Глава одиннадцатая ЭХО 23-ГО КИЛОМЕТРА

Глава одиннадцатая

ЭХО 23-ГО КИЛОМЕТРА

Звук, оглушивший Уткина настолько, что в первый момент он не почувствовал боли в правой руке, был пистолетным выстрелом. И звук этот прогремел не так уж сильно, и эхо после него не перекатывалось по окрестностям, потому что шел мелкий дождь, до того мелкий, что у земли он обращался в туман, а туман, как известно, душит звуки подобно вате. Эхо выстрела на 23-м километре было громким только в фигуральном смысле слова. А то, что Уткин не почувствовал боли в руке, — вполне естественно и не противоречит общему правилу. Кому доводилось получать пулю, те знают, что она может, скажем, ударить в ногу и сбить человека, как дубиной, а заболит нога лишь через минуту, через пять, а то и через полчаса. Вероятно, тут мы имеем дело с парадоксом: удар пули оказывает анестезирующее действие, продолжительность которого прямо пропорциональна силе удара. Но оставим это медикам...

Павел выстрелил одновременно с Уткиным. Его задача была сложнее, чем задача Уткина, ибо ему требовалось попасть в руку, а не в грудь. И он попал, и Уткин выронил свой бесшумный пистолет, а Павел, бросив кожаную сумку, мгновенно схватил с земли блеснувшую изящную штучку, которая была на удивление легка. Когда разгибался, понял, что ранен в левое плечо, но, кажется, не очень серьезно, так как сустав работал нормально. Он отпрянул на два шага, и лишь тогда в плече возникла саднящая, щиплющая боль, словно оцарапался о гвоздь.

— Тихо, голубчик! — Павел воспользовался словечком, с которым секундой раньше обратился к нему Уткин.

Тот стоял, чуть подавшись вперед, как перед броском. Но правая рука висела у него плетью.

— Возьми сумку, надень на плечо, руки на затылок, — приказал Павел деловитой скороговоркой.

Уткин повиновался. Похоже, он все еще был оглушен выстрелом и не соображал, что происходит.

— Теперь к дороге.

Они зашагали по мокрому травянистому полю к шоссе. Из-за поворота, со стороны города возникла пара белых размытых лун. По мере приближения луны сблизились, слились в одну, сплюснутую с боков, а потом растаяли: автомобиль промчался и исчез в туманной мгле.

Когда, перепрыгнув через кювет, встали на обочине, Павел спросил:

— Как рука?

— Ишь, заботливый! — неожиданно окрысился Уткин.

— Я за тебя головой отвечаю, — сказал Павел. — Так что не выпендривайся. Куда попало?

— Ниже локтя.

— Кость?

— Не знаю.

— Болит?

— А пошел ты!

— Ну-ну, полегче, шустряга, — оборвал его Павел. — Прошу прощения, я вас, кажется, задел... А вообще-то ты сам виноват.

Вдали замаячило белесое овальное пятно — машина в сторону города.

— Не остановится ведь, чертяка. Место темное, два мужика, — сказал Павел самому себе и повторил: — Нет, не остановится...

Пятно раздвоилось. По хрустящему шороху рубчатых шин можно было определить, что приближается грузовая.

— Ну-ка, давай на середину. — Павел встал на полустершуюся осевую. Уткин стоял чуть сбоку. Левую руку он держал на затылке.

Фары надвигались быстрее, чем можно было ждать. Казалось, машина не успеет затормозить, сомнет их. Сощурив глаза, чтобы не ослепнуть, Павел вытянул левую руку, показывая ею на Уткина, а правую вскинул вверх и нажал на спуск. Грохнул выстрел. Грузовик остановился.

— Вот, молодец, ничего не боится, — с удовольствием сказал Павел и, не выходя из полосы света, крикнул шоферу: — Слушай, милый, я из Комитета госбезопасности.

— А зачем палишь?

— Думал, не остановишь.

— А второй кто? — Лица водителя, высунувшегося из кабины, Павел различить не мог, но голос принадлежал молодому парню.

— Мой гость.

— Это который проглотил кость? — спросил шофер.

— Вот насчет костей пока не знаю.

— А что вы тут делаете? Гуляем.

— Ага... Тогда сигайте в кузов. В кабине места нет.

— Ему помочь надо, — сказал Павел. — Ты бы вышел...

Щелкнула дверца, в лучах фар появилась ладная невысокая фигура. Шофер шел вразвалочку. Подошел, поглядел на Уткина и хмыкнул:

— Что это он так чудно стоит?

— А ему так удобней, — ласково объяснил Павел. — И мне тоже. — Павел сунул пистолет в карман брюк. — Сейчас мы его, извините, обыщем. Некультурно, конечно...

— Во дела! — восхитился шофер. — Завтра ребятам скажу — не поверят.

Павел проверил воротники, рубашки и плаща, быстро ощупал ноги и тело Уткина, похлопал по карманам. Ничего не обнаружив, сказал шоферу:

— Сажай его.

Проходя мимо кабины, Павел увидел за стеклом белое девичье лицо.

— Небось жена? — подначил он шофера. Ему все-таки надо было как-то разрядиться после долгого напряжения.

— Это еще разобраться надо, — сказал шофер. — А вообще ее благодарите, она остановиться приказала.

— Ты давай в кузов, — уже серьезно сказал Павел. — Втяни его, только потише, у него рука ранена. И подержи, пока я не влезу.

— Разобрались!

Через несколько секунд Уткин сидел в кузове, привалившись спиной к кабине, а Павел — в углу у заднего борта.

Шофер перемахнул через боковой борт на дорогу, и Павел громко спросил:

— Ты из города?

— Эге.

— Управление Комитета госбезопасности знаешь?

— Найдем.

— Тогда газуй, да не очень тряси.

— Это не мы трясем, это дорожное управление! — отозвался шофер уже из кабины.

На половине пути Уткин начал постанывать.

— Ничего, потерпеть надо, — сказал Павел. Голос у него дрожал, потому что машина подскакивала на выбоинах.

Уткин промолчал. Привыкнув к темноте, Павел видел, какое у него серое, перекошенное от боли лицо.

Минут через тридцать грузовик затормозил перед зданием областного управления КГБ.

Шофер помог Уткину спуститься на тротуар. Павел, поставив пистолет на предохранитель, спрыгнул, сказал шоферу:

— Спасибо, старина. От лица службы.

— Всегда пожалуйста! В следующий раз можно в кабине. — Шофер был веселый парень.

— А что ты там про кость говорил? — спросил Павел, как будто придавал этому вопросу важное значение.

— Да стихи есть такие. В журнале где-то читал. Не помню автора.

— А что за стихи?

— Ну, значит, так: приходил гость, проглотил кость — больше не ходит в гости, переваривает кость на погосте.

— Тоже красиво, — одобрил Павел, кивавший в такт стихам головою. И шепнул шоферу на ухо: — Только про гостя ты уж ребятам не рассказывай, ладно?

Шофер подмигнул ему.

— Разобрались. Съел язык! — Видно, глагол «разбираться» был опорным в лексиконе водителя.

— И ей скажи.

— Об-бязательно.

— Ну, тогда еще раз спасибо. Тебя как зовут?

— Саша. Александр Потапов.

— Будь здоров, Александр Потапов.

Еще через десять минут в управление явился старший лейтенант Антонов, вызвал машину, и они вдвоем повезли Уткина в городскую больницу.

Сделали и проявили снимки. Посмотрев их, хирурги посовещались, положили полусонного пациента на стол, упаковали его руку в нечто, состоящее из деревянных планок, проволочных сеток и бинтов и объявили, что раненый теперь вполне транспортабелен.

И лишь когда Уткин был приведен в порядок, Павел попросил хирургов посмотреть его плечо.

Хирург возмутился:

— Что же вы до сих пор молчали?!

— Да у меня пустяк.

Ему предложили раздеться до пояса и на левом плече увидели длинную узкую ссадину, которая совсем не кровоточила. Было такое впечатление, что Павел прислонился голой кожей к раскаленной струне.

— Чем это вас? — спросил хирург.

Павел достал из кармана пиджака пистолет-зажигалку с дульным отверстием, в которое могла войти только игла.

— Вот из этой штучки.

Хирург вздохнул, промыл царапину, смазал марлевую салфетку белой мазью, наложил ее на рану и заклеил пластырем. Затем, как ни отнекивался Павел, ему сделали антигангренозную и антистолбнячную инъекции и велели повторить антистолбнячную еще трижды в течение суток, как и Уткину. С тем и покинули больницу Павел, Уткин и Антонов.

Из кабинета Антонова Павел позвонил в Москву, Маркову, доложил о происшедшем. Выслушав, полковник помолчал немного и не очень-то одобрительно сказал:

— Молодец. — Еще помолчал и добавил: — Дуэлянт. Зачем до стрельбы доводил?

— Так ведь, Владимир Гаврилович, думал как лучше... — Но Марков перебил его:

— Ладно, обсудим на месте, когда доставишь сюда. Валуеву возьмите. Насчет остального — соображай сам.

— Слушаюсь, Владимир Гаврилович.

— Самолет будет у вас в восемь утра.

— Есть.

...Домну Поликарповну арестовал старший лейтенант Антонов, предварительно получив ордер на арест и обыск квартиры, для чего пришлось будить прокурора и везти его в прокуратуру, показывать ему заведенное на Валуеву дело. Арест она приняла спокойно, словно давно ждала этого.

Пока Антонов занимался своими делами, Павел попытался допросить Уткина, но безуспешно.

— Отстань, ничего я тебе не скажу, — заявил Уткин вялым голосом. Он все еще был как оглушенный.

Павел не испытывал удовлетворения от того, что свершилось. Наоборот, его донимала досада.

Конечно, он мог и не доводить до обмена выстрелами, если бы раньше, до поездки на 23-й километр, сумел понять, что Уткин его раскрыл. Но он этого не понял, не уловил момента. И в этом состояла его единственная, но очень большая ошибка, которую он себе никогда не простит, если даже простят старшие товарищи по работе.

Глядя на полусонного Уткина, сидевшего в старом, продавленном кожаном кресле, Павел так и эдак перебирал часы и минуты своего короткого пребывания в роли Бузулукова и, восстанавливая в памяти детали разговоров и поведения, старался угадать, где именно он промазал. Но как ни вертел, ничего такого, что могло бы послужить для Уткина безусловным, бесспорным свидетельством подмены, Павел ни в своих словах, ни в поступках не обнаружил.

Решив не ломать понапрасну голову, так как об этом лучше будет поразмыслить вместе с полковником и генералом, Павел предался вообще-то несвойственным ему рассуждениям в сослагательном наклонении — рассуждениям, которые начинались с «если бы». Если бы да кабы...

Планируя комбинацию «под Бузулукова», они исходили из того, что цепь не прерывается на Уткине, и рассчитывали размотать ее до конечного звена. И если бы Уткин не обнаружил подмены, как знать, куда бы привел след...

Да, но если Уткин — конечное звено? Тогда беда не так уж велика — при том условии, что он даст правдивые показания и раскроет цель своего пребывания в Советском Союзе...

Это могло бы продолжаться без конца, но тут в кабинет вошел старший лейтенант Антонов. Павел увидел у него в одной руке пластиковый пакет и черный портфель, а в другой — «Спидолу». Антонов аккуратно положил все это на стол. Уткин, казалось, не проявил к собственным вещам никакого интереса.

Павел посмотрел на часы — было начало третьего. В четыре надо сделать антистолбнячный укол Уткину — таково предписание хирургов. Да и самому Павлу не отвертеться, хотя он терпеть не мог шприца...

— Валуеву привез? — спросил Павел.

— В камере.

— Вещички смотрел? — Павел кивнул на принесенное Антоновым.

В портфеле двадцать тысяч. Я нашел их в диванном матраце. Транзистор подозрительный. Обычная «Спидола» не такая тяжелая, — аккуратно, по порядку выкладывал Антонов. — В пакете батарейки.

Павел взглянул на безучастного Уткина и сказал, раскрывая пакет:

— И зачем столько батареек? Они же садятся, стареют. — В пакете лежало полтора десятка сухих батареек «элемента 373», в точности такие же, как изъятые у Бузулукова. Только на тех бумажная обертка сине-желтая, а на этих — зелено-малиновая. Павлу было известно, что и в магазинах продают эти элементы в обертках различных цветосочетаний.

Уткин на это замечание не прореагировал. Павел подавил зевок, сказал Антонову:

— Слушай, не мешало бы поспать часок-другой.

— Ты располагайся, вон диван. А его я в камере устрою, там удобно.

Павел шепнул, скосясь на дремавшего Уткина:

— Его одного оставлять нельзя.

— Само собой. Я при нем буду.

— В четыре надо второй укол сделать. — Это Павел сказал уже громко. — Ты позвони в больницу, извинись, попроси приехать, а?

— Все в порядке будет. Отдыхай. — И к Уткину: — Гражданин, прошу со мной.

Уткин встрепенулся, поглядел на свою упакованную в шину руку и поднялся.

Когда они были в дверях, Павел сказал Антонову:

— Разбуди меня в шесть и приготовь машины. В восемь будет самолет.

— Все сделаю.

— В квартире кто?

— Там мой помощник, лейтенант Земцов.

— Ну и ладно.

Павел погасил верхний свет, зажег настольную лампу, загородил ее портфелем, чтобы свет не падал на диван, и лег, накрывшись плащом. Боялся — не уснет, но незаметно задремал и как провалился в темную яму...

В одиннадцать утра Павел раскрыл дверь кабинета полковника Маркова.

Пока Домна Поликарповна обживала новую, уже московскую камеру, а Уткина в военном госпитале осматривал профессор, Марков и Павел вели деловой разговор.

— Так в чем же наша ошибка? — уже в третий раз спрашивал Марков.

Марков взял лежавший на столе паспорт, с которым Бузулуков приехал, и точную копию паспорта Бузулукова, которую Павел показывал Уткину.

— Может быть, в этом? — спросил Марков. — Ты говоришь, он долго рассматривал...

— Да, Владимир Гаврилович, сейчас мне кажется, что на фотокарточку Уткин смотрел особенно внимательно. Но там, когда я сидел у него, мне ничего такого не казалось.

— Давай как следует разглядим, — предложил Марков. — У тебя глаза лучше, иди-ка сюда.

Павел, облокотясь на стол, склонился над паспортами.

— Наши специалисты сразу обратили внимание на две еле заметные точки, — сказал Марков, разглядывая через лупу фотографию на подлинном паспорте.

— Вот они, — подтвердил Павел, — одна на мочке уха, другая около носа.

— Специалисты сочли это дефектом бумаги, — продолжал Марков, — но все-таки воспроизвели точки на твоем фото.

— Да, вот они, — снова подтвердил Павел.

— Тогда в чем же дело? Костюм тут черный, и у тебя черный. Рубаха белая, и тут белая. Галстук одинаковый, и вывязан так же.

— А может, не в фотографии ошибка?

Марков отложил лупу.

— Все остальное исполнено в точности. Но, вероятно, что-то мы проглядели. Надо послушать Уткина.

— Не очень-то он разговорчивый, — мрачно заметил Павел.

— Ничего, одумается. Дадим ему отдохнуть, прийти в себя, осмыслить все. Потом объяснишь ему, что чистосердечное раскаяние облегчит ему не только душу, но и дальнейшую судьбу...

— Понимаю.

— Ну, а сейчас давай-ка и сам отдохни.

На следующий день из лаборатории сообщили, что в пятнадцати батарейках Уткина, также представлявших собою замаскированные контейнеры, содержится три разных вещества, химически инертных каждое в отдельности. Были проведены опыты, и в реакции с порошком из контейнеров Бузулукова эти вещества образовали три вида сильнодействующих ядовитых соединений. Проще говоря, налицо было химическое оружие.

Чтобы подвести черту, оставалось лишь получить правдивые показания у Уткина Второго (Уткина Первого, обитавшего в Челябинске, решили не трогать, ибо он мог еще пригодиться; Павел сравнивал его с поплавком, по которому рыбак сразу видит поклевку).

Между тем с Уткиным творилось нечто непонятное. Из больницы, где ему окончательно наладили руку, заключив ее в лубок, Уткина врачи не выпустили. Только перевели в другое отделение. Он впал в состояние полной прострации — не ел, не пил, не реагировал ни на свет, ни на звук, ни на другие внешние раздражители. Психиатры определили ступор, явившийся результатом глубокого потрясения и депрессии. Были основания опасаться самого худшего, но на третий день Уткин пришел в себя и сделал попытку выброситься из окна. Находившаяся при нем нянечка помешала ему, подняла крик. Уткина утихомирили с помощью пациентов из соседних палат. После этого в палате Уткина Второго Марков установил постоянное дежурство. Одну из вахт, чаще вечернюю, нес Павел Синицын.

От разговоров Уткин упорно отказывался. Он никак не мог примириться с тем, что все кончено, что не будет карьеры, не будет денег, на которые он рассчитывал открыть собственное дело. И самое горькое — такой конец...

Он лежал на спине, глядя в потолок, и вновь и вновь перебирал в памяти последние дни своей подготовки перед заброской. Чаще других вспоминались два эпизода.

Год назад он сделал контрольную поездку в Советский Союз и в качестве матроса посетил батумский порт. «Надо, чтобы ты ощутил местный климат собственной кожей. О своих впечатлениях подробно доложишь рапортом», — сказал ему Себастьян.

Он долго бродил тогда по городу. Заходил в магазины, посидел в кино, заглянул в кафе, в городской парк, потолкался на вокзале и даже успел посетить музей. Ходил и слушал русскую речь, присматривался к советским людям, к их манере поведения, одежде и даже походке, а потом в порту долго разговаривал с грузчиком, который в конце разговора похвалил его за отличное знание русского языка. «Никогда бы не подумал, что вы иностранец», — заметил его случайный собеседник. И это было для него наивысшей похвалой. По возвращении он написал пространную докладную записку, в конце которой сделал вывод о своей полной готовности выполнить любое задание центра. Ему не терпелось скорее пойти в дело, скорее получить уже обещанное за выполнение задания крупное вознаграждение...

И вот на полпути к цели он схвачен.

Где же он просчитался? Когда именно попал в поле зрения советской контрразведки? Уткин, стараясь быть объективным, прослеживал свое поведение с момента вступления на советскую территорию, мысленно реконструировал обстановку и свои действия. Моментов, за которые он давно упрекал себя, было два: в ресторане, когда ввязался в скандал, и случай с соседом, когда у него вырвались «марки» вместо «рублей». И все. Больше он до последнего времени решительно ничего не находил. Но, во-первых, Бузулуков мог привести «хвост», а во-вторых, не исключено, что хозяйка квартиры была у контрразведки на крючке.

А может, все началось с момента переброски? Он вспомнил, с каким недоумением посмотрел на него капитан «Одиссея» Ксиадис, когда они совершенно случайно встретились у автобусной остановки. Но руководивший заброской Имант говорил, что на капитана можно положиться.

Вот и разберись и пойми, какой из возможных вариантов сработал на его погибель...

Уткин лежал на койке и думал, думал. Он совсем перестал спать. Ел ничтожно мало, и если бы ему не делали вливаний крови и глюкозы, он умер бы от истощения. Тех, кто дежурил в палате, в том числе и Павла, он просто не замечал.

Однако врачи предсказывали, что могучий инстинкт жизни в конце концов возьмет свое, и не ошиблись. На исходе второй недели, вечером, когда дежурство нес Павел, произошел перелом. Уткин глубоко вздохнул и вдруг спросил отчетливо:

— Какое число?

— Двадцать первое октября, — ответил Павел.

Кажется, Уткин узнал его голос — он повернул голову.

— Значит, с возвращением? — сказал Павел. — Издалека вернулись, издалека.

Павел больше, чем кто бы то ни было, желал этого возвращения. И был искренне рад. Кроме всего прочего, его ведь тоже неотступно преследовал вопрос: где он оступился? Как Уткин сумел раскрыть его?

Скорее по какому-то наитию, чем с расчетом, Павел сказал то, что думал:

— А ведь нас с тобой одно и то же мучает — на чем попался?

— Ну-у? — едва шевельнув повернутыми белым налетом губами, произнес в ответ Уткин.

— Я скажу, но в обмен ты тоже должен мне кое-что объяснить. Как говорится, баш на баш. Идет?

— Посмотрим.

Павел решил, что полезнее будет немного потянуть, поиграть, чтобы заинтриговать и расшевелить собеседника.

— Твои хозяева выдали паспорт на несуществующую серию. Так что благодари их.

Уткин повернул голову, посмотрел на Павла, как тому показалось, с состраданием. И голос звучал растерянно:

— Нн-е-е может быть... Меня заверили... Имант, Себастьян... Нет, нет, не может быть... — Уткин закрыл глаза.

Он мог предположить все, что угодно, только не это. Выходит, из-за чьей-то небрежности его послали сюда с грубой липой и тем самым заранее обрекли на провал! А теперь он должен расплачиваться жизнью?

Впервые за две недели Павел видел на лице Уткина осмысленное выражение. Не требовалось особой проницательности, чтобы прочесть на нем озлобление и досаду. Павел не мог определить лишь одного: к кому они относятся?

— Значит, не та серия... — наконец сказал Уткин. Хрипотца пропала, голос его окреп. Он открыл глаза.

— Не только это, — словно спеша оправдать свою ложь (которая во благо), сказал Павел. — Есть и другой, более важный фактор, который действует постоянно.

— Именно?

— Люди, советские люди.

— Дай пить, — попросил Уткин.

Павел налил воды из графина, поднес стакан к пересохшим губам Уткина.

Утолив жажду, тот долго лежал молча, наконец медленно произнес:

— Значит, сосед... Так я и думал... Значит, правильно...

— Конечно, ты прав, что ищешь причину провала. Я тоже вот мучаюсь, на чем попался.

— Сравнил!

— Но, может, ты скажешь? Уговор дороже денег.

— Подумай сам.

— Да уж думал. Ничего не придумал. Может, две точки на фотокарточке?

— Нет.

— Так что же?

Уткин ответил не сразу, словно набирался сил. И действительно, он за две недели так ослаб, что каждое слово давалось ему с трудом. Помолчав, он произнес целую речь:

— Мы говорили: Пирсон — большой мастер фотографии. Бузулукова он должен был снять так, чтобы зрачок левого глаза, угол рта и уголок воротничка у рубашки находились строго на одной вертикальной линии. Об этом меня предупредили. Я тогда хотел выйти на кухню с твоим паспортом, приложить к карточке что-нибудь вместо линейки. Газету, спичку... Но и так было видно, что условие не соблюдено... Проверь сам — убедишься...

— Неплохо придумано. Но сейчас не это главное. Теперь надо думать не о прошлом, а о настоящем, о своей судьбе.

— А это значит — рассказать все чистосердечно. Не так ли? — перебил его Уткин с едва заметной усмешкой.

— Допустим.

— Многого захотели.

— Ты прав. Но на тебе и висит много. И ты же русский. Или это уже ничего для тебя не значит?

— Не трать порох. Я знаю наперед все, что ты можешь мне сказать.

— Допустим. Но тогда ты должен понимать и то, что твоя судьба зависит от тебя самого.

— Очистить свою совесть и тем облегчить свою участь?

— Совершенно верно.

Уткин отвернулся к стене.

— Сейчас уже, пожалуй, не облегчишь.

Он вновь закрыл глаза и облизал пересохшие губы.

— Ты, наверное, знаешь законы. И тем не менее все зависит от тебя. Только от тебя, — повторил Павел.

— Дай воды, — снова попросил Уткин.

Павел напоил его. Уткин сказал:

— Устал я... Приходи завтра...

После этого разговора в состоянии и поведении больного произошла существенная перемена. Он заметно оживился, стал общительным и больше не отмалчивался при врачебных обходах. Вскоре Павлу удалось установить с ним прочный контакт. Беседы между ними были хотя и короткими, но довольно частыми, и беседы эти оставляли в душе Уткина след.

Вскоре он быстро пошел на поправку, а когда стал чувствовать себя хорошо, его перевели в тюремный лазарет. Терпение Павла было, как говорят в таких случаях, вознаграждено. На следствии Уткин сказал все...