Издательство Патриархии. Поздние богословские статьи
Издательство Патриархии. Поздние богословские статьи
Статьи о славянофильстве и об оптинских изданиях были написаны С. И. Фуделем не без ожидания увидеть их напечатанными. Так, «Славянофильство и Церковь» писалось, судя по письмам автора, «с целевой установкой на “Богословские труды”»[434]. Рукопись была в 1972 году доставлена в Издательский отдел Патриархии, но издана там не была. Как и ни одна другая работа Сергея Иосифовича. Винить в этом сотрудников редакции не приходится — виноваты были условия несвободной жизни Церкви. Надо помянуть добрым словом тех, кто не только поддерживал в бывшем заключенном и ссыльном надежду на востребованность его писательства, но и предоставлял скромное, хотя и существенное для нищего автора материальное подспорье. Кроме денежной, чрезвычайно важной была и интеллектуальная поддержка в виде книг (особенно изданных за границей) и возможности быть в курсе событий церковной жизни.
Судя по некоторым свидетельствам, еще в начале 60–х годов Фудель познакомился с секретарем редакции «Журнала Московской Патриархии» A. B. Ведерниковым (1901–1992), который был одним из наиболее влиятельных и активных церковных деятелей того времени. Сын простого крестьянина, в 1924 году он окончил Институт слова, где еще застал лекции Николая Бердяева и Ивана Ильина, а после войны — Московскую духовную академию. Гостеприимная квартира Ведерникова в Плотниковом переулке, в краю арбатского детства Сергея Фуделя, была исключительным в советской Москве местом человеческого общения, которое, возможно, было главным призванием Анатолия Васильевича. Его дом был «местом паломничества, особенно в кругах московской интеллигенции»[435], и многие люди искусства и культуры именно здесь приобщились к жизни Церкви. «Мы все получили в его доме образование, потому что у него была замечательная библиотека. Эта библиотека ходила по рукам. Русскую философию, историю — все это мы получили с его полок»[436], — вспоминает Людмила Улицкая. Вполне возможно, что этой библиотекой пользовался и С. И. Фудель.
Работа Ведерникова в редакции подцензурного церковного журнала, к сожалению, не позволяла реализовать многие планы этого одаренного и преданного Церкви человека. Однако он использовал свои возможности, чтобы оплачивать написание статей, а также выполнение переводов работ иностранных авторов, очевидно не имевших в то время шансов на успешное «проталкивание» через цензуру. Так Анатолий Васильевич стремился работать для будущего Церкви, а кроме того — материально поддерживать тех, кто трудится с той же целью.
Эту миссию с не меньшим усердием продолжал сменивший Ведерникова в 1962 году в должности секретаря редакции Евгений Алексеевич Карманов (1927–1998). «Многим из тех, кого неприятие официальных властей лишило куска хлеба, Е. А. заказывал переводы, рефераты и т. д. И это не было только благотворительностью: однажды, заказав перевод творений одного из древнехристианских авторов, Е. А. сказал переводчику, что сделать этот перевод — наш долг перед потомками»[437], — сообщает близко знавший его священник. В личном архиве Е. А. Карманова[438] сохранились не менее двенадцати машинописных копий произведений С. И. Фуделя.
Сергей Иосифович, по свидетельствам его писем и воспоминаниям детей, регулярно получал разного рода заказы от Издательского отдела Патриархии с 1967 года. Выплачиваемые за эту работу гонорары позволяли хоть как?то прожить при крайне скудной пенсии. Иногда это были переводы (в том числе «Summa theologiae» Фомы Аквинского[439] и Патрология Йоханнеса Квастена[440]), в таких трудах принимала участие и его жена Вера Максимовна; иногда оплачивались и самостоятельные работы, даже если выпустить их в свет не было никакой надежды. Это участие в деятельности церковного издательства, которое, увы, мало что издавало, продолжалось до самой смерти Сергея Фуделя. По воспоминаниям A. A. Бармина, в 70–е годы Сергей Иосифович как «внештатник» Издательского отдела получил возможность пользоваться и библиотекой Московской духовной академии в Троице — Сергиевой лавре и периодически приезжал туда на несколько дней, останавливаясь в лаврской гостинице[441]. Благодаря этому он получил дорогую для него возможность ознакомиться с трудами современных богословов, живших на Западе.
Вероятно, в рамках сотрудничества с издательством Патриархии была написана в начале 70–х годов и работа «Записки о литургии и Церкви», в которой Фудель продолжает развивать круг своих заветных мыслей о сущности Церкви, сполна проявляющейся в ее основном священнодействии — Божественной литургии. «Литургия стоит в центре христианства»[442], поскольку «все христианство — в этом окружении учениками своего Учителя за бессмертной трапезой таинства»[443]. Здесь, у алтаря, обретается причастность к эсхатологической победе божественной жизни на земле, здесь раскрывается Церковь как «прекращение одиночества», ибо любовь Божия зовет к единству, здесь верою познается нераздельность Церкви и Христа, здесь черпают силу и мужество воины Христовы в страшной борьбе против всеоружия тьмы.
Однако значение литургии остается малопонятным для многих современников автора — даже для тех из них, кто умом и сердцем уже воспринял правду христианства, но не был воспитан в ощущении литургии как причастия «божественной и любящей вечности, теплой, как материнское лоно», и не привык дышать «воздухом совсем иного мира»[444]. И вот, обращаясь к тем, «в чьей душе не лежат драгоценным грузом воспоминания о пасхальных ночах»[445], Сергей Фудель стремится вооружить их знанием духовного и символического смысла церковного богослужения. Рассказывая об истории его становления, он приводит отрывки из литургий первых веков христианства, ставшие ему известными главным образом из работ жившего в Америке Н. С. Арсеньева. Фудель широко использует толкования святых отцов Церкви, от Златоуста и Августина до Симеона Солунского и Николая Кавасилы, а также своих любимых русских духовных писателей — Димитрия Ростовского и Тихона Задонского, Георгия и Феофана Затворников и особенно Иоанна Кронштадтского, с именем которого связано литургическое возрождение в Русской Церкви в начале XX века. При этом слова и тех святых, которые жили много веков назад, кажутся словами современников в передаче С. И. — Фуделя. Не обойден и послереволюционный опыт, представленный старшими друзьями автора — отцами Валентином Свенцицким и Павлом Флоренским, владыкой Афанасием. Большим подспорьем для Фуделя стала изданная в послевоенном Париже книга о Евхаристии архимандрита Киприана (Керна). И — при всей критике схоластического латинского учения о таинствах, имеющего, на взгляд Фуделя, опасный магический уклон, он охотно цитирует слова кардинала Монтини, будущего папы Павла VI, о литургии как «школе святости».
Катехизическая книжка о литургии стала органической частью творческого наследия Сергея Фуделя, которое все пронизано литургическими текстами и отзвуками церковной службы. С детства и юности мир богослужебной поэзии составлял духовную атмосферу его жизни, которую он нес в сердце и в тесноте катакомбного храма, и в духоте тюремной камеры, и на ссыльном этапе.
«Я видела его лицо, когда он приходил из церкви в Усмани. Он весь светился радостью, и казалось, что он не с нами садится чай пить, а пребывает где?то очень далеко», — вспоминает дочь Сергея Фуделя Мария[446].
Сергей Иосифович жил литургией. И он умел передать это внутреннее чувство — иногда без всяких слов, как было в его общении с детьми. Много лет спустя Мария писала брату: «Русский православный храм и люди, там стоящие<…>, это нечто такое, что еще нигде не обозначено, никакими словами и определениями не очерчено, и не моей слабой руке это сделать. Нет в мире более светлого и великого очага, костра, горящего перед лицем Господа»[447].
Еще одной богословской работой последних лет стала статья «Причастие вечной жизни»[448]. Первым подступом к ней был труд конца 50–х годов «Об ощущении благодати» (первоначально составлявший приложение к «Пути Отцов»). Доступность каждому верующему — пусть даже лишь в краткие, лучшие минуты жизни — ощутимого опыта богообщения, радостно преображающего все человеческое существо, была одной из неотступных дум Фуделя. Многократно эта тема проходила сквозь его письма к сыну, снова и снова он возвращался к ней в своих работах, находя подтверждения собственному выстраданному опыту в литургических текстах и святоотеческих творениях, особенно в наследии Макария Египетского, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Серафима Саровского и Силуана Афонского. Теперь же, на склоне жизни, Сергей Иосифович обнаружил, что и среди современников он не одинок в своем восприятии непосредственного единения с Богом как главной и непреходящей основы православной духовности. То, чего он не находил в школьном богословии благополучного дореволюционного времени и чему его учили в сибирском уединении «скудость жизни и покой благословенной пустыни»[449], оказывается, было темой ученых изысканий Владимира Лосского в Париже, отца Иоанна Мейендорфа в Нью — Йорке.
Конечно, для того, чтобы ощутить обручение благодати Святого Духа, обрести радостную достоверность нетленного бытия, по которой тоскует душа христианина, не требуется богословского образования. Нужна внутренняя жизнь веры и любви, евангельская, первохристианская непосредственность сердца. А потому, повторяет Фудель, «душа современного христианина больше всего стремится к первохристианству, видя его как бы не позади себя, а впереди, как эпоху возможной полноты стяжания Сого Духа, полноты жизни в Нем»[450]. Но богословам — не пора ли им «почувствовать, хоть смутно, движение церковной истории»[451], в которой «учение о Святом Духе даже чисто богословски еще не заняло своего места»[452]?
Умаление, ущербность восприятия Духа и на Востоке и на Западе приводят к господству юридических представлений о спасении и благодати, к душному формализму в религиозной жизни. И теперь, когда эпоха церковного благополучия осталась в прошлом, не наступает ли время вновь возгореться заре Пятидесятницы? Ибо только входя в радость богообщения еще здесь, на земле, пусть в меру своих слабых сил, возможно сохранить веру и «не потерять света Божественной Любви в темноте современной истории»[453]. Ощущая нарастающий холод мира, захлестывающий сердце равнодушием к Богу и к людям, верные последних времен призваны непрестанно, упорно искать «причастия теплой вечности и Божественного дыхания»[454]. Ведь «христианство без радости перестает быть христианством и делается хмурым законничеством»[455].
Социальный морализм современного саддукейства, сводящего роль Церкви к служению земному граду, равно как и безрадостность современного фарисейства, его темный путь внешнего подвижничества и холодной уставности, догматически правоверных, но лишенных тоски о Святом Духе, грозят вырождением христианства. «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8). Исторический пессимизм, неизбежный для христианина при честном отношении к слову Божию и к окружающей действительности, окрашен не холодом, но страданием; и он превозмогается лишь верой в непобедимость Церкви, стоящей на камне веры: «Конечно, найдет! Но найдет только в Своей Церкви, очищенной, но и уменьшенной до первохристианских размеров и окруженной враждебным неверием мира»[456].
Чуткость к эсхатологически воспринимаемому ходу истории побуждает не озираться вспять, но бесстрашно простираться вперед; не замыкаться в апокалиптических предчувствиях, но с любовью стремиться к преображению мира в Церкви, к собиранию человечества вокруг креста Христова; не полагать свою надежду лишь в хранении устава и буквы, но быть готовыми «к принятию новых, может быть, более простых, форм богослужения, а лучше сказать, не “новых”, а наиболее древних, первохристианских, принадлежащих тому времени, когда над миром поднялась заря Любви»[457].
С болью говорит Фудель об уделе современного христианина жить в «трагическом раздвоении» — звать к полноте христианства и в то же время видеть, как запустение все более и более охватывает и церковную ограду.
«Окаменение сердца, — пишет он, — есть великое несчастье современной церковной жизни. Без живого чувства иной, божественной жизни и своего бессмертия, не вдыхая в себя хоть в малейшей степени блаженного воздуха вечности, нельзя сохранить свою веру. Все корни веры — в мирах иных, и если они подрезаны, то никакое внешнее благочестие не гарантирует, что человек останется до конца верным Богу. А ведь в этом все дело, особенно в наше время: остаться до конца Ему верным»[458].
В одном из последних писем к многолетнему другу Николаю Емельянову Фудель говорит об этой статье как о своей, видимо, завершающей работе, в которой «еще успел собрать крохи, падавшие со стола Отцов моих»[459].