тени, мелькнули силуэты подводников, проскользнули к пушке, начали ее поворачивать, и с попутным ветром донеслась лающая немецкая речь.
«Скорее уходить!» — вот мысль, которая сейчас владела Белым и его спутниками. Они перебросили парус на другой борт и, резко изменив курс, стали удаляться от опасности, благо шлюпка находилась в затененной стороне и немцы не могли ее увидеть, а наши мореплаватели долго наблюдали за ней, пока она не погрузилась снова.
Появление вражеской лодки насторожило. С восходом солнца старшина Белый принял от Пельника вахту, выдал по последней галете, каждому досталось по глотку пресной воды. И тут сам собой возник разговор, как дальше жить, чем питаться, чтобы не свалил голод.
Михаил Штеренбоген, еще совсем недавно раззадоривавший всех воспоминаниями о шницелях с жареной картошечкой, теперь вдруг выдвинул новую идею:
— У нас есть ремни. Они из кожи. А кожу можно есть… Слыхали?
— Попробуй укуси… — недоверчиво отозвался Шора Селиванов.
— Конечно, так не укусишь. А если размочить в соленой воде — совсем другое дело.
— Как ты будешь его мочить?
— Очень просто. Закрепим шкертиком, выбросим за борт — и пусть тянется за шлюпкой. Через сутки как миленький размокнет… — убеждал Штеренбоген так, будто ему одному все уже известно.
— Ну ладно, попробуем, — согласился старшина. — А вот как быть с водой — уму непостижимо. О пресной воде нечего и думать, хотя бы морскую воду остужать — и то счастье.
Тут и Штеренбоген призадумался. «Холодная вода на порядочной глубине, — казалось, сам с собой рассуждал он. — Значит, надо ее добыть. Как же это сделать?»
«Да, как это сделать?» — думал каждый.
Штеренбоген был поглощен размышлениями. И вдруг его лицо озарилось: «Придумал! Нашел!»
Михаил взял алюминиевую фляжку, отвинтил пробку, понюхал:
— Спиртом пахнет, совсем здорово!
Привязал к фляжке уключину и на пеньковом конце выбросил ее за борт. Фляжка скрылась, ушла на глубину. Через несколько минут он потянул фляжку обратно, припал губами к горлышку, пропустил несколько глотков воды и замотал головой. Вода оказалась теплой, соль оседала на языке.
— Вода с поверхности! — определил Михаил, нахмурясь.
Он думал: что же еще сделать? Неужели так они и будут голодать да к тому же давиться омерзительно-теплым соленым раствором? Глаза бы не глядели на это море, синее, манящее со стороны, а вместе с тем не облегчающее тяжкой участи людей, а что-то затаившее против них…
Ему пришла в голову еще одна мысль, но, прежде чем объявить о ней во всеуслышание, он решил испытать: все было, как и в первый раз, только к пробке он привязал бечевку и, когда фляжка ушла на большую глубину, выдернул пробку. Быстро вытянув посудину, Михаил отпил из горлышка, не удержался, воскликнул:
— Теперь то, что надо! Прошу…
Все по очереди пригубили фляжку, добытую с двадцатипятиметровой глубины, и подивились смекалке своего товарища.
— Живем! — обрадовался старшина. — Холодненькая и спиртягой отдает…
— Ну, насчет спиртяги ты загнул малость, — заметил Штеренбоген, хотя сам прекрасно понимал, что эти слова сказаны старшиной для поддержания бодрости своих ослабевших спутников.
Плохо ли, хорошо ли, выход из положения, кажется, был найден: даже морская холодная вода хотя бы на время снимала сухость во рту.
Ну а чем питаться? Как поддержать силы, тающие с каждым днем?
В разговорах между собой они главным образом рассуждали о еде, вспоминая обильные и вкусные обеды на аэродроме. Даже старшина уже не перечил, а то и сам вспоминал кока, работавшего до войны в ресторане.
— А ты пробовал пироги с грибами? — спрашивал Пельник. — Мамаша каждую субботу тесто ставила, и каких только пирогов не напечет!..
Штеренбоген терпеливо слушал рассказчиков, а под конец вставил свое острое словцо:
— От поэзии к прозе — один шаг. Давайте-ка наш ремешок испробуем…
И все прекрасные воспоминания ушли разом, а перед глазами на банке лежал ремень, целые сутки волочившийся за шлюпкой. Сжимая нож длинными худыми пальцами, Штеренбоген с усилием разрезал ремень на мелкие кусочки. Все с вожделением и надеждой смотрели на черные квадратики. Казалось, только они и могут спасти от голодной смерти.
Как положено, старшина первый снимал пробу. Он взял самый маленький квадратик и, поморщившись, принялся жевать. Потом к новой пище потянулись все остальные. Они сидели и лежали; их челюсти работали, как жернова, но просоленная кожа хотя и казалась мягкой, эластичной, однако ничем не отличалась от резины — разжевать ее было невозможно… И после долгих усилий они поочередно выкинули жвачку за борт.
Никто из них не сетовал, понимая, что ни старшина, ни Штеренбоген тут ни при чем.
Начинался шестой день. Михаил Штеренбоген нес вахту. Он сидел на банке в трусах, тельняшке, изнывая от жары, время от времени ложился грудью на борт и спускал голову в воду. Становилось прохладнее, а через полторы-две минуты лицо опять обжигало солнце, волосы склеивались и твердели. Тело ныло в болезненной истоме. Опять тянуло к воде. И вот, уже не первый раз перекинувшись через борт, протянув руки вперед, Штеренбоген совершенно непроизвольно схватил и зажал в ладони что-то скользкое, студенистое. Он выбросил свою находку на банку и крикнул:
— Ребята, медуза!
Старшина, сидевший на руле, встал, наклонился: прозрачная слизистая масса, похожая на студень, лежала на банке. Двое подвахтенных тоже вытянули головы.
— А что, если ее испробовать?! Ведь морское животное, в ней есть какие-то соки жизни, — сказал Штеренбоген и вопросительно посмотрел на старшину.
Тот поддержал:
— Конечно, давай пробуй!
Не долго думая, Штеренбоген разрубил медузу на четыре части и, не дожидаясь, пока его товарищи поднимутся и приложатся к неизведанному блюду, первый ухватил губами кусок слизи, поморщился и выплюнул за борт. Однако сознание того, что это единственно возможная еда, заставило его побороть отвращение и искать способ, как бы съесть эту медузу. Он снял тельняшку и, зажав в нее медузу, начал ее высасывать…
— Теперь порядочек… — сообщил он товарищам, глотая то, что называл соками жизни.
Остальные тоже стянули тельняшки и последовали его примеру, заботясь о том, чтобы поддержать свои убывающие силы.
Все одобрительно отозвались о еде, добытой Штеренбогеном:
— Здорово ты, Миша, придумал, — сказал старшина, проглотив положенную ему порцию. — Только аппетит разбудил. Как мы будем ее добывать? Ведь, никто не может держать растопыренными руки и ловить ее, подлую!
Штеренбоген выдвинул свой план:
— На носу будет сидеть наблюдатель. Как увидит медузу, тут же доложит, и кто-то должен прыгнуть за борт.
Старшина Белый выразил опасение:
— А шлюпка уйдет вперед, и мы из-за этой проклятой медузы кого-нибудь недосчитаемся…
— Надо сразу спускать парус и стопорить ход, — пояснил Штеренбоген.
Все пришли к выводу, что стоит попытать счастья…
Жора Селиванов, как самый слабый, был назначен наблюдателем.
Проходили часы, а медуз как будто и не бывало. Но вахту продолжали нести настойчиво, терпеливо.
Наконец ослабевшим голосом Селиванов известил, что слева по борту появилась медуза. Белый прыгнул в воду. Он схватил ее, пытаясь зажать, но в кулаке осталась лишь маленькая горсть слизи. Стало очевидно, что такой способ охоты за медузами ничего не даст.
— Был бы сачок… — заметил старшина.
— Мечты, мечты… — тяжело вздохнул Штеренбоген. Он снял с себя тельняшку, разложил на банке и долго над ней колдовал, завязывал какие-то узлы. Подняв тельняшку над головой, он объявил: — Вот это и есть сачок! А ты, Жора, смотри в оба. Как только увидишь медузу — сигналь.
Стало вечереть, над морем полыхал огненно-красный шар, уходивший в воду. В это время Жора подстерег плывшую навстречу большую прозрачную шляпу медузы, похожую на мыльный пузырь, и крикнул. В ту же минуту дежурный пловец Штеренбоген кинулся в воду и поплыл — в руке была зажата тельняшка.
Медуза очень скоро оказалась за кормой и быстро удалялась.
— Давай жми! — кричали ему из шлюпки.
Штеренбоген, догоняя ее, изловчился, забросив сачок вперед, накрыл медузу и теперь беспокоился, чтобы она не выскользнула из мешка, а все, находившиеся в шлюпке, следили за ним, тревожась, что шлюпка ушла слишком далеко и как бы это не привело к несчастью. Был сделан резкий поворот, ветер подхватил шлюпку и понес, но никак не удавалось славировать и подойти к пловцу вплотную. А между тем было видно, что он уже выбился из сил и нуждается в помощи, хотя заветный сачок держит в зубах, боится выпустить…
Тогда Пельник схватил спасательный круг и с размаху бросил в воду. Штеренбоген схватился за него. Так вместе с кругом и сачком в зубах его подняли в шлюпку.
Всем стало ясно, что только счастливый случай помог спасти товарища. И они решили больше не рисковать, а дежурному пловцу привязывать к поясу страховочный конец и не отпускать человека далеко от шлюпки…
Пошли восьмые сутки. Утром, как было заведено, сменилась вахта. Двое членов экипажа, усталые после бессонной ночи, подложив под голову вещевые мешки, свалились на решетку в тень от паруса. Кругом билось все то же соленое море с нестихающим шумом волн, покрытых узенькими полосками пены. И безоблачная синева неба распростерлась над водой. Все четверо настроились на этот рокочущий шум моря и не могли сразу отличить посторонний звук. Только когда темная точка вынырнула откуда-то из-за горизонта, они разом воскликнули:
— Самолет! — хотя не знали, чей он — наш или немецкий.
Старшина приказал прятаться под банки. С опаской выглядывая оттуда, ой рассматривал самолет, который держал курс прямо на шлюпку, и опознал в нем амфибию МБР-2 — наш морской ближний разведчик на поплавках, с красными звездами на фюзеляже.
— Ребята! Наши летят! — крикнул он что было силы.
Все вскочили и размахивали руками, давая понять, что это свои — севастопольские…
Самолет снизился и пролетел над шлюпкой. Теперь особенно ясно выступали большие красные звезды на плоскостях; они казались живым приветом с родной земли, которая, вероятно, совсем близка для крылатых посланцев и очень далека для этих четырех мореходов, измученных зноем и истощенных голодовкой.
Самолет развернулся и летел почти на бреющем… Один из летчиков высунулся из кабины и сначала показал почему-то рукой на запад. Непонятно почему. Ведь шлюпка должна идти на восток… А на следующем заходе держал в руках фотокамеру и, должно быть, снимал.
— Ребята! Помощь пришла! — радовался старшина и, когда самолет, сделав прощальный круг, помахал крыльями и скрылся, сказал: — Раз они нас нашли и сфотографировали, значит, скоро опять прилетят. Будем ждать в этом районе. Паруса долой!
Вахтенные спустили парусину, и шлюпка легла в дрейф, мерно покачиваясь на волнах. Все лежали в блаженном состоянии, устремив глаза к небу и чутко прислушиваясь к привычным шумам моря в надежде, что вот-вот самолет вернется.
Время перевалило за полдень, близился вечер. Самолет не возвращался.
А на море свежело, подул северо-западный ветер — верный предвестник непогоды, — разгулялась волна. Дальше дрейфовать было опасно. Опять подняли парус и легли курсом на восток…
Ветер крепчал, рвал парусину, шлюпка сделалась неуправляемой и могла каждую секунду перевернуться.
Старшина спустил парус, приказал Пельнику занять место рулевого и объявил аврал: трое принялись крепить по-штормовому предметы, находившиеся в шлюпке. Затем Белый и Штеренбоген сели на весела.
Солнце скрылось в тучах, вокруг потемнело, и только пена отчетливо выделялась на гребне волн, обгонявших шлюпку. Ветер и брызги хлестали Пельнику в лицо, трудно было управлять веслом, которое дергалось, рвалось из рук, точно какая-то дьявольская сила притаилась там за кормой.
«Неужели не прилетят летчики? Ведь на них только и надежда…»
Пельник не сводил глаз с Белого и Штеренбогена. Они гребли изо всех сил, в конце концов поняли, что это бесполезно, стали слегка подгребать, помогая своему рулевому. А еще он видел в носовой части Жору Селиванова, свернувшегося клубочком в своей набухшей от влаги солдатской шинели.
Сзади подкралась волна, ударила в корму, весло рвануло в сторону с такой силой, что Пельник свалился и упал грудью на борт. А весло не выпустил. Морщась от боли, поднялся и вскарабкался на свое место. На лице — ссадина. Но это было сущим пустяком по сравнению с опасностью, угрожавшей каждую секунду, особенно когда накатывала волна, поднимала шлюпку на своем высоком горбу, несколько мгновений держала ее на гребне и тут же бросала в пропасть, разверзавшуюся между двумя водяными валами.
Пельник расставил широко ноги и, опираясь о планку над решетчатым люком, почувствовал себя увереннее, и даже боль в руках вроде бы поутихла.
«Бывает намного хуже. У нас не плотик, не доска. Мы как-никак на шестерке. Покуда весла в руках, еще не все потеряно. Не вечно же будет так лютовать. Чай, не осень, а самый разгар лета. Поштормит денек-другой — и успокоится…»
Окончательно стемнело. Фигуры друзей, маячившие перед глазами, сейчас терялись, сливались со шлюпкой, и только по редкому скрипу уключин можно было понять, что Белый и Штеренбоген не сложили своего оружия.
Неясное, смутное чувство одиночества охватывало Пельника, будто он остался один в поединке с морем. И тогда сквозь вой ветра слышался его хрипловатый голос:
— Эй там, на веслах!..
И так же глухо кто-то откликался:
— Есть, на веслах!
А когда такое же тревожное состояние охватывало Белого и Штеренбогена, в темноте звучало:
— Пельник! Так держать!
— Есть, так держать! — натужась, отвечал он.
Так и прошла эта ночь, а чуть рассвело, к Пельнику на корму пробрался старшина, лицо его было заросшее, худое, серые глаза казались мутными.
— Давай сменю тебя, ступай на весла.
Пельник сделал попытку встать, а ноги не слушались, подгибались. Тогда Белый взял его за руку, и Пельник, держась за борт, медленно перебрался вперед, на весла, к Штеренбогену, который вымок, замерз и еле-еле поводил веслом. На его измученном лице пробилась слабая улыбка:
— Жив, курилка?!
— Кажется, жив. А ну проверь, я ли это?..
Штеренбоген ущипнул друга:
— Ты! Подменить не успели…
— Как думаешь, долго нас будет трепать?
— Суток двое, а может, и больше. Смотри, как разгулялась волна…
Предсказания Штеренбогена сбывались. На другой день еще штормило вовсю. А спустя сутки ветер стих, море дышало ровно, глубоко, как будто отдыхало после долгих волнений. На длинных пологих волнах мертвой зыби лениво покачивалась шестерка с четырьмя предельно вымотавшимися, обессиленными людьми. Только один из них нес вахту, вяло ворочал рулевое весло. Трое лежали под банками, сваленные усталостью, забывшиеся в глубоком сне…
Солнце, набрав высоту, снова жгло немилосердно.
Пельник сидел опустив голову и, глядя на парусину, топорщившуюся в ногах, думал: «Эх, совсем заштилило, а то поднять бы парусок — и полный вперед!»
Он смотрел поверх банок на спящих своих друзей, на спокойную, зеркально-гладкую синеву моря — вчера оно гневалось и хотело похоронить шлюпку вместе с ними, а сегодня тишь, благодать, глазам не верится…
«Сколько же суток мы в плавании?» — подумал Пельник. Он пытался вспомнить, какие были события в первый и последующие дни, и неизбежно запутывался. По его подсчетам поход продолжался более десяти суток…
Так сидел он, всматриваясь усталыми глазами вдаль, и вдруг заметил какой-то странный предмет, находившийся в дрейфе. Сперва он решил, что ему показалось. Нет, не показалось, что-то чернело впереди. Встреча с этим предметом представлялась Пельнику очень соблазнительной.
— Ребята! Боевая тревога! — по возможности громче крикнул он.
Никто на его зов не откликнулся, даже не поднял головы.
— Эй, поднимайтесь! — настоятельно повторил он.
Белый и Штеренбоген с усилием поднялись, глянули вперед — точно, что-то плавает. Они и сели на весла.
Всего двадцать или тридцать метров оставалось до этого таинственного предмета, чернеющего на воде, когда очнулся Шора, тоже поднял голову и, глянув за борт, с испугом произнес:
— Ребята! Мина!
Действительно, что-то круглое покачивалось на воде. Ясно только, что не деревянный ящик с продуктами. Теперь думалось, что, может, там притаилась сама смерть.
Несколько слабых рывков веслами — и тот же Жора, не сводивший глаз с предмета, поспешил всех успокоить:
— Ребята, не мина, а бочка.
— Это мы еще посмотрим, — отозвался старшина. — Может, она начинена взрывчаткой. К ней надо с умом подгребать, чтобы не получилось удара.
Белый и Штеренбоген оставили весла, навалились грудью на левый борт. Рулевой мелко загребал веслом, шестерка развернулась. Пельник уперся руками в металлический обод.
— И точно, бочка! — подтвердил он, — Откуда она взялась и почему не тонет?!
— Понятно почему: в ней масло растительное, — высказал свое предположение Жора.
— А может, бензин или керосин, тоже на воде держится, — усомнился Штеренбоген.
Так или иначе стало ясно, что она заполнена чем-то легким, и теперь все были озадачены: что делать дальше? Старшина предложил:
— Давайте втащим в шлюпку, а там видно будет…
Каждый подумал: если она с растительным маслом — тогда живем!
И вместе с этой надеждой появились воля и силы у истощенных голодом, измученных штормом людей.
Они сплели концы, привязали к банкам и спустили петлю за борт. Сразу ничего не получилось: бочка сорвалась, но далеко не уплыла. На втором заходе она, будто живое существо, закатилась в шлюпку.
После долгого путешествия бочка позеленела, обросла ракушками. И только ее развернули и открыли пробку, как изнутри вырвался одурманивающий запах бензина, он быстро растекался над шлюпкой, а люди все еще не верили в свое невезение, каждый чуть ли не ползком добирался до пробки, нюхал и спешил прочь.
Все четверо лежали на банках, устремив глава в небесную синеву, окончательно сломленные, кажется, потерявшие веру в свое спасение.
Шлюпка уже дрейфовала, управлять веслом было не под силу. Даже самый крепкий из них, старшина Белый, растянулся на решетке, закрыв глаза.
Сквозь узкую горловину по-прежнему выбивались бензиновые пары, как завеса ядовитых газов, и даже свежий морской воздух не мог его рассеять.
«Плохо дело, — подумал старшина. — Совсем плохо… Надышатся ребята, уснут и не проснутся. Надо столкнуть бочку за борт, или она нас на тот свет отправит…»
Он попытался подняться, но не смог, упал на решетку.
— Ребята! — с трудом произнес старшина. — Поднимайтесь…
Опираясь о борт, Белый встал, добрался до бочки и закрутил пробку. Пельник и Штеренбоген помогли ему столкнуть ее обратно в воду…
Прошел еще один день, неизвестно какой — девятый, десятый или одиннадцатый, потому что счет времени был давно потерян.
Снова наступило утро. Раннее солнце, брызнув в шлюпку острыми лучами, возвестило друзьям: жизнь продолжается, пора на вахту!
Кто-то из четверых приподнялся и в изумлении прошептал:
— Ребята, дельфины!
— Где, где?
В шлюпке началось слабое движение. Все как по команде поднимались и удивленно смотрели на стаю дельфинов: они резвились, высовывали забавные остромордые головы, точно хотели заглянуть в шлюпку, узнать, что там за странные путешественники.
Пельник молча пробрался в корму, пошарил под решеткой, извлек завернутый в тряпку наган, протянул Белому и сказал сиплым, ослабевшим голосом:
— Бей, старшина!
Белый, должно быть, вовсе запамятовал, что в самом начале плавания самолично сдал наган на хранение, и теперь обрадовался. Он прицелился в крупного дельфина, который оказался самым любопытным, подплыл близко к корме, показав из воды свою гладкую, будто отполированную спину. Но вот беда — рука дрожит. Только подведет он мушку, а дельфин мотнет хвостом, скроется и выплывает уже совсем в другом месте. Отчаявшись, старшина все же решил не упускать возможности, выстрелить.
«Если мы добудем дельфина — живем. Чукчи питаются сырым тюленьим мясом, и ничего…»
Старшина дождался, когда темная морда того самого, а может быть, и другого дельфина показалась из воды, и нажал на спуск. Выстрел гулко прокатился над водой, ошеломил старшину, его товарищей, а дельфин даже усом не повел.
— Что же ты, мазила, боеприпас на ветер пускаешь?! Дай-ка мы попробуем… — услышал он за спиной.
Белый крепче сжал рукоятку нагана. Ему показалось, что глаза стали плохо видеть. Он прищурился и еще выстрелил, и, убедившись, что снова промахнулся, бросил наган на решетку и опустился на банку, закрыв лицо руками…
А добродушные морские звери долго еще резвились рядом, подплывали к шестерке вплотную. Но вот и они ушли куда-то. Солнце начало погружаться за горизонт, а люди, лежавшие в полузабытьи, даже не заметили, как наступила темнота…
Восток просветлел, и занялся новый день. В это время обычно происходила смена вахты, все просыпались, затевался разговор о самолете-разведчике, мелькнувшем как жар-птица, вспоминали родных и близких.
Но в то утро первый раз никто не поднялся. Солнце стояло высоко и вовсю шпарило, а четверо мореплавателей словно не замечали жары, и, только когда разгулявшаяся волна основательно тряхнула шлюпку, Белый очнулся и услышал стон, доносившийся из носовой части:
— Ста-аршина-а… Ста-аршина-а…
Кто-то звал его на помощь, кому-то он был нужен, и этот призыв заставил его сесть, а потом усилием воли подняться и, держась за борта, добраться до Жоры Селиванова.
— Пи-ить, ста-аршина, пи-ить…
— Сейчас, — заторопился Белый, нашел флягу, поднес к губам товарища.
Селиванов глотнул, сморщился и, отстранив флягу, произнес:
— Долго еще продержимся?
— Пока не спасут.
— А спасут ли?..
— Да ты что? Теперь кавказский берег рядом. Наши корабли вот-вот появятся, — ответил Белый с такой убежденностью, что с этими словами у него самого прибавилось уверенности…
Тем временем очнулись Пельник и Штеренбоген и прислушивались к разговору.
— Старшина, иди сюда, — позвал Пельник.
Белый перебрался к нему:
— Ну что тебе?
— Слышь, старшина! Если умирать придется, пусть последний записку сочинит. Привет Родине, поклон родным напишет и засунет во фляжку. Может, она куда-нибудь и приплывет…
Белый потрепал его косматую шевелюру:
— Что ты, браток, мы умирать-то не собираемся. Севастополь забыл? Нам еще воевать надо…
— Я так, на всякий случай, — смущенно оправдывался Пельник и, решив доказать, что это были случайные слова, поднялся, сел на банку и осмотрелся: ничего не произошло за ночь, разве что зыбь успокоилась, и опять катились волны с белыми гребешками. — Давай-ка я сяду за руль. — Но когда взялся за весло и направил шлюпку по волне, почувствовал слабость, не мог больше держаться. — Привяжи меня, — попросил он старшину, — чтоб не свалиться за борт.
Пельник смотрел на далекий горизонт, и вдруг его глазам предстал берег с зеленью и темными стволами деревьев, высокие горы.
— Ребята! Кажется, берег, — насколько мог громко известил он.
— Где, какой берег? — отозвались его спутники.
Даже вконец изможденный Жора поднял голову. Все смотрели вперед, веря и не веря рулевому. Но Штеренбоген вскоре разочарованно сказал:
— Никакого берега нет. Облака плывут низко над горизонтом, а кажется — берег, горы и прочее…
Глаза Пельника туманились, он слабо ощущал весло и совсем не чувствовал своего тела. «Витюньчик, сыграй что-нибудь», — шептал он. В усталом мозгу возник образ худощавого паренька со скрипкой в руках, которую купили авиатехники в складчину в каком-то севастопольском комиссионном магазине. «Сыграй, Витюньчик», — повторил Пельник, а самому чудилось, будто пришел он в землянку после полетов, растянулся на топчане и следит за плавными движениями смычка, а из-под длинных Витькиных пальцев, дрожащих на струнах, льются бодрые мажорные звуки… Они уносятся вдаль и непонятно почему вдруг теряются, затихают, а вместо этих звуков в уши врывается рокочущий гул, он неотвратимо преследует, будоражит сознание, и кажется, будто самолеты-штурмовики с Кавказского побережья прилетели на помощь. Пельник хочет освободиться от этих иллюзий и не может, потому что гул уже над самой головой. Он открывает глаза, смотрит в небо и не может понять — во сне это или наяву, но самолеты действительно кружатся над шлюпкой. Он еще не знает, чьи самолеты, но, судя по тому, как резко поднялся старшина и замахал руками, — наши.
Один самолет снижается, и Пельник отчетливо видит, фюзеляж-лодку и поплавки под крыльями. Старый знакомый МБР-2! Хочется от радости крикнуть во все горло, а не получается, что-то сдерживает внутри. Глаза следят за самолетами, и слезы катятся по щекам. «Наверное, сядут», — говорит старшина, и у Пельника появляются силы на то, чтобы освободиться от расчалок. «Сейчас будем принимать самолеты», — решает он.
А самолеты кружатся и не думают приводняться, только один из них делает разворот, резко, снижается, проносится почти на бреющем полете. Следом за ним в воздухе парит белый парашютик.
Пельник думает; «Хорошо, если упадет недалеко». И парашютик, будто привороженный, садится на воду у самой шлюпки. Пельнику не составляет труда протянуть руку и поднять его вместе с коробочкой на тоненьких стропах. А в коробочке листик бумаги и всего одна строчка, выведенная карандашом: «Ждите, к вам идет катер». Он читает по складам несколько раз эти слова — привет с родной земли, столько дней манившей издалека, а теперь совсем близкой и еще более желанной!..
Скоро, наведенный авиацией, показался сторожевой катер с бортовым номером «071». Вконец ослабевших мореплавателей подняли на борт в двадцати милях от Сухуми.
Моряки, принявшие их с братским радушием, прежде всего спросили!
— Сколько же суток вы пробыли в море?
— Не знаем, — еле шевеля губами, ответил старшина. — Мы вышли первого июля. А сегодня?
— Сегодня семнадцатое число, — сообщил командир катера.
Вот и вся история. Я узнал о ней, приехав на торжества, когда отмечалось освобождение Севастополя.
В канун, праздника в вестибюле гостиницы собрались прославленные генералы и адмиралы, офицеры — военнослужащие и отставники — и люди в штатском с пестрыми орденскими колодками на груди. Каждого нового гости, переступавшего порог гостиницы, моментально узнавали друзья, и он тут же попадал в крепкие объятия однополчан. Его долго тискали все по очереди, потом с восторгом осматривали, ощупывали и уже больше не отпускали от себя.
Неудивительно! Многие расстались с пушком на щеках, а встретились отцами а матерями, дедушками и бабушками. Впрочем, в эти дни они все были по-прежнему молоды…
* * *
После многих лет разлуки мне снова посчастливилось встретиться с Севастополем, увидеть этот город в прекрасную летнюю пору — в пышной зелени и цветах, в синих воротниках и черных ленточках матросских бескозырок, с добрыми улыбками горожан, с шумом детворы на Приморском бульваре. И можно было только подивиться тому, как ребятишки, став сразу не по возрасту серьезными, даже строгими, шли к мемориалу на площади Нахимова и замирали в почетном карауле, И вдруг от массы людей, обычно наблюдавших этот церемониал, отделился старик, опирающийся, на палку, снял соломенную шляпу, обнажив свою седую голову, бережно положил к подножию красную гвоздику, а после, не отрывая глаз, долго смотрел на ребят, точно благословлял на подвиг молодое поколение. Я подошел к нему и поинтересовался:
— Вы здешний житель?
— С корабельной стороны, — ответил он. — Мой дед был участник первой Севастопольской обороны, а мне довелось воевать в Отечественную на Мекензиевых горах в бригаде морской пехоты… Да, там проходил самый жаркий передний край нашей обороны и, как говорится, насмерть стояли моряки. И я мысленно представил этого человека молодым, отчаянно храбрым, выскакивающим на бруствер окопа и швыряющим в немцев гранаты… То, что происходило сейчас у меня на глазах, была картина волнующая, поистине символическая…