Глава одиннадцатая „НЕВОЗМУТИМОСТЬ“

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава одиннадцатая

„НЕВОЗМУТИМОСТЬ“

Приложение к девятой тетради

1

Порой казалось, что Ярцев потерял способность радоваться или огорчаться. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что он от природы невозмутимый человек. Кричи на него, топай ногами, смейся над ним — бровью не поведет.

— Хоть кол на голове теши. Увалень, и все тут, — говорил о нем Рустам Абсолямов и подтверждал свои выводы конкретными примерами.

…Пошли они как-то вдвоем на футбольный матч между командами московских строителей и местного завода «Химик». На центральной трибуне им достались разные места: Рустам сидел за Василием, на ряд выше. Справа от Рустама устроился неистовый болельщик «Химика». Казалось, не футболисты гоняют мяч по полю, а он, этот болельщик: свистит, кричит, дергается, носок его модного ботинка впивается в спину Ярцева, когда мяч летит мимо ворот строителей. Ярцев терпеливо переносил все, следил за игрой неподвижно. Болельщик увидел в нем неуязвимого противника:

— Это колдун, смотрите-ка, будто заколдовал ворота москвичей! — и неожиданно ткнул в голову Василия окурок сигареты.

Ярцев был без фуражки… Рустам схватил крикуна за руку. Василий медленно повернулся к обидчику. Казалось, не миновать потасовки. Да только все обошлось без кулаков. Ярцев сначала успокоил Рустама, затем посадил с собою рядом крикуна:

— Не дергайся, кости у тебя хилые…

— Обними его, Вася, покрепче обними.

— Зачем? Пенсионеров и так много.

Крикун будто шило проглотил: рот открыт, а слова вымолвить не может, бледный. Его друзья тоже примолкли. Ни крик, ни хохот тут не помогут. Минуты через две кто-то сверху попросил виноватым голосом:

— Парень, а парень, отпусти его, ведь нечаянно…

Ярцев оглянулся. Ехидная улыбка на помятом лице просителя превратилась в жалкую гримасу пойманного за ухо проказника. Соседи справа и слева потупили взоры.

— Отпущу, — ответил Ярцев, — только подскажи ему дорогу в аптеку за мазью от ожога.

— Подержи его еще, — взмолился Рустам, — я сбегаю.

— Нет, сиди, пусть он принесет…

Крикун робко приподнялся и, отступая, заулыбался, затем круто развернулся и дал ходу.

Кончился первый тайм, начался второй. Крикун не возвращался. Испарились и его друзья.

— Надо было передать его дружинникам или в комендатуру стадиона, — упрекнул Рустам друга. — Ведь знал, не вернется, и отпустил.

— Знал, потому и отпустил, — ответил Василий.

— Ну, хоть бы пинка дал, — не унимался Рустам.

— Пинка?.. — Ярцев подумал и ответил: — Это был бы легкий выкуп для него. А так на неделю лишится нормального сна и еще много дней будет оглядываться.

— Он, наглец, быстро все забудет.

— Не забудет, — заверил Василий Рустама.

«Подумать только, Ярцев, вместо того чтобы возмущаться, еще рассуждает о переживаниях наглеца», — удивлялся тогда Рустам. Но его удивлению пришел конец в тот день, когда на Крутояре побывал Генри Форд. Зачем приезжал знаменитый лидер автомобильной промышленности Америки, больше известно ему самому. И если сейчас он иногда вспоминает цех сборки двигателей, то перед его взглядом, возможно, маячит широченная спина Ярцева. С какой только стороны ни приглядывался Генри Форд, чем занят парень, ничего не увидел.

В тот час Ярцев притирал клапаны снятого с потока двигателя. Притирал ручным способом сосредоточенно, с увлечением, сдувая стальную пыль собственным «компрессором». Вероятно, это привлекло внимание Генри Форда. А может, он заподозрил, что русский умелец чародействует над каким-то секретом, вроде тульского Левши, который подковал блоху? Ведь Форд хорошо знает, что дает притирка клапанов в двигателе. Сам он металлург, но и дело совершенства двигателей ему не чуждо: в Детройте он лично руководит работой конструкторов по двигателям.

Когда Генри Форд и сопровождающие его лица перешли в соседний корпус, к Ярцеву подбежал бригадир:

— Ты знаешь, кто наблюдал за твоей работой?

— Знаю, — ответил Ярцев.

— Тогда непонятно твое поведение: он к тебе лицом, а ты к нему спиной.

— Некогда было поворачиваться.

— Детина, — проворчал бригадир, — нас сконфузил, и Форда озадачил…

Под словом «детина» бригадир подразумевал что-то угловатое с задатками непонятных способностей: то ли ломовик в пристяжке, то ли теленок в упряжке.

После двухнедельной стажировки в цехе двигателей Ярцев перешел на линию сборки передней подвески, затем на комплектовку задних мостов. Все шоферы-испытатели должны были периодически посещать различные цеха. Это не устраивало Ярцева. Он решил постоянно стажироваться в тех цехах, где технология изготовления деталей ему была мало известна. Стажироваться постоянно, независимо от личного графика выхода на основную работу по обкатке серийных машин: обкатает норму и снова в цех, порой без передышки, даже в ночную смену выходил.

Можно было подумать, что он стал безответным терпеливцем с глухим сердцем или был одержим каким-то замыслом открытия в автомобильном деле. Нет, ни то и ни другое. И огорчения и радости переживал, пожалуй, больше, чем самые восторженные натуры. Конечно, надо иметь силу воли и умение прятать раздражение за щит внешнего спокойствия и не проявлять телячьего восторга по всякому поводу: слезы и смех висят на одной струне. Не был он одержим и замыслами открытия. Не ладилось у него что-то с партийностью, чем он не делился даже со своими верными друзьями. Сходит на прежнее место работы, в автоколонну, затем в партком строительного управления и возвращается будто свинцом налитый. Ни улыбкой, ни словом ни одной черточки на его лице не оживишь.

Друзья не приставали к нему с расспросами. Лишь дотошный Афоня Яманов не мог смириться с тяжестью во взгляде Ярцева.

— Хватит, Василий, — сказал как-то Афоня, — хватит играть в молчанку.

— А ты чего напугался? — спросил Ярцев.

— Вижу, перетянулся ты шибко.

— Иначе не могу.

— Не обманывай себя и друзей.

— Не пойму, о чем речь: ты подозреваешь меня в нечестности?

— Не подозреваю, а говорю: пора снимать тогу невозмутимости. Будто не ты строил завод, а кто-то другой, будто ты тут чужой человек.

— Преувеличиваешь, — возразил Василий.

— Преувеличиваю, но терпеливость твоя удивляет нас. Ты случаем не кержак?

— Нет, евангелист, — ответил Василий, — скоро в трясуны запишусь.

— А я завтра сделаю рупор и пойду по цехам митинговать за качество…

В начале стройки, когда верилось и не верилось, что можно привыкнуть к степному пустырю, утыканному колышками планировщиков, и даже тогда, когда стали вырастать корпуса огромного завода — пока пустые коробки, в которых гудел морозный ветер, — Ярцев мог без обиды выслушать любой упрек: тут моего один мизер. Но затем, когда эти коробки стали заполняться станками, когда из бесконечного множества железок стали формироваться такие красивые линии гигантского конвейера, — какая техника пришла на помощь человеку! — тогда Ярцев стал прирастать к заводу. Его потянуло от руля послушного ему самосвала к познанию секретов автоматики, электронной техники. Сколько сил потратил на это! А если спросить иностранцев, шеф-монтажников, из которых он вытягивал все, что ему надо было знать? Те даже жаловались, что «детина» выжимает из них сведения, вплоть до технологии отдельных деталей. Ясно, что не тот ход выбрал Афоня для откровенного разговора. Запоздал он приписывать Василию безразличие к заводским делам. Разве можно снести такую напраслину? В момент пробного пуска второй линии конвейера, с которого сошли первые десятки автомобилей новой формы — универсалы вишневого цвета, зеленого и слоновой кости, у Ярцева от радости в самом деле поднялось давление и разболелась голова. Какое же тут безразличие?

— Не подозревал, что ты такой злой, — ответил Ярцев, и Афоня понял, что поступил опрометчиво.

Ярцев признался друзьям, что после памятного совещания по управлению производством, на котором шла речь о том, что каждый рабочий должен взять на себя право и ответственность быть хозяином своего завода, работать по совести и бить по рукам бракоделов, допустил несколько ошибок.

Засек разгильдяя, который на подгонке штуцеров тормозных трубок применял вместо разводного ключа зубило с молотком. Ярцев чуть было не пустил в ход свои кулаки. Но сдержался, просто вырвал из рук зубило с молотком с такой силой, что у парня хрустнули пальцы, а назавтра распухли ладони. Жаловаться бракодел не стал — вина налицо, за порчу штуцеров можно угодить на скамью подсудимых… Другого такого же забулдыгу застал в коллекторе литейки с фляжкой водки — опохмелялся после вчерашней «перегрузки». Ярцев «макнул» его в отстойник с мыльной водой. Забулдыга отрезвел и стал просить, чтобы об этой процедуре никто не знал.

— Если понял, промолчу, — пообещал Ярцев.

— Понял, — заверил тот.

Вот ведь как получается: личные обиды, даже физическую боль можно перетерпеть, но как воздействовать на тех, кто лихорадит целый цех и даже весь завод? Умные люди говорят: языком болтай, а рукам воли не давай. А что толку от разговоров: о таких разгильдяях говорят, кажется, с начала первой пятилетки, а они не переводятся.

Ярцев не собирался оправдывать свой жесткий метод воспитания. Ведь если бы кто-то из «обиженных» выступил против него на профсоюзном собрании, то пришлось бы уходить с работы с такой характеристикой, которую родной матери не покажешь: рукоприкладство… Между тем знакомые мастера то и дело просят его побывать там, где сами не знают, какие меры надо принимать. Они уверены: где Ярцев применит свой контроль, там и качество и дисциплина подтянутся. «Применит свой контроль», — значит, имеют какие-то сигналы. И все же когда выбирали завком, за Ярцева проголосовали единогласно. Его кандидатуру встретили аплодисментами даже те, с кем сталкивался по особому счету.

В завкоме Ярцева назначили в инспекторскую группу при генеральном директоре.

— Инспектор по качеству — важная фигура в системе производственного самоуправления, — сказал председатель завкома, вручая удостоверение Василию. — Надо прививать людям хозяйскую заботу о станках, механизмах, о качестве деталей.

Почти то же самое сказал Федор Федорович, когда узнал об этом:

— Ну вот, теперь тебе пора раскрывать свои способности во всю ширь, — и напомнил, что в первую очередь необходимо вывести на чистую воду тех, кто не любит своего рабочего места.

Ничего не скажешь, озадачили. И Черноус, и Федор Федорович будто сговорились: «Прививать хозяйскую заботу… Выявлять, кто не любит…» В любом цеху, приглядевшись, можно напрямик уличить, кому нужна «прививка», а вот насчет «любви» — сложное дело, силой милому не быть. Любовь к рабочему месту — скрытое чувство. Иной не замечает, что у него под ногами мусор и грязь, зато в деталь всю душу вкладывает, а другой наоборот: кругом чисто, гладко, станок блестит, но душу на изделие не расходует, лишь бы норму выполнить…

Инспектор по качеству. Теперь Ярцеву предстояло отказаться от своих прежних методов воздействия на разгильдяев. Хоть ему сказали, что пора раскрывать свои способности во всю ширь, сам Ярцев понял, что речь идет о чем-то другом. О чем конкретно, еще не мог разобраться. Он не замечал, что в нем созрел ревнивый исполнитель воли своих друзей — хозяев завода. Врожденное развивается без принуждения, как умение ходить вставшего на ноги ребенка: поднялся с четверенек, и ноги сами зашагали. Одно теперь было ясно Ярцеву: огромный завод, в цехах которого каждую смену встают к станкам десятки тысяч разных по характеру людей, может работать четко и ритмично, если в каждом большом и малом коллективе утвердится взаимный самоконтроль рабочих. В противном случае пусконаладочная лихорадка перерастет в хроническую болезнь и огромный производственный организм, как человек с резкими перепадами давления, лишится нормального состояния.

От таких дум Ярцеву порой кажется, что земля под ногами становится зыбкой и вздрагивает, как обрыв Крутояра в дни неуемного разгула волн Жигулевского моря. Ему было бы легче одолеть тревогу, если бы он успел заметить, что таких ревнивых контролеров по качеству в каждом цехе появляется все больше и больше. Заработчики, сдельщики, как мякина на ветру, отвеиваются, сама жизнь завода, набирая силу, дает рост всхожим зернам.

Однако успокаиваться еще рано.

2

Иногда, оставшись один, Василий пытался строго и придирчиво разобраться в своих поступках. Он как бы заглядывал в себя: «Что в тебе есть, сын Веденея Ярцева, и чего не хватает?» И тут же отвечал:

«Боюсь быть беззаботным».

«Почему?»

«Беззаботных без меня много. Отец всю жизнь осуждал их».

Так, отметив в себе один плюс, Василий принимался обдумывать свои минусы. Их немало, хоть нелегко признаться, что они есть. Еще труднее осудить себя за тот или иной проступок. Мысль все время ищет оправдательные мотивы. Ну вот, скажем, нельзя оправдывать зуд в руках против бракоделов, но что поделаешь, если такие люди попадаются на глаза да еще наглеют перед тобой?

Порой ему стыдно бывает за свои суждения об Ирине по первой встрече. Он думал, что эта девушка в брюках и куртке на «молниях» просто модница. А теперь готов извиниться перед ней за это. Да, она смелая, кажется, ничего не боится, а прикоснуться к себе не позволяет. Только однажды разрешила поцеловать. И случилось это в присутствии друзей в тот самый день, когда Виктор Кубанец и Полина справляли новоселье. Как только Виктор рассказал, какие советы помогли ему выиграть гонку, Ирина захлопала в ладоши:

— Целуйте Ярцева! Я первая…

Она хотела только в щеку, но Василий сграбастал ее и поцеловал прямо в губы… Ничего, только чуть смутилась, посмотрела тоскливо в глаза и снова захлопала в ладоши:

— Целуйте его, целуйте!..

Вывернулась, что называется, из неловкости по всем правилам. Ума и смекалки ей не занимать.

Кажется, с того момента Василий стал робеть перед ней: угловатый, сила в руках медвежья, а по образованию, по гибкости ума — стреноженный конь. Ни одной фразы не может сказать ей без запинки. Но она, похоже, старается не замечать этого. Напротив, каждый раз при встрече стремится подчеркнуть в нем что-то положительное. Вроде бы таким образом объясняется в любви. Теперь и тебе, Василий, пришла пора сказать ей прямо и чистосердечно: «Ты очень хорошая, я готов закрыть тебя грудью в любой беде».

Наивно, но ничего другого на ум не приходило, хоть думал об этом немало.

Он с нетерпением ожидал Ирину у главного подъезда генеральной дирекции. Она появилась перед Василием все в том же костюме на «молниях». Подхватить бы ее сейчас на руки, унести с людских глаз и раскрыть ей себя так, как не решался раскрываться до сих пор. Ведь не мальчишка, от роду двадцать четыре года. Однако в тот ли час пришла такая решительность: в ее взгляде тревога.

— Погоди, — сказала она, — выслушай меня внимательно…

Ирина только вчера вернулась из длительной командировки. Участвовала в мотопробеге по городам, где некачественно выполняются заказы автозавода. Комсомольский рейд по заводам-смежникам. Пять с лишним тысяч километров на мотоциклах. На каждой встрече с инженерами и рабочими смежных заводов она рассказывала, чем озабочены такие парни, как Ярцев и его друзья — автозаводцы. И сейчас надо бы поведать Василию о своих впечатлениях, о разговоре с генеральным директором об итогах рейда.

— Помнишь, на испытательном треке загорелся серийный автомобиль новой модели, вспыхнул, как ты говорил, от замыкания электропроводов? Комплекты этих проводов готовит Каменец-Подольский кабельный завод, колодки для крепления пучка электропроводки поставляет туда орехово-зуевский завод «Карболит», поставляет с большим процентом брака и катастрофически мало. Я побывала там и тут. Там и тут срыв плана латают авралами, а известно: где спешат, там и грешат. Вот и получается, как сказал генеральный директор, «качество находится в прямой зависимости от организации производства». Участники рейда уличили бракоделов у станков, на сборочных линиях, состоялся разговор по большому счету — о совести, о чем ты сам и твои друзья не перестают думать ни днем, ни ночью…

— Ты, кажется, приготовилась читать свою статью в газете о пробеге? — насмешливо оборвал Ирину Василий.

Девушку не обидел его тон.

— Вчера весь вечер, — сказала она, — ругали меня отец и Федор Федорович. Ругали за тебя. «Своим выступлением в газете превратила парня в мишень для ржавых пик». Это отец любит говорить так заковыристо. Я верю ему: он не зря напомнил о ржавых пиках…

— Нашла кого пугать, — произнес Василий тоном безразличия.

— Ярцев, не узнаю тебя. — Голос Ирины дрогнул. — Ты понимаешь, к чему я тебя готовлю?

— Почти, — Василий привлек ее к своему плечу. Они не спеша зашагали к автобусной остановке, затем к дому, в котором жила Ирина.

— Допускать брак умеют везде, — вернулась она к прерванному разговору, — значит, протест против такого явления нельзя считать частным выпадом отдельных людей.

Это был уже прямой намек: «Не бойся возможных осложнений на завтрашнем разбирательстве твоего персонального дела, за тобой правда».

— Ты умница, но не к такому разговору я готовился сегодня, — признался Василий.

— Я догадалась сразу, но давай отложим его на потом.

Проводив Ирину до подъезда, Василий спросил, когда она закончит дипломную работу.

— Об этом и я хотела поговорить с тобой. Во всяком случае, ко дню свадьбы успею, — сказала она.

— Какой свадьбы? — с тревогой спросил Василий.

— Я бы на твоем месте не спрашивала. Бесстыдник! — и убежала домой…

Оставшись один, Василий готов был ругать себя на чем свет стоит: хотел казаться невозмутимым, а получилось — падай ниц и рви на себе волосы.

Прошла долгая для Василия ночь, прошел вялый рабочий день.

Семь часов обкатывал свою норму — двенадцать автомобилей и ни в одном не уловил посторонних стуков, писков, скрипов. Может, в самом деле завод выдал сегодня качественную серию, или Василий слишком часто отвлекался, вспоминая вчерашний разговор с Ириной. То и дело повторялись ее слова: «ржавые пики», «бесстыдник». В кармане похрустывал вызов на заседание парткома стройуправления — «персональное дело В. В. Ярцева».

После полудня Василий прилег, попытался вздремнуть. Не получилось. Вновь и вновь вспоминался разговор с Ириной. Как опрометчиво спросил ее: «Какая свадьба?» Обидел, горько обидел девушку. Или она схитрила, разыграла обиженную недотрогу, а сейчас смеется над тобой, Василий Ярцев?..

Он решил прогуляться по парку: перед серьезным разговором о партийности надо перевести дыхание на спокойный ритм, уравновеситься. Невдалеке от тропки, по которой шел в сторону парткома, меж сосен промелькнула девушка в сиреневом платье. Неужели? Да, она!

И в первый раз он увидел Ирину в платье. Даже тогда, на новоселье у Виктора и Полины, она была в брюках. Наконец-то расставшись с курткой и брюками, она осмелилась показать себя Василию такой, какой ей положено быть без игры в парня. Сиреневое в клеточку платье, перехваченное в талии ремешком, подчеркивало плавность линий ее стана. Походка легкая, шаги пружинистые, как перед разбегом к прыжку. И разбежится — не удержишь.

Ирина шла к общежитию. Василий остановился на развилке двух тропок, одна из которых вела к летней эстраде, на танцевальную площадку. Остановилась и она. Прохладный осенний ветерок с моря шаловливо поиграл подолом ее платья, обнажая стройные ноги. Василий готов был броситься к ней и загородить ее собой от ветра. Она жестом руки, как жезлом регулировщика, предупредила: «Стоп, не трогайся» — и, приседая, принялась стыдливо прикрывать ладонями сжатые колени.

Как украшала ее эта стыдливость! Кажется, не было и нет на свете более привлекательной девушки. А тут еще солнце, укладываясь в пышную перину облаков на западном небосклоне, обласкало Ирину лучистым взглядом, как показалось Василию, с манящим прищуром так, что хоть грози ему кулаком, дабы избавить девушку от смущения и от прилипчивых взглядов со стороны.

Закат багровый — быть ветру или буре. Похоже, о чем-то она хотела предупредить Василия, но он уже зашагал по своей тропке. Повернулась и она. Ее тропка вилась между соснами, то приближаясь, то удаляясь от Василия. Не сговариваясь, они решили: сейчас не время говорить о том, о чем еще не успели договориться. Пройдет ночь, день, наступит вечер. Будет еще время для откровенных признаний.

Но не знал Василий, не могла подумать и Ирина, что ни завтра, ни послезавтра они не встретятся. Все обернулось против них довольно круто и неожиданно.

Едва Василий Ярцев успел перешагнуть порог кабинета, где шло заседание парткома, как у него сразу пересохло в горле: разбор персональных дел вел не секретарь парткома, а его заместитель Шатунов. Тут же встретился взглядом с Ремом Акимовичем, затем с Жемчуговым. Последний почему-то улыбнулся, скривив губы.

Рядом с Жемчуговым сидел инструктор по партийному учету. Тот самый, к которому Ярцев явился в первый же день после возвращения из Турина с просьбой выписать партбилет и снять с учета в связи с переходом на автозавод.

— Подожди, — ответил тогда инструктор, — твой вопрос снова будет рассматриваться на заседании парткома.

— Почему?

— Читай газеты. Летунов с партийными билетами пора выводить на чистую воду. Благо тебе еще не выписали партбилет…

— Но я считаю себя членом партии.

— Считай до ближайшего заседания.

Ближайшего заседания пришлось ждать долго. Было собрано полтора десятка объяснений, отзывов и заключений о моральном облике молодого коммуниста, о его суждениях и поступках, так сказать, в объективном плане. Эти «объективки» докладывал инструктор. Когда он кончил, Шатунов дал свою оценку каждому факту. Так записка проводника вагона была воспринята как сигнал о начале падения Ярцева; выступление в печати об аварии в Переволоках — прямая попытка оправдать аварийщика; упомянутые в записке Угодина принципиальные споры Ярцева с сотрудниками Пензенской нефтебазы получили иную окраску:

— Перед нами скандалист, бузотер… И чужие лодки с цепей срывает — девчонок катать…

Каждый лист дела не остался без внимания. Даже случай с потерей денег был оценен как «шантаж друзей», а выезд Володи Волкорезова к больному отцу вызвал особый интерес.

— Значит, твои друзья, Ярцев, отрабатывали поочередно за Волкорезова?

— Отрабатывали.

— Но ведь это же коллективное укрывательство прогульщика!

— Он вылетел в Москву в воскресенье. Некому было оформлять административный отпуск. Ждать понедельника не мог: отец в больнице, инфаркт…

— Сердобольная демагогия… Нам-то известно, что отец остался жив…

— Неужели это огорчает вас? — дерзнул спросить Ярцев. Он задал вопрос так, что трудно было уловить, о чем идет речь: о том, что академик остался жив, или о том, что ребята отработали за Володю Волкорезова.

— Огорчает! — бросил разгневанный Шатунов.

— Тогда я не знаю, почему вам доверили вести сегодняшнее заседание.

И тут началось…

Даже Рем Акимович заколебался и согласился с тем, что Василий Ярцев демагог, бузотер. Долго и обстоятельно «анализировал» характер поведения Ярцева приглашенный на это заседание член парткома завода Жемчугов. Он был осведомлен о том, что Ярцев сколотил компанию «нигилистов» и внушает им нездоровый дух, которым напитался в Турине; устраивает демонстрации недоверия к службе контроля за качеством. И во всех делах Ярцеву помогает комендант общежития, некто Ковалев…

— Как это «некто»?! — вскипел Ярцев, готовый высказать все, что он думает об Олеге Михайловиче, но ему не дали договорить.

Кто из членов парткома голосовал за исключение, кто против, Василий Ярцев не знал: его попросили выйти, затем через несколько минут позвали обратно и зачитали решение: «Считать выбывшим из партии…»

— Исключили? — спросил Ярцев, теряя равновесие.

— Понял правильно, — ответил Шатунов.

Провожал Ярцева из кабинета парткома до лестницы, а затем до остановки автобуса Рем Акимович Угодин. Жалуясь на перебои в сердце и прихрамывая на правую ногу, обмороженную на фронте, он произносил какие-то длинные фразы. Ярцев никак не мог уловить, упрекает его или наставляет на путь истинный этот Рем Акимович. В уши западали лишь скрипучие слова: «Езжай отсюда, езжай… Зло в себе не держи… Хилый дух в тебе гнездится… Держись, держись…»

Скрипнули тормоза автобуса. С этой минуты Василий не помнит, где метался до полуночи, не находя себе места. Рассудок вернулся к нему на берегу моря. Брызги волн освежили лицо, появилась бодрость. Пора спокойно обдумать все, что случилось. Но вдруг берег закачался и покатился навстречу волнам. Умеющему плавать волны в море не опасны, они страшны у берега: хлестнет о камень или затянет под кручу — и сдавайся на милость стихии. Зная об этом, Василий метнулся вдогонку за волной, что покатилась от берега. Он мог вырваться на простор разлива, если бы не топляки — затонувшие бревна, что ходят под водой стояком. Мозглые комли таких бревен цепляются за дно, а вершины качаются под волнами. Топляки… Они вздыбились от обвала кручи и будто ожили, осатанели, вскидываясь черными акулами между гребнями волн.

Первый удар в грудь сбил дыхание. Второй пришелся в голову. В воде и под водой острая боль быстро гаснет. Очень сильные и опасные для жизни удары кажутся тупыми, мягкими, поэтому Василий с большим опозданием ощутил, что ему не повинуются ноги…

По отмели, подталкиваемый волнами, он выполз из воды на остров. Это была вершина когда-то высокого кургана с кустарником шиповника.

…Очнулся Василий на больничной койке. Ноги в гипсе, грудь и голова туго перетянуты бинтами. Кто-то топтался перед дверью палаты. Глухо доносился женский голос:

— Нельзя к нему. Хирург категорически запретил всякие свидания с этим больным… Да, да, надолго…

Откуда-то сверху послышался шепот:

— Староста, а староста, не грусти, я тут…

Ярцев перевел глаза на верхний угол окна. Через открытый квадрат рамы протискивался Мартын Огородников. Как он туда забрался? Не каждый акробат решится на такой трюк.

Мартын хвастливо подмигивал Василию, — дескать, вот я какой, через окно нашел ход, — и приговаривал:

— Ты, Вася, поверил мне, теперь я не оставлю тебя… Проживем, Вася, не горюй… Вот, коньячок тебе, бутылочку французского раздобыл. Сунь под подушку. Могу вместе с тобой по глотку, за твое здоровье…

Василий покачал головой:

— Эх, Мартын, Мартын… Когда же ты за ум возьмешься?.. Сестра!..

И Огородникова как ветром сдуло.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.