Одиннадцатая глава. В Забайкалье

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Одиннадцатая глава. В Забайкалье

Трёхтонка, загруженная доверху пиловочником, едва заползла на песчаную горушку. Двигатель её чахоточно кашлял, норовисто похрапывал, не развивая обороты — позади чёрный полог дыма навис над дорогой.

Поселковые жители спешили на «стеколку», обегали замершую автомашину: тонкий гудок завода звал их на утреннюю смену.

Усатый шофёр в защитного цвета ватнике, перетянутом брезентовым ремнём, в армейской серой шапке, поминая святых и богородицу, выпятился из деревянной кабинки наземь. Откинул боковину капота, потрогал свечи, проводку, сунулся к боку цилиндров, обжегшись, отдёрнул ладонь. Редкие снежинки с шипением таяли на горячем моторе.

— Искра в колесо ушла? — Задержавшийся у трёхтонки мужик сочувственно смотрел на шофёра.

— Подь ты! — Водитель хлопнул створкой капота.

Коротконогий прохожий с ухватистыми руками и небольшими острыми глазами на красноватом лице был в подшитых резиной валенках, замазученной телогрейке, опоясанной бечёвкой. Тёплые брюки — в белых мазках известки. «Из вольнонаёмных!» — догадался шофёр.

— Слухай, товаришок, покрути, будь ласка! — Он протянул заводную ручку коротконогому.

— Нашёл осла!

— Всё для фронта? Мда-а…

— Если для фронта — так и сказал бы! — Прохожий крутанул крыльчатку, обследовал топливник и вывел резолюцию: — На ладан дышит меринок твой!

— Не хуже иных-прочих! — обиделся водитель.

— Воспоминания былого! — Мужчина взял ручку, принялся вертеть ею, намереваясь пустить двигатель. Чихнув вяло, мотор нехотя провернул коленчатый вал и вновь застыл.

— Бензинчику б! А то — чурка. Нет мощности, вот и не тянет.

Шофёр чесал затылок под шапкой.

— Сдаётся мени, в вентиляторе загвоздка…

— Сдаё-ётся… Знать должон, паря! Не первый день, однако, замужем. — Добровольный ремонтёр сунул палец в трубу электровентилятора, осторожно повращал им, выудил из нутра растрескавшуюся чёрную шишку сосны.

— Сдаё-ётся!

— Ну, шке-еты! Ну, пацанва! — Водитель досадливо подёргал свой висячий ус.

— За баранку, товаришок! — Мужчина отирал ладони о свои ватные брюки. Двигатель рокотал, постреливая дымком.

— Колы до нас, то ходи сюда! — Водитель отворил противоположную от руля дверцу.

Нежданный помощник забрался в кабину.

— Мене Опанасом кличут.

— А меня — Кирей.

— Не опоздать бы! — Шофёр поддал газу, разгоняя «ЗИСа».

— Начальник?

— А хто ж! А ты, бачу, кумекаешь трошки? Чому не шоферишь?

— Права отобрали — пару овечек в кузове засекли мильтоны. Вот мобилизнули на «Механлит».

— Наладится, не турбуйся!

— Тормозни, товаришок. К приятелю обещал…

На закрайке соснового колка мужчина покинул трёхтонку. Вечером, в первых сумерках, Опанас издали угадал давешнего мужика. Шофёр был рад отблагодарить доброхота.

— Садись, друже!

Тот не отказался. От него пахло калёным железом и смолой. На буроватом лице — следы копоти. Опанас тронул машину.

— В Жигулях нефть пошла. Может, мою коломбину переведут на бензин.

— Уже добывают или разведали?

— Ни, добывают!

— За газетами не слежу. Радио у нас не имеется. Деревня, одним словом.

— А моя деревня, Киря, накрылась. Печные трубы — вся деревня. — Опанас кулаком ударил по рулевой колонке. — Суседи отписали: жинка с дочкой в будке, на железнодорожном переезде.

— Переможется, Опанас. Главное — живые.

— Оно и верно. Слухай, товаришок, а чому ты не в армии?

Попутчик тронул рукой живот.

— Иной раз так схватит, мать родную не вспомнишь.

— Дольку спирту чистого, граммов двадцать, и по следам масла коровьего. Каждый день до обеда — як рукой сымет. Сусед мой стал на ноги. Врачи на его уже крест с прибором!

Засмеялся Киря, распахивая железом начиненный рот: спирт, масло… Хлеб по выдаче!

— После войны воспользуюсь советом, Опанас!

* * *

Ещё до происшествия в усадьбе Игнатовой сотник Ягупкин снарядил в разведывательный вояж казака Кузовчикова. Тот пересёк границу на рассвете в районе руин «Вала Чингисхана».

Песками и перелесками достиг железной дороги. На глухом разъезде Билютай в полночь сел в пассажирский поезд.

Пробравшись среди спящих в середину вагона, высмотрел свободную полку под потолком. Ватник — под голову. Объёмный мешок — в ноги. В тепле быстро уснул. Пробудился — окна светлые. Люди внизу загомонили. Из отрывочных слов Иван Спиридонович понял: мужики и бабы следуют на лесозаготовки. Ранним утром с ними вместе сошёл на полустанке «Безречная». Смешавшись с колхозниками, покинул перрон и оставил пределы небольшого посёлка.

В Харбине, намечая маршрут «ходки», со слов Ягупкина он запомнил названия населённых пунктов, повторением закрепил их в памяти — пятивёрстка была отпечатана ещё в царское время. Теперь приходилось на месте сверять сведения с натурой и Кузовчиков побаивался «засветиться».

В отрогах гольца Саранакан, в таёжной пади Ореховая, у крутолобой сопки — заимка. Памятная с Гражданской войны. Отсиживались в зимовье с Ягупкиным, покалеченным в деревне. Красные партизаны едва не прищучили тогда в землянке. В том глухом местечке Иван Спиридонович надеялся и теперь привести себя в порядок, отоспаться. В его уме стояла картинка прежнего укрытия: землянка ласточкиным гнездом прилепилась на краю взлобка. На вершинке седловины — сухие лиственницы и нагромождение валунов…

На вторые сутки Кузовчиков выбрел охотничьей тропой к Бургени, каменистой пади. Уторённый тракт с промоинами и грязью. Сновали автомобили, тянулись тележные обозы с брёвнами. В глубь тайги — порожние. Он подсел на пустую телегу.

— Из Куналея, чё ли? — Молодка в мужском пиджаке, перетянутом по талии сыромятным ремешком, окинула Кузовчикова усмешливыми глазами.

— Не-е. — Кузовчиков снял с плеч свой мешок, уложил рядом.

— Почё бородат? Молокан, чё ли?

— В тайге бритву посеял.

— Собрался на тот год две найти?

— Но-о…

Повозчица махала кнутом и лошадь проворнее заступала мохнатыми ногами.

— А я подумала: семейский.

Сбрить бороду было несообразно: половина лица окажется белой, незагорелой. Ещё приметнее. «Отбрешешься!» — успокаивал его Ягупкин в Харбине. И при встрече на явке агент может не признать его.

В другой обстановке Иван Спиридонович не преминул бы поволочиться за ядрёной бабёнкой, зазывно постреливающей карими глазами. А тут, пообещав наведаться в другой раз, спрыгнул на ходу, накинул лямки мешка на плечи, углубился в густой сосняк.

Заимку он нашёл без особых потуг. И оторопел: зимовье было заселено лесорубами. Наблюдая издали за крутолобым кряжем, он перенёсся мысленно в восемнадцатый год. Ягупкин передвигался с трудом. Лошадей они потеряли за Песчаной под напором красноармейцев. Побросали скарб и шашки. Партизаны обложили Ореховую падь и Кузовчиков простился было с этим светом. Ягупкин вытряхнул из своего мешка гражданскую одежду. Иван спорол погоны с буквами «А. С.» и кокарду с фуражки. Винтовки укрыли в каменных завалах. Тайком от сотника Кузовчиков спрятал наган с полным барабаном. Зачем сделал, он сам бы не ответил. Выкараулив удобный час, они проломились чащобой через цепи красных и тайгой ушли на Кяхту…

Иван Спиридонович отдохнул в закутке оврага, перекусил и в сумерках прокрался к заветному тайничку: оружие на месте! Было по-осеннему прохладно. Разжигать костёр в тайге Кузовчиков не отважился. Нагрёб кучу листа и хвои под елью, умостился, как белка в гнезде. Едва сомкнёт веки, перед глазами встают видения. Вот он наткнулся на китайских стражников. Попытались задержать. Сноровка в рукопашном бою помогла убежать в заросли чия и тростника. Водой убрёл по Керулену на монгольскую сторону. Тут как тут — цирики! Ужом пополз по лощинке. Монголы не преследовали.

— Большевики заняты войной с немцами, — рассуждал на прощанье сотник. — Они ликуют и упиваются победными звуками салютов. Но последние слова немцами не сказаны.

Кузовчикова не устраивали громкие слова. Он надеялся, что опасное поручение будет оплачено по-божески и ему не придётся перебиваться случайными заработками.

— Насчёт вознаграждения б… чтоб по справедливости…

— Ишь, навострился — денежки подавай! Заработай сперва!

— Так точно, ваше благородие! — Кузовчиков, как в строю, руки по швам и глазами «ел начальство».

— Сиди, голубчик! Слушай и запоминай! — Ягупкин наказывал устроиться в Дивизионной. Передал ему поддельный паспорт на имя Петрова Ивана Спиридоновича.

— Не вызывай к себе интереса, смотри, бери в ум…

— А дальше чё?

— Чё да чё — язык на плечо! — сердился сотник. — Когда потребуешься, тебя найдут.

— А как узнаю?

— У-у, заакал, челдон! Того человека ты знаешь в лицо. Он скажет: «Привет из Кяхты!». Его слова — закон. Груз отдашь ему.

— Так точно, ваше благородие!

Ягупкин открыл Кузовчикову своего агента, прирученного ещё в довоенное время. Служил тот на угольном складе. Узнать его легко — на подбородке угловатое родимое пятно в пятак величиной.

— Назовёшь пароль: «Купи себе пимы, паря!». Он должен ответить: «Пока свои ладны!». Встречу не откладывай надолго. Передашь ему задание: укрыть человека! По такому же паролю. Про себя — молчок! И тогда же проследи: как поведёт себя меченый? Если не заюлит, ладно. А если что другое, то остережёшь того, кто найдёт тебя по первому паролю. Дескать, не ходи к угольщику.

— А дальше чё?

— Выуживай сведения у подгулявших горожан, воинских начальников. Заводи дружбу с солдатами. Прислушивайся к болтовне командирских жён. От их болтовни нам польза!

— Доколь работать?

— Остальное узнаешь у знакомого. — Ягупкин встал из-за стола и протянул руку. — Ну, Иван Спиридонович, да поможет нам Бог!

Кузовчиков наметил поселиться на окраине города, ближе к Дивизионной. В молодости он с приятелями ходил туда собирать рыжики и маслята, совком нагребали в горбовики бруснику. В то время в той горной долине ютились несколько бедняков в землянках. Попав в урочище, Иван Спиридонович не признал местность. Лишь Лысая гора по-прежнему вздымала голую маковку над тайгой.

Посёлок с тремя улицами. Срединная, от оврага вверх, названа в несть какого-то Демьяна Бедного. В развале между сопками образовалось кладбище. Домики одноэтажные, деревенского типа. Изредка — под тесовыми крышами, просторные, за высокими заборами. Купами сохранились сосны, даже по улицам — вразброс. На фоне осеннего неба зелень их выглядела тёмными копнами. С Лысой горы вниз сбегали светлые тропки.

Дорога из города полого поднималась в сопки, вилась между соснами. Пахло смолой и прелой хвоей. Встретилась женщина в плисовой жакетке. Ноги в глубоких калошах. Катила тележку, на которой был укреплён объемистый оцинкованный бак.

— Здравствуйте!

— Чё надо, борода? — Женщина скосила на Кузовчикова тусклые глаза, придерживая за оглобли двуколку.

— Кто тут сдаёт угол внаём?

— Вон, спроси Плешчиху! — Она кивнула головой на крайнюю в улице мазанку. Поправила на голове сбившийся платок и пустила тележку под горку.

У жёрдочной калитки — скамейка из горбыля. Деревянный почтовый ящик прикреплён снаружи столбика. Во дворе старуха. Ватная кацавейка засалена. Мотает кургузой метлой у крыльца. Узнав, в чём нужда пришельца, тотчас согласилась принять на постой. Условия строгие: никаких женщин не приводить, возить или носить воду с аллейки!

В первый же вечер после постного чаепития при керосиновой пятилинейке (стекло расколото и залеплено полоской бумаги) Иван Спиридонович узнал историю посёлка. Внизу, на той стороне железной дороги, напротив тюрьмы, была окраина города, в уличном обиходе — Шишковка. Военведу надо было строить изопродпункт — долой домишки!

— Теперь солдатские поезда там дезинфицируют. Военных кормят в столовке. Ну, которые на фронт. — Хозяйка убирала со стола кружки в тазик с тёплой водой. Ополаскивала их и водружала в стенной шкафик. — Жителей посёлка стали переселять в тайгу, на край города. Ну, вот и есть Новая Шишковка. Которые побогаче, как Галушевские или Клепиковы, свои дома снизу перетащили сюда. Под железом которые. А по большей части — кто как сумел. Кто из самана. Кто из малогодных шпал…

— То-то, смотрю, хатёнки ледящие…

— Трудом праведным не наживёшь хоромов каменных! — Хозяйка вытерла морщинистое, бурое от загара лицо подолом кофты.

— Шишковка — прозвище подходящее! — Кузовчиков размяк в тепле и душевности беседы. — Придумано ладно…

— Дак шишки тутот-ка прорва! — оживилась хозяйка. — Самовар разжечь — шишка. Печка — шишки!.. Ну, а понижее нас — Берёзовка. Колки тама-ка берёзовые да грузди ядрёные. А дале — Дивизионная. Служилые там муштру проходят. К железной дороге — Аллейка. Водоразборная колонка распроединственная. Пёхом сюда водичку. Кто на коромысле. Кто на тележке. Так что подставляйте горбушку, ваше величество!

— С нашим расположением, Анисья Трифоновна! Сделаем в акурат!

— Ты надолго?

— Месяц на поправку. Наладится здоровье — опять на войну турнут.

— Выходит, паспорта у тебя чёрт-ма? В домовую книгу вписать. Есть гумага?.. Сделай пометку в военкомате или у коменданта. Квартальный староста строгонький! Безногий Мордовский. У него всё честь по чести чтоб…

— Обладим, Анисья Трифоновна. Поработать придётся — харчиться надо. — Кузовчиков не освоился со здешними порядками и опасался показать фальшивый паспорт.

— Без карточек худо, Ваньча! Ты чё можешь?

— По плотницкой части.

— Махать топором? — Хозяйка вытерла тряпкой капли воды на столе. — Чай попили, скажем: «Мясо ели!». Говоришь, по топорному делу мастак?.. Ты вот что, Ваньча, у Грушевских старшина с Дивизионки. Сухари сушит с Муськой Конопатой. А та берёт у меня яйца. Понял?

Иван Спиридонович ничего не понял, но кивал головой, будто бы поддакивал хозяйке. Анисья Трифоновна села на лавку у печи.

— Там, ботают, стройка вовсю ведётся. Ну, полштофа на стол. Смекаешь? Ломать голову ни к чему! — Анисья Трифоновна подсказала, к кому обратиться за «первачом», у кого бражка хмельная водится. — Ходить в гору напрямую — вёрст пять. Зато у них паёк покрепче. Из военторговской лавки перепадает. Ордера на промтовары дают. Ну, а с его зазнобой Муськой — слово за мною. Ну, ты, Ваньча, не подведи старуху!..

Мазанка, в которой Кузовчиков снял угол, стояла с краю улицы. Машинист Плешков строился, когда земельный участок ему отвели за последними усадьбами новосёлов. Избёнка затеяна была небольшая, в расчёте на троих. Перед войной он начал возводить подобие веранды. Стройку свою не успел завершить — призвали в военно-эксплуатационное отделение. А там — фронт. Вскоре подошла очередь сына. Осталась Анисья Трифоновна в избе одна. В войну посёлок разрастался за счёт приезжих и вскоре улицы дотянулись До дремотного бора. Дом Плешковых оказался крайним в порядке. Дальше — тайга. Там — царство военведа: склады ГСМ да полигон стрелковый. А теперь вот новая стройка…

Убого и нище жил тут люд. Знали друг друга, и появление постояльца у Плешковой не осталось незамеченным. Первым увидела его продавщица Муська. Краплёное оспой лицо тридцатилетней вдовы посветлело: она не имела дел с такими бородатыми мужчинами!.. Тощая, с тонкими губами, она рвалась взять от жизни всё возможное сегодня, не откладывая на завтра. Привадила старшину из Дивизионной. Двойная выгода: мужик в доме и пакеты с продуктами от него нехудые. А тут новая цель…

— Тебе, Павлик, плотники нужны? — спросила она кавалера, когда ложились в одну постель и согревались под одеялом.

— Спрашиваешь! Мастеровых забрали на стройку, а морозам не скажешь: зайдите завтра! — Старшина ногтем мизинца чистил гнилые зубы. — А спрос с кого, как считаешь?

— Со старшины! — Муська накрыла его рот ладошкой и поцеловала в висок.

— Правильно мыслишь, подруга! Тут дует, там — течёт. Сквозняки да дыры — горю синим пламенем!

— У соседки остановился здоровый мужик, после ранения солдат. Тётка Анисья ручается. Плотницкая часть…

Старшина приходил к ней, издёрганный заботами. Пил и ел, не ощущая ни радости, ни удовлетворения, как принудительную работу выполнял. За ночь восстановив силы, по-скорому выпивал стакан молока и, сжевав глазунью из трёх яиц, мчался на рабочую вертушку «Город — Стеклозавод — Дивизионная». Пробежав под горку с полкилометра, окунался в нервотрепку будней. С Кузовчиковым вёл речь на ходу.

— Топор от гвоздодёра отличаешь?

— Обижаете, товарищ старшина! В крестьянстве без ловкой руки…

— Ладно, Петров! — Старшина вернул Ивану Спиридоновичу его сомнительный паспорт. — Подожди в КЭЧе. Думаю, поладим.

— Благодарствую. Магарыч за мной!

— Магарыч магарычом, солдат, а спрос на всю катушку. Не хвалюсь — норовом крут. Скажет любой в гарнизоне. И поимей для памяти!

Старшина Малахов знал о приказе по гарнизону: бдительность! Проверять всех, кого нанимаешь на работу. Да зима на носу. Прорех в коммунальном хозяйстве — не сосчитать. А мужик на вид исправный. Жёлтая нашивка за тяжёлое ранение. Справка из госпиталя…

От Маруськи вернулся Кузовчиков за полночь. Магарыч он поставил-таки Малахову. Набрались прилично — на «ты» перешли и обнялись напоследок. Лёжа в своём углу, Иван Спиридонович в полудрёме выстраивал картинку за картинкой панораму своего похода от границы. С первыми лучами солнца он забирался в заросли, торопливо проглатывал сухие куски хлеба, запивал водой из помятой манерки. Прислонясь к дереву, застывал, смыкал веки. После ночной усталости он мертвецки засыпал, укрывшись травой и ветками. Он старался выспаться, чтобы не ослабнуть в дороге. Муравьё, отогревшись на солнце, забиралось на шею, он давил их пальцами спросонок. К вечеру ему удавалось собраться с силами и вновь карабкаться, спотыкаться, одолевать буреломы — в пути всю ночь. С рассветом он опять засыпал убойно в лесном укрытии. Мешок его с каждым днём тощал. Главное место занимал груз, упакованный Ягупкиным для передачи на встрече с напарником.

…Старшина, обрадованный удачным пополнением изрядно поредевшего штата, снабдил Кузовчикова продуктовыми карточками, прикрепил к гарнизонной столовой. «Побрейся, Спиридонович! Пугаешь народ своей лопатиной!» — советовал Малахов. Мнимый Петров отшучивался: «Зима на носу, а с бородой — теплее!».

Дотемна не расставался Иван Спиридонович с плотницким инструментом. Примелькался в гарнизонных кварталах. Иные уже приветствовали: «Как драгоценное, Спиридонович?». И ему было лестно это слышать. Позволял себе и вольности. Как-то начальник Дома офицеров пристал:

— Укоротить бы мачту антенны, Спиридоныч!

— Закончу заделывать щели в казарме солдат, так хоть кальсоны тебе укорочу! — И посмеивался себе в бороду.

В очередное воскресенье Иван Спиридонович наведался на железнодорожный вокзал. Шагал по перрону с шести до семи вечера — никто не подошёл. Как было условлено в Харбине, он обязан был повторить выход в следующее воскресенье. И так до встречи с другим агентом.

А тут старшина нарядил его подправить крыльцо в прачечной. С ящиком в руке пересёк плац. На сушилках — бельё. Ветер рвал подштанники да рубахи, как паруса на китайской сампане, что плавали по Сунгари. Поднырнув под шевелившийся полог выстиранных простыней, Иван Спиридонович услышал гневный возглас:

— Не мог обойти, варнак?!

Женщина несла на коромысле корзины с мокрым солдатским исподним. Белый платок облегал её голову. Ноги — в глубоких калошах. Тёмная юбка обмахрилась по низу. Голос до боли знакомый.

— Грунь… — Иван Спиридонович невольно опустил ящик наземь. Шаркнул ладонями по линялым штанам.

— Гру-уша!

Женщина расширила большие глаза. Корзины зашатались. Ноги разъехались на сырой глине.

— Ваньча! Ва-ань…

Иван Спиридонович озирнулся, охваченный враз слабостью и ужасом.

— Я вечером… Живой я! — Подхватив ящик с инструментом, он без оглядки зашагал к красному зданию, над дверью которого курился седой пар.

Не откладывая далее посещение угольного склада, Кузовчиков отпросился у старшины и на пригородной «вертушке» доехал до остановки «Механлит». Слева на сопке виднелся плотный забор, увитый колючей проволокой. На углу возвышалась будка часового. Распахнулись ворота, выпуская телегу, и Кузовчиков увидел врытые в землю цистерны: склад ГСМ! Мимо кагатов угля он пробрался к главному входу экипировочного склада для паровозов…

В числе задач, решаемых группой «Тайга», являлась добыча сведений о «законсервированных» агентах, оставленных некогда семёновскими контрразведчиками. Из Харбина долгое время Чугунов такого рода информацию не получал. В связи с активностью противника, нацеленной на Распадковую, «закордонка» передала один довоенный адрес: пункт снабжения паровозов. Расплывчато: попробуй вычислить затаившегося изменника в полутысячном коллективе!

Лейтенант Сидорин провёл целое исследование, тревожа слой архивной пыли, пока докопался до упоминания в документах некоей личности с угольного склада. Пролистал сотни бумажек в папках оперативно-следственных материалов. Перелопатил множество судебно-следственных дел, законченных производством с вынесением приговоров. Нашлась-таки справка о задержании лазутчика «с той стороны». В его задание входили легализация и устройство на железную дорогу, выявление параметров графика движения поездов, состояние паровозного парка в пределах тягового участка. На допросах тот выложил явку и пароль. Чекисты решили было использовать шпиона для «игры» с харбинской разведкой. Ему позволили послать хозяевам сообщение о благополучном прибытии в город на Селенге. С началом войны разбитной мужик явился в военкомат как доброволец. В суматохе мобилизационных недель его упустили из виду. Когда хватились, то эшелон был уже за Москвой. В районе Вязьмы вражеская авиация накрыла поезд…

Сидорин присмотрелся к дому, где предположительно мог жить содержатель явочной квартиры. Двухэтажный деревянный дом, принадлежавший до революции прасолам Клепиковым. Теперь улица Ранжурова. В соседстве вагоноремонтное депо и военно-продовольственный пункт…

В сером ватнике, лохматой шапке, старых ботинках, веснушчатый лейтенант показался на угольном складе. По наводке местных чекистов, он признал человека, якобы оставленного семёновцами для сбора сведений в пользу врага — хозяина явки.

Вечером следующего дня Сидорин уверенно приблизился к месту экипировки паровозов. Командовал загрузкой тендеров углём худой, сутулый, явно больной мужчина с впалыми щеками. Железнодорожная шинель свободно свисала с плеч. В подшитых валенках с трудом переставлял ноги. На подбородке — родимое, сизоватое с фиолетовым оттенком, пятно…

Лейтенант дождался конца смены и незаметно проследовал за экипировщиком до виадука возле пожарного депо. Когда меченый спускался на приречную сторону, Сидорин догнал его и назвал пароль. Отозвался пискливым голосом. Ответ был правильным. Заходясь в кашле, экипировщик испуганно говорил:

— Сегодня ко мне нельзя. Родня гостит. Приходите завтра часов в восемь вечера.

В те же сутки сотрудник местного НКГБ позвонил Фёдорову:

— Засветился твой лейтенант!

После встречи с Сидориным, часов в десять вечера, к дежурному в бюро пропусков НКГБ явился гражданин с меткой на подбородке: «Подозрительный тип привязался!». И описал лейтенанта во всей его молодой красе. И изложил письменно свою историю.

Вечером, приняв доклад лейтенанта о встрече с содержателем явочной квартиры, Фёдоров посчитал необходимым продолжать наблюдение за угольным складом. После звонка республиканских коллег это теряло смысл. Капитану пришлось менять своё решение на ходу. В темноте он направился в гарнизонную гостиницу, где поместился Сидорин. Она находилась в центре военного городка. Фёдоров не раз чертыхался, оступаясь на разъезженной колее, пока достиг цели.

В ночном небе звёзды — по кулаку! Ветерок наносил с Селенги всполошенные крики диких гусей, очевидно, обманутых электрическими огнями города.

Фёдоров застал лейтенанта в необычной позе: тот лежал на полу посередине комнаты. Перед ним была расстелена крупная карта. Рядом — настольная лампа без абажура. В её свете выделялись на путеводителе буквы «Харбин».

— Бог помощь, Григри!

— О-о, товарищ капитан! — Сидорин со смущением подхватился, одёрнул гимнастерку и зарумянился, как застигнутый за непотребным делом. — Раздевайтесь, Семён Макарович…

Фёдоров снял шинель, бросил её на стул. Фуражку — наверх шкафа. Разогнал складки гимнастёрки под ремнём.

— Как насчёт чайку волжскому водохлёбу? — Семён Макарович съел в столовке дольку селедки и вдобавок кусок солёного омуля с гороховым пюре — жажда одолевала.

— Это — мигом! — Сидорин помчался на кухню гостиницы.

Капитан нагнулся, рассматривая чертёж города, — кварталы, мосты, линии транспортных коммуникаций, размещение храмов и предприятий…

Сидорин вернулся с оцинкованным чайником и двумя кружками, водрузил их на узеньком столике у окна. Поднял с полу карту и настольную лампу — на подоконник!

— Изучаю стольный град эмиграции, — пояснил лейтенант и принялся помещать на столике блюдце с кусочками рафинада, упаковку печенья-галет. — Извините, гостей не ждал!

— Сойдёт! — Фёдоров обжигался кипятком, сдобренным фруктовым концентратом, называемым витаминным чаем. Рассказал он и о предупреждении местного НКГБ, чем вконец расстроил Сидорина.

— Перевоплощался… Архивную пыль глотал. Всё впустую!

— Не пропадёт наш скорбный труд! — силился взбодрить сослуживца Фёдоров. — Не переживай, Григри! Это ведь как дважды два — восемь…

— Не скажите! Пойдёт полоса невезения…

Семён Макарович на правах старшего тоном и манерой разговора давал понять Сидорину, что он должен уметь мириться с огорчениями, иначе победы не видать, что такое в практике контрразведки случается, что дело, в общем, поправимо. Фёдоров развернул карту Харбина.

— Как глянется столица?

— Тренирую воображение, товарищ капитан. Мысленно хожу по улицам, сажусь в трамваи, переправляюсь через Сунгари, заглядываю в дома…

— Наших возмутителей спокойствия не увидели? — шутливо спросил Фёдоров. — Не встретились случайно в трамвае? — Прищучим, тогда спрошу! У меня такое предчувствие, Григри, что встреча состоится. Всполошили харбинцы наше ведомство не на шутку. Видел, как шурует Голощёков? За каждым кустом выискивает врага. А ты, понимаешь, разлёгся на полу, воображение развиваешь!

— А чего это Голощёков насторожен с нами, будто проверяет?

— И ты заметил? Насторожен — не то слово, лейтенант! Мне представляется ситуация в таком ракурсе. Люди с трудом терпят чужое превосходство, не любят чувствовать чей-то перевес над собой. Вот жил-был Яков Тимофеевич, складывал про запас бумажонки в распухшие досье, карауля чужие судьбы. И вдруг в одночасье живое дело: враг в натуре! Живое дело — у нас с тобой. У него — копилка, полная подозрений. А ему хочется доказать — я пекусь о Родине отважнее всех! А старание-то его не от души, а от нарочитой услужливости с оглядкой на начальство. А люди редко уважают бумажных крючкотворов!.. Да шут с ним, с этим Голощёковым!

— Вольготнее, когда сосед надёжный, — не согласился Сидорин.

Фёдоров подошёл к настенной полочке, где ютилась стопка книг, склонил голову, силясь прочесть название на корешках.

— Юриспруденция?

— Краеведение. Историю пытаюсь постигнуть. Что тут да как было до нас, — пояснял Сидорин, исправно дожёвывая сухое печенье.

— История — результат пота, крови, страданий, мук людских. И до нас, и при нас, и после нас. Не так ли, Григри?

— Не очень так, Семён Макарович! История человека — его поступки. История общества — поступки народа. К своему сожалению, всё чаще обнаруживаю, что история общества замешана на крови.

Вытерев тыльной стороной ладони рот, Сидорин снял с полки томик с закладками и увлечённо продолжил:

— Подумать только, на месте стройки топал человек железного века! На левом берегу Селенги обнаружены стоянки людей двадцатипятитысячелетней давности! Вообразить даже немыслимо!..

— Поближе ничего не обнаружил, Григри? — усмехнулся капитан.

— В Берёзовке среди солдат вели революционную работу члены «Забайкальского отделения Всероссийского союза Верхнеудинского гарнизона» в 1906 году.

— А ещё ближе? — подзадоривал капитан.

— Не успел! Харбин отвлёк…

— Тут и газеты не поспеваешь просмотреть! — сокрушался Фёдоров, допивая бурый кипяток. — Спасибо за хлеб-соль, Григорий Григорьевич. Пора разбегаться! Слышал, третий петух голосит…

Иван Спиридонович расстался с «меченым» в потёмках. Издали понаблюдал за агентом. Тот звонил кому-то по телефону. Поманил напарника, сменил ватную телогрейку на форменную шинель, нахлобучил шапку и скорым шагом пустился по направлению вокзала. Миновал контору кондукторского резерва, обогнул паровозное депо. На «Аллейке» оглянулся и ещё быстрее потопал к жёлтому одноэтажному дому напротив железнодорожной поликлиники. Кузовчиков ахнул: «Отделение НКГБ»!

Иван Спиридонович поспешно поднялся переулком вверх и у подошвы Лысой горы перевёл дух: «Загубил себя!». И бороду не сбреешь, и другого посыльного от Ягупкина не спасёшь. Утешал себя тем, что квартировал в глухом посёлке. И ругал себя вместе с Ягупкиным: «Подсунул сотник гнилой товар!». И не дождаться неизвестного гонца не имел права… А, может, не дрожать, как загнанному зайцу, повиниться?.. От этой мысли он содрогнулся: тюрьма светит в лучшем случае. А если обнаружат — ещё горше! В метании души, противоречивых чувствах направился он в свой угол, в мазанку Плешковой…

В тот же вечер из НКГБ позвонили капитану Фёдорову:

— Побывал бородатый мужик по паролю! Угольщик прибежал со страхом за свою жизнь. Установлено наблюдение за домом и работой содержателя явочной квартиры врага.

Фёдоров, в свою очередь, послал шифровку майору Васину.

Пересиливая страх, суетясь, Кузовчиков вновь явился к железнодорожному вокзалу в условленное время. Примостившись у билетной кассы, он прикрывал лицо воротником зимнего полупальто. Замирал от каждого пристального взгляда. После рабочего дня (а работали и в воскресенье) люди разъезжались на пригородных поездах в Заудинск, Тальцы, Онохой, Дивизионную, Ганзурино. В нервной тряске, обмирая от всякого приближения подозрительного человека, Иван Спиридонович дотерпел кое-как до девятнадцати. Прихватил ещё минут пять на непредвиденное опоздание. Ему представлялось, неизвестный ему агент, явившись к «Меченому», схвачен НКГБ. Его било, как в морозном ознобе, от такого предположения. Он поспешно затёрся в толпу пассажиров, рывком поднялся в облепленный вагон «вертушки». До его слуха донеслись слова из станционного громкоговорителя: «Войска Первого Прибалтийского фронта вышли на побережье Балтийского моря и отсекли немецкую группу армий «Север» от Восточной Пруссии… Войска Третьего Украинского фронта форсировали реку Морава».

И в вагоне, и пробираясь от стеклозавода по лесной тропе к Шишковке, Иван Спиридонович с удивлением думал: «Как легко попасть в объятья страха!». Трусости за собой он не замечал. А вот дрожь во всём теле унять не может. Пугал его и возможный провал не известного ему агента. Всю вину Ягупкин свалит на него, Кузовчикова. Расправа последует…

В один из свободных воскресных дней Ивана Спиридоновича потянуло в Сотниково. Из посёлка Шишковка, где он поселился у глуховатой бабки, спустился к новому мосту, пересек Селенгу. На выгоне перед деревней разговорился с подростком, пасшим коров. Скотина разбрелась в пойме реки Иволги, выбирая полянки с пожухлой травой. «Не знаешь, куда подевались Кузовчиковы?» Паренёк насупил бровишки: «Тетка Агриппина, чё ль?» — «Она самая. Дом пошто забит?» — «Дак она вышла замуж и переехала за Селенгу, кажись, в Распадковую». — «Давно, однако?» — «До войны, считай. Ейный мужик плотничал у военных» — «Эх, незадача! Повидать бы надо» — «Чего проще, от вокзала третий дом над речкой. Спроси Заиграеву — всяк укажет. Петьча ейный набегает в Сотниково, чё передать?» — «Сам наведаюсь!»

И теперь, после нечаянной встречи с Агриппиной у прачечной, Кузовчиков с жгучим нетерпением ждал темноты. Он давно желал такой минуты. И боялся. И надеялся. И страдал в неведении. Затаился в тальнике на берегу Селенги. Погас свет у соседей. Темнели окна Заиграевых. Стихли поселковые собаки. Иван Спиридонович перекинул своё большое тело через жердяной заплот. От хруста прясел похолодел. Прислушался. Вдруг собака во дворе! Прижимаясь спиной к бревенчатой стене, приблизился к окну. Задохнулся от волнения. Укрепившись в силах, легонько стукнул по стеклу. В сенях послышались мягкие шаги.

— Кто там? — Голос Агриппины настороженный.

— Груня… Я это… Ваня…

Она приоткрыла двери. Прислонилась к косяку. Шубейка накинута на плечи. Волос под шерстяным платком. Пахнуло домашним теплом.

— Груша… Грунюшка… — У него першило в горле.

— Мам… А, мам, кто пришёл? — ломкий голос подростка из глубины избы.

— Соседка. Спи, Петьча! — Агриппина Петровна прикрыла двери, оттёрла плечом Ивана Спиридоновича во двор.

— Откель ты, Ваня?

— Домой вот… а там окна заколочены… Бурьян во дворе…

— Каин ты, Ваньча! Каин! Камнем висел на моей шее целых восемь лет. Ни весточки. Ни похоронки. Век вековать соломенной вдовой, чё ли? Встренула пришлого хорошего человека, расписались. Так и его война сожрала! Как считаешь, так и суди, Ваня. В дом не смею. Петьче знать незачем. Прости, за ради Бога!

— Ладно, Груша… Ладно! Живы, и ладно. — Голос Ивана Спиридоновича прерывался. Ему желалось рвануть к себе Агриппину, прижаться и расплакаться.

— Если ничего, Ваньча — покайся. Стираю бельё командиру. Он вроде ничего. Поговорю, если хочешь. Ну, сошлют на фронт…

— Похорошела ты, Грунюшка…

— Где ты обретаешься?

— Саднит в душе. Хоть петлю на шею! — Иван Спиридонович отступил к заплоту — в избе послышались быстрые шаги. Переметнулся через жердины без остережения. Загавкала собака, встревоженная чужими звуками. Он сбежал по крутому откосу к речке. От воды несло сыростью. У Заиграевых засветилось окно…

Светились окна и в посёлке стеклозавода. За Селенгой — огоньки Вахмистрова и районного центра Иволги. Дела этих домов, этих улиц, тех заречных сёл сами по себе, а он, Кузовчиков, сам по себе, отторгнутый этим миром, как с другой планеты. Даже своей фамилией не смей пользоваться! Это оглушило его своей очевидностью, оглоушило безжалостностью. Для Груши он — чужой. И парнишке её. И для новых знакомых по гарнизону. На сущей земле он никому не нужен: ни здесь, ни в Харбине. Такое открытие, как гром в чистом небе. Но оно вызревало давно в его неприкаянном сердце.

Иван Спиридонович сидел на берегу реки. Его охватило безразличие. Ему представлялось, как «Меченый» докладывает о его приходе, обрисовывает его приметы. На ноги поставлены сыскные люди, усилен контроль на улицах, вокзалах, дорогах. Он теперь похож на зайца, поднятого с лежки охотниками. «К одному концу!» — Кузовчиков направился в военный городок…

* * *

Генерал Чугунов смотрел в запотевшее окно — морось осенняя затянула полнеба. Клочковатые блёклые тучи опустились до маковок сопок, блудили в вершинных соснах. Со второго этажа, где размещалось «хозяйство» генерала, было видно, как часовой торил тропу у входа — пять шагов туда и столько же обратно. Вода прыскала из-под его солдатских ботинок. «Трудно ли сообразить грибок?!» — осудил он коменданта штабного помещения.

Тарас Григорьевич засиживался на службе: дома было невыносимо смотреть на старенькую мать, истерзанную неисправимой скорбью. Не глаза, а свежие раны. Один был внук. Послушный. Уважительный. В армии — капитан. Три ордена на груди. И сразу — пустота. И невестка на войне. «Терпи, сынок!» — провожала она его в штаб. Дескать, горе всех коснулось, у всех печали сверх меры. А сама едва держится на ногах…

Чугунов, расхаживая по кабинету, силился припомнить что-то важное, но оно не давалось. Он снова и снова пересыпал в памяти истекшие часы, возвращался в мыслях к прочитанным бумагам, к состоявшимся разговорам. «Что-то» не открывалось! И он вновь воззрился на площадку у входа. Часовой, как заведённый, шагал под мелким дождём. Некогда и Тарас Григорьевич был таким же караульным в Троицкосавской крепости, под Кяхтинской слободой. Генерал словно ощутил на своих плечах тяжёлое сукно набухшей от влаги шинели, промокшую шапку на голове, сырые портянки в ботинках. Он зябко поёжился, вспоминая себя на посту в ненастье. Тогда они, красные конники, квартировали в крепости, оберегали границу от белых на стыке с Монголией…

— Стоп! — Тарас Григорьевич по-молодому энергично прошёл к столу. Нацепив на переносье очки в тонкой оправе, принялся перечитывать обзорную справку командования пограничного округа.

— Вот оно! — Чугунов отметил абзац, где упомянуты табуны на границе. Между прочим, как о второстепенном наблюдении записано. В ежедневных сводках даже не отражено. Нашествие косяков диких монголок началось в самом конце сентября и продолжалось в первой декаде октября. И только на одном участке: стык кордонов Китая, Монголии и Союза ССР.

С чего бы лошадям мчатся к границе, пересекать запретную полосу? Волки в такую пору сыты. Потомство выпестовано. Течка не к сроку…

Генерал погрузился в думы о неизвестных, самом неприятном эпизоде за последние полгода службы. Выстроил события последовательно, как солдат в колонну. И вновь затушёвывалось что-то существенное. Тарас Григорьевич до боли в голове пересеивал отрывочные данные по прорыву вражеских агентов…

…Майор Васин колдовал над папкой с грифом «Совершенно секретно». На одном из документов мелким почерком генерала Чугунова написано: «Операция «Тайга». Каждое дело, с которым сталкивается военная контрразведка «Смерш», получает условное наименование. Если сам шеф лично установил кодовое обозначение, то дело имеет особое значение.

В папке под строгой «крышей» секретности были записи бесед с офицерами, занятыми на объекте, с местными жителями. Васин изучил материалы, присланные по запросу Чугунова из центральной картотеки Главного Управления военной контрразведки «Смерш» на лиц, которые по своим жизненным данным в чём-то могли привлечь внимание закордонных лазутчиков, Климент Захарович не раз обращался к оперативным бумагам, находившимся в папке. Справки. Записки. Заключения экспертов. Рапорты Фёдорова и Голощёкова. Фотографии. Показания очевидцев…

По мере пристального изучения документов, сопоставления фактов и наблюдений майор Васин пришёл к выводу, что засылка разведчиков из Китая означает: первое — в районе Распадковой противник не имеет агента, второе — задание одноразовое. Если в Забайкалье затаился постоянный резидент, то в Харбине не рискуют нагружать его. Поведение людей, замеченных в районе Распадковой и оставивших следы своего пребывания, со всей очевидностью свидетельствует о неопытности посланцев «оттуда»…

Вызов к Чугунову нарушил ход раздумий майора. Покашливая, Васин переступил порог кабинета.

— Садитесь, Климент Захарович! — Генерал высказал свои соображения по поводу сводки пограничников.

— Считаете, новая переброска? — спросил Васин.

Чугунов пожал плечами. Пролистал бумаги.

— Не нравятся мне сии набеги дикарей! Кстати, табуны были из монголок. Негоже писать с иронией о них, как сделано сие в обзорной бумаге. Лошади монгольской породы незаменимы в сибирских условиях. На таких мы всю Гражданскую войну провоевали. Табуны, хм-м-м… Волки оголодали, что ль?

— Волки всегда голодны, товарищ генерал. — Васин знал о пристрастии Чугунова, как бывшего кавалериста, к лошадям и ожидал длительных рассуждений касательно этих животных.

— Считаете, набеги случайные?

— Не исключаю, товарищ генерал. Поиск травы, преследование…

— Так-то оно так, да з хаты як? — Тарас Григорьевич подвинул к майору сводную справку пограничников. — Обратите внимание — залповый прорыв! И на одном отрезке границы. Что, тут самая свежая трава? Почему баргуты сгоняют табуны именно сюда? Где здесь логика, товарищ майор?

— Догадки. Нужно добывать факты, товарищ генерал.

— Это — за вами!.. Во времена Блюхера, когда японцы цеплялись за советский Дальний Восток, смутно помню, то ли под Шмаковкой… Нет, точно, под посёлком Кронштадтка! В апреле 1920 года. Там мы растрепали белую сволочь. Вмешались японцы, спасая своих подопечных. Я в секрете находился. Заметил косяк одичавших монголок. Бешеным галопом неслись на наши позиции по опушке леса. Намётом шёл каурый жеребчик. Что-то висело сбоку. По нашим сигналам эскадронцы обложили незваных гостей. На жеребце в сетке — разведчик белых! Нет ли аналогии, Климент Захарович?

— Пограничники прозевали?

— Вот-вот, тактично посоветуйте вернуться к эпизоду лошадиного нашествия…

— Время упущено да и снега теперь там…

— Снега испортили картину, само собой. — Чугунов нервно барабанил пальцами по столу. Но пытался сдержать себя: как расслабились на границе! — Остался лес. Есть люди. Есть опавшая хвоя и лист, привявшая трава. Да что учить следопытов-розыскников! За сколько дней можно добраться от границы до Распадковой?

— Если воспользоваться поездом, дней пять.

— То-то ж, Климент Захарович! Менее недели… Анализируем, логику пристёгиваем, а шпион — в деле! А вы с Голощёковым освободили себя, чтобы слать запросы в поисках внутренних врагов. Планомерное, многолетнее установление личности каждого! Не потому ли противник опережает нас?..

— Товарищ генерал! — Васин стал по стойке «смирно». — Уважая вас, должен предостеречь. Вы не первый раз бросаете тень на суть занятий органов безопасности. Как понимать вас мне, кадровому сотруднику НКГБ?..

— Чугунову шьёте дело? — Генерал сдёрнул с переносицы свои очки. — Сегодня же отошлёте «телегу» на имя наркома?

— Обижаете, товарищ генерал!

— Тебя отметили, Климент Захарович, меня тиранили на всяких уровнях — уточняли личности!

— Я подчинён требованиям центрального аппарата государственной безопасности!

— Грош цена нашим проверкам, ежли душа — потёмки! Никак не установишь её. Она молча отвергает всех и вся. Позволю себе напомнить вам о Люшкове.

— Слишком расширительно толкование моих слов, Тарас Григорьевич! Я оцениваю конкретную ситуацию.

— Что же это с нами творится, Климент Захарович? Вы, кого я знаю много лет, смеете подозревать меня в подрыве органов?..

— Вы неосторожны в речах!

— Ладно, Климент Захарович! Погорячились оба. Прошу вас, оставьте всё иное и всю энергию — Распадковой. Фёдоров следит за таёжным тайничком?

— Тайник мы оставили за охотником.

— Не понял! — Тарас Григорьевич насторожил глаза. — Доложите подробнее, товарищ майор!

— Продолжительное время наблюдение ничего не принесло. Мы отозвали лейтенанта Сидорина.

— Мотивируйте сие решение!

— Охотник Дондок не спускает глаз с горушки…

— Та-ак, самодеятельность…

— Охотник ничуть не хуже лейтенанта приглядит за тайником, не сомневаюсь! — стоял на своём Васин.

— Если провороним, спрошу с вас! — Генерал упёр кулаки в стол, сжав губы. — Ох, неспроста эти дикие лошадки!

Генерал вызвал по внутренней связи полковника из штаба пограничного округа, высказал недовольство по поводу табунов. Пританцовывая пальцами по столешнице, опустил трубку на аппарат.

— Хватились, голубчики! На границе нашли три бесхозных лошади. Понятно, товарищ майор? Бесхозных!.. Прикажите вернуть лейтенанта Сидорина в тайгу! Второе. Пусть Фёдоров возьмёт на заметку всех, кто поселился в Распадковой и окрестностях после, скажем, пятого октября.

— Разрешите исполнять? — поднялся Васин. Он покинул кабинет с нехорошим осадком на сердце.

К Распадковой был не один день пути и Аркатов расчётливо тратил силы. В опасной полосе кордона ему пришлось задержаться — инструкция Тачибана. Перепрятал груз: не навёл бы Скопцев красных оперативников! В тайге, развернув антенну, передал в Харбин: «Прорвались!».

Разыгрался буран — следы замело начисто! Пришлось по-быстрому стебать-хлебать, чтобы уместись от границы и поспеть к сроку на место обусловленной встречи со Скопцевым.

Аркатов уяснил ещё в Харбине потайную мысль японского капитана: нужно умело «отдать» красным Скопцева! Урядник догадывался, что Ягупкин не осведомлён о замысле Тачибана. Японцы придумали уловку для отвлечения противника от основной акции на базе. Перед самой заброской Тачибана в Хайларе поручил ему удостовериться, как «возьмут» «Рыжика» и как сотрудники «Смерша» поступят со спрятанной в тайнике рацией. Тачибана приказал «Арату» запомнить по карте место хранения радио.

По лесным чащобам шёл он без отдыха по двадцать часов в сутки. Уклонялся от наторенных дорог. По-волчьи выбирал глухомань. В тайге наткнулся на двух охотников-бурят. Попили чаю. Он выпросил вяленого мяса. Шатун, мол, разорил его зимовье!..

Скопцев первым явился в Распадковую. Нашёл прибежище на Лысой горе, в частной хибарке старой рассыльной паровозного депо. Представился отчисленным из армии по ранению. На стройку прислал, мол, военкомат. С пропиской уладится, как только зачислят в штат строителей. Щедро отвалил хозяйке тридцаток.

Платон Артамонович шёл по узкой улочке посёлка. Вон лавка купца Матафонова. Отец недолюбливал чалдонистого соперника — завсегда сбивал цены на табак!.. Странная жизнь текла мимо Скопцева: тут не кричали рикши, как в Харбине, не зазывали в лавочки купцы, не орали пьяные казаки, не было полураздетых женщин, заманивающих прохожих на «свидание». Поленницы дров у заплотов. Снежком припорошены крыши. Дымки ввинчиваются в высокое небо. И таким неизбывным веяло ото всего окружающего, что спазм давил горло. Хотелось криком кричать: «Примите меня, люди!».

Он направлялся на Лысую гору, на место обусловленной встречи с Аркатовым — «Аратом». Второй раз шёл. В первый назначенный срок урядник не показался. Без его ведома Платон Артамонович не имел права идти к тайнику…

Встретились в заброшенном сарае, облюбованном Скопцевым ещё в первый заход. Вязанки валежника для отвода глаз. На случай постороннего интереса.

— Пошто опоздал?

Аркатов развязал вещевой мешок.

— Попал в проверку! Давай пожрём. Живот подвело.

Изот Дорофеевич ел с жадностью. Тужилась кожа на обветренных щеках. Маленькие глазки маслились в удовольствии.

— В рот не оскверняет. — Аркатов смачно пережевывал мясо оленя, добытое у бродячих белковщиков. — Оскверняет изо рта. Так сказано в святом писании. Как ты, «Рыжик», по такому делу? Не скурвился пока?

— Иди-к ты, урядник! — Скопцев жевал краюшку хлеба, хрустел солёным огурцом. — Жизнь, она, курва, всякая бывает!

— У тебя не ладонь, а лопата. Ишь, гребёшь в рот, как волк!

Скопцев засопел, примеряясь, куда способнее звездануть урядника. Аркатов смахнул снедь в мешок.

— Расселись, как у тёщи на блинах! Ты крышу имеешь?