Последние годы в Покрове. Кончина
Последние годы в Покрове. Кончина
Осенью 1962 года С. И. Фуделю и его семье удалось перебраться из У смани в маленький городок Покров Владимирской области — ближе к Москве, к Сергиеву Посаду, к родным могилам и родным людям. На этот переезд семью благословил проживавший неподалеку, в Петушках, владыка Афанасий. Фудели купили в Покрове полдома: две маленькие комнаты, крошечная кухонька с печкой, без воды, без газа — то есть с вечной заботой о дровах, о протекающей крыше. Нищета, болезни, надвигающаяся старость — это была одна, бытовая, неприглядная сторона жизни. Мощный всплеск творчества, замечательные книги, статьи, написанные в Покрове в последний период жизни, — ее другая, вдохновенная сторона.
В старинной, XVIII века Покровской церкви, незадолго до их переезда вновь открытой после двадцатилетнего запустения[471], С. И. Фудель служил псаломщиком[472]. «В Покрове он читал в церкви, но ни там, ни до этого не принуждал никого ходить силой, нас, например, своих детей, повязанных узлом службы, режима, раздвоенности и т. п. Он просто ходил в храм и словно без слов приглашал и нас пойти, возвращаясь оттуда смиренно — радостный, несмотря на то, что все болезни семьи оставались без изменений. Эта тихая радость его впоследствии помогла мне, как я сейчас понимаю, когда надо мной грянула беда, броситься вопреки синдрому страха и именно в церковь как в последнее убежище», — вспоминал сын[473]. О той же черте гостеприимной семьи Фуделей вспоминает прожившая в ней немалое время еще в Загорске Зинаида Торопина, потом переехавшая вслед за ними в Покров: она стала ходить в церковь лишь после смерти Сергея Иосифовича, а до этого на протяжении четверти века ее сначала выхаживали от тяжелой болезни, потом отогревали душу и помогали всем чем могли при своей нищете и — никогда не навязывали своей веры, не уговаривали посещать храм.
Искренняя дружба связывала Сергея Иосифовича с настоятелем Покровской церкви протоиереем Андреем Каменякой[474], который, по просьбе владыки Афанасия, и подыскал Фуделям жилье в Покрове. «Это был человек высокой души и глубокой веры», — вспоминают об отце Андрее[475]. Их родни-. лии общая любовь к владыке — исповеднику, и общая тяга к аскетическому наследию святых отцов Церкви: отец Андрей избрал темой своего кандидатского сочинения в духовной академии «Святоотеческое учение о страстях и борьбе с ними (по Добротолюбию)». Кроме того, Сергей Иосифович давал своему настоятелю уроки английского.
С. И. Фудель старался не пропускать в храме ни одной службы. Вместе со всеми верующими Покрова он переживал нави — савшую над храмом в период «хрущевских гонений» угрозу закрытия: в местной газете уже появилась статья о том, что клуб для культурного досуга трудящихся расположен в обветшавшем здании, а находящаяся по соседству церковь — процветает. Обычно такие публикации предваряли принятие административных мер. Но прихожанам удалось отстоять и храм, и своего батюшку, которого местный уполномоченный Совета по делам религий, позволявший себе кулаком ударять по алтарным дверям, считал злостным фанатиком. А когда около 1970 года власти предписали изъять в музей старинную Тихвинскую икону Божией Матери, «ходоки» отправились в Патриархию, к управляющему ее делами митрополиту Алексию. Однажды вечером будущий Патриарх неожиданно приехал в Покров, приложился к иконе и пообещал: «Икону вашу больше никто не тронет, и батюшку тоже». Так, по милости Божией, и случилось[476].
Редкие раньше поездки Сергея Иосифовича в Москву теперь участились. В одно из своих посещений С. И. Фудель уст-. роил тайное венчание сына в церкви Ризоположения; венчал друг семьи, отец Николай Голубцов, щедро отдававший себя людям человек «теплого сердца», о котором Фудель оставил краткие, но яркие и полные любви воспоминания. Потом устроил крестины внучки Маши, привязал к себе простое сердце невестки Лидии, выросшей в сугубо советской и атеистической семье: теперь они могли вместе молиться, когда он навещал семью сына. Отец и сын, как всегда, много говорили, спорили, каждый хотел оставаться при своем, но никогда спор не переходил в отчуждение, во зло. Сыну, особенно в молодости, оставалась непонятной мечта отца принять священство. «Ни тайно, ни явно священником он не стал, но стремился стать по образу жизни “монахом в миру”». Н. С. Фудель признавался, что не представлял себе, кто бы смог в современном городе, работая и читая газеты, быть «монахом в миру». Отец грустно соглашался, но тут же добавлял, что время древних монастырей кончилось и каждый должен идти своим одиноким путем, чтобы все?таки преодолеть всемирный холод безбожия и равнодушия.
«Эта последняя часть его жизни, — пишет отец Владимир Воробьев, — была, как и вся жизнь, суровой и трудной. Постоянная нужда и болезни, постепенно наступавшая слепота от глаукомы, оторванность от детей и близких сочетались с отсутствием продуктов, с топкой печки и ношением воды из колонки — словом, с обычным провинциальным русским бытом»[477]. Но здесь, в Покрове, жизнь воспринималась С. И. Фуделем и его женой как передышка, которая пришла после смерти Сталина при Хрущеве и при Брежневе. Уже одно то, что теперь вагонами не засылают людей в тундру на верную смерть без всякого суда, было для них помилованием: ведь всю свою жизнь, всегда, они жили в ожидании ареста. В это время у Фуделя появляются молодые друзья из числа верующей московской интеллигенции. Эти люди были привлечены чтением его книг, которые получали все более широкое распространение в самиздате. Одним из распространителей работ С. И. Фуделя был Н. Е. Пестов[478], на свои средства перепечатывавший на машинке и рассылавший по стране небывалое для того времени количество православной духовной литературы. «Самиздатские страницы этих книг… просто обжигали: такого о Церкви и отдельных людях в ней я, конечно, не только не читал, но и не представлял себе», — рассказывает искусствовед А. М. Копировский, привозивший в Покров продукты, купленные в Москве на собранные молодыми читателями Фуделя деньги. «Запомнились убогость провинциального маленького городка… бедная обстановка в его доме, абсолютно пустой холодильник… И, как явление иного мира, особенно контрастное в этой обстановке, — большая Тихвинская икона Божией Матери в углу»[479].
Последние несколько лет письма С. И. Фуделя к родным более чем когда?либо напоминали проповеди — слова, идущие от сердца к сердцу. Он нередко ездил из Покрова в Загорск, чтобы отдохнуть и набраться сил около святыни; как в молодости, Лавра, Сергиев Посад, что бы с ними ни происходило, были источником радости и надежды. Приезжая же в Москву, он после кончины в 1963 году отца Николая Голубцова часто приходил молиться в храм Илии Обыденного, с которым были связаны многочисленные воспоминания юности. В последние годы жизни нередко бывал и в храме Николы в Кузнецах, настоятелем которого был замечательный проповедник протоиерей Всеволод Шпиллер, приглашавший Фуделя на службах в алтарь. Тогдашний диакон этой церкви Николай Кречетов, ныне видный московский протоиерей, благочинный Москворецкого округа, вспоминает об особенном тихом достоинстве Сергея Иосифовича, о христианской любви, которой он умел делиться с окружающими, передавая им свойственную ему глубину веры.
«Мы изнеможем от тления жизни, от какой?то смерти в себе и в других, от угнетающего плена своего в чем?то временном и темном. Спасение наше и противоборство наше — только в Вечности, только в том, чтобы в пустыне этой нести в себе малую каплю Вечности. Я жизненно это знаю, знаю, что это надо помнить и осуществлять буквально каждый день, если не час, чтобы собирались какие?то звенья этих капель и чтобы душа пила».
Он сердечно заботился о нравственном здоровье своих близких; пытался передать им свой духовный и душевный опыт. Он призывал своего сына дорожить домом — единственным нашим убежищем, единственными стенами, в которых еще живет сердце человека, его последнее тепло. «Будь осторожен, на тебе великая ответственность без всяких скидок на усталость, работу, болезни, город и пр. Посмотри на себя просто, честно, как на человека, полного страстей, из которых, может быть, главная — страсть гнева. Есть древнее мудрейшее правило: в состоянии даже легкого гнева, даже некоторого гневного“ смущения” никогда не говорить человеку даже самые, казалось бы, справедливые вещи. Если нарушение этого правила может еще быть простительным вне дома, скажем на работе, то дома оно недопустимо совсем»[480].
Он писал внучке Маше трогательные, проникновенные письма, формируя у юной девушки такое понятие, как духовная дружба. «В тебе сердце от природы предрасположено к любви, но это предрасположение еще не стало постоянным фактом жизни, не овладело еще умом и познанием. Вот ты иногда плачешь, что твоя “жизнь бессмысленна”, что она “проходит зря” и т. д. Но ведь она потому и представляется тебе бессмысленной, что ты не осознаешь необходимости наполнить ее любовью к людям, к людям, говорю, к каждой человеческой душе, а тем более к душе скорбящей и озлобленной. Только в любви к людям смысл жизни, только в этом выход из тупика погружения в себя самого, в свои удовольствия, в свои неприятности, прихоти и хотения»[481].
Доброе утомленное лицо в морщинах, полуопущенные глаза, в которых хранилось терпеливое страдание, глуховатый спокойный голос — таким запомнили его близкие. Иногда его серые усталые глаза осветлялись изнутри такой любовью, что всем окружающим становилось ясно — именно страдание сохранило в нем способность к чистой радости. «От него исходило ощущение крепкой душевной чистоты, цельности, доброй силы и радости — как бывает перед праздником. Несмотря на все испытания, которые он перенес, он сумел сохранить любовь к людям и к жизни. Я не помню ни одного случая, когда он бы жаловался на свою судьбу или сожалел о чем?то, чего лишился в жизни»[482], — вспоминает внучка С. И. Фуделя.
Не имея дома необходимых книг, он должен был совершать утомительные поездки в Москву, жить у знакомых, искать в библиотеках справочную литературу и запасаться впрок нужными материалами. В 1970 году С. И. Фудель перенес инфаркт, который лечили в Москве и вылечили, сердце выстояло, рубец затянулся. Он снова стал ездить в библиотеки, забывал, что следует ходить медленно и медленно же подниматься по лестницам; радовался, что получил отсрочку. Отсрочка продлилась семь лет.
В последние месяцы Сергей Фудель составил список своих работ, отдал их в перепечатку и раздал нескольким друзьям машинописные копии. Черновые записи, выписки из книг были уложены в чемодан и тоже отданы давнему другу, московскому архитектору Дмитрию Шаховскому, сыну расстрелянного священника Михаила Шика. Все эти материалы — с добавлением сохранившихся писем — четверть века спустя легли в основу трехтомного собрания сочинений.
«Душа спокойна, точно послана мне от Бога какая?то радость конца»[483], — пишет он дочери. Зрение все больше оставляет его, писать приходится при помощи большого увеличительного стекла, слабость усугубляется. И все же в самые последние месяцы изменившимся уже старческим почерком он пишет свою последнюю тетрадку, в начале которой выводит: «Итог всего».
Это итог не только личной судьбы, но и церковной эпохи.
«Христианство больше не может существовать без вдохновения Святым Духом, мы больше не можем задыхаться, не ощущая Его духоносного водительства, реально нами осознаваемого. Мы пресыщены формализмом всех сортов»[484]. Страстно протестуя против обмирщения христианства, против попыток «вне Голгофы или помимо Голгофы» создать некий социально приемлемый его суррогат, как и против «собой наполненного самоспасания», Фудель в этом последнем своем завещании вновь говорит о жажде Духа, о реальном причастии «еще здесь, на земле, Божественной жизни и нетления», без которого томится душа, о подвиге жизни, которым возжигается в сердце огонь Пятидесятницы.
«Да, мы грешные; да, мы не святые, но мы, именно осознавая свою грешность, должны искать ощутимого водительства
Помянник протоиерея Иосифа Фуделя, позднее перешедший к сыну. Собрание А. М. Копировского
Храм Покрова Пресвятой Богородицы, где на клиросе читал С. И. Фудель. Покров. Фотография начала 2000–х гг
Божия.<…>Нельзя больше жить в мертвой пустыне недухов — ности».
Подобно Моисею на горе Нево, Сергей Фудель завершает свою жизнь обращением к «последним христианам истории», которые стоят перед Богом непоколебимо и видят восходящую «зарю Духа, в которой открывается и познается вся подлинность христианства»[485].
В Покрове 7 марта 1977 года он скончался на рассвете в своем маленьком намоленном домике, причастившись Святых Таин за несколько часов до смерти. Гроб на связанных детских салазках отвезли в любимый храм. Утром 9 марта с первыми электричкой и рейсовым автобусом приехало множество его друзей и почитателей, так что церковь во время отпевания была полна. Отпевали его два священника — бывший настоятель храма протоиерей Андрей Каменяка, приехавший из Киржача, и назначенный в июле прошлого года его преемник отец Виктор Кукин. «Могучий хор — ведь приехало много молодых — пел так, что во мне, — вспоминал сын, — что?то омертвелое от горя переломилось, и сквозь слезную боль потекло неведомое облегчение. Отец Андрей Каменяка, который много лет знал отца и в церкви, и дома, говорил надгробное слово, и в голосе его звучало даже как бы праздничное торжество очевидца, своими глазами увидевшего победу над смертью. И вот это непередаваемое ощущение победы, пробивающейся сквозь горе, испытали, как они мне сказали позже, многие»[486]. В памяти другого участника этого памятного отпевания сохранились и слова отца Андрея, уподобившего Сергея Иосифовича мученикам в белых одеждах, о которых говорится в Апокалипсисе: «Это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца…» (Откр. 7, 14)[487]. Светлые воспоминания об этом дне сохранились и у друга Фуделя A. A. Бармина: «Масса народа идет к кладбищу. Все — в березах, ярком снегу, мартовском солнце. Столько света и тепла — и такое чувство, что мы Сергея Иосифовича провожаем в рай…»[488]
Многолюдная толпа провожающих — около ста человек — медленно шла за гробом по главной улице городка с радостным и согласным пением: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас», — и случайные прохожие останавливались, чтобы спросить, кого хоронят. Трудно было что?то ответить — хоронили всего — навсего бывшего зэка, бывшего солдата, бывшего ссыльного, бывшего бухгалтера, инвалида, пенсионера. Сосредоточенно и отрешенно шла толпа за машиной с гробом до старого кладбища с вековыми соснами и березами — там он и нашел упокоение под большим дубовым крестом, позднее сработанным Дмитрием Шаховским. Рядом через одиннадцать лет погребена и его жена Вера Максимовна.
«У меня чувство, что они не умерли»[489], — писал сын.
А священник одного из соседних сел, никогда не знавший Фуделя при жизни, спустя тридцать лет после тех светлых похорон сказал: «Порой в сложный момент, когда мне особенно нужны помощь или совет, я, бывая в Покрове, заезжаю [на могилу] к Сергею Иосифовичу и прошу его помощи, и как?то все дела решаются, и помощь приходит, и совет нужный»[490].
За несколько месяцев до смерти С. И. Фудель написал дочери Марии удивительные слова. «Мы живем, и дышим, и верим, и терпим, — только для того, чтобы “не умирала великая мысль”, чтобы не стерлись с лица земли те капли крови, которые пролил за нее Христос. Так как без них — духота, и смерть, и ужас. Если люди перестанут это понимать, то я ради них же, этих людей, не перестану, так как жизнь вне любви — безумие»[491]