3

3

На пожарище смотреть было страшно. Вот гребень, оставшийся после прокладки нефтепровода, вот и «место происшествия», то есть вскрытый ров с нефтепроводом, в том месте, где произошел прорыв.

Глубокий зияющий провал. В стороне техника, подтянутая для ремонтных работ. Мы остановились на краю провала. Черная обгоревшая земля, оплавленная труба.

От бульдозера двинулся к нам человек.

— Еще одна комиссия? — спросил он не без иронии.

— Комиссия... — ответил Марченко.

— Осокин! — представился бульдозерист. — В дырку лазили?

— В какую дырку? — удивился Марченко.

— Под трубами — пропасть... Пещера выгорела. Вот страсть-то. Мой бульдозер чуть не провалился туда... Нефть размыла песок и горела. Подземное озеро или пропасть... Туда на веревках только спускаться.

Мы присмотрелись к зияющему провалу. Черная пасть не очень широкой воронки, в глубине ничего не видно.

— С шахтеркой надо спускаться... — пояснял Осокин. — Загадка природы.

Загадок в расследовании не должно оставаться. Нужно исследовать подземный провал. Но спуститься без приспособлений туда действительно было невозможно. Марченко связался по радиотелефону со штабом Гражданской обороны и вызвал взвод солдат.

От города путь немалый, надо было ждать часа два. решили проехать к берегу речки. День стоял жаркий, можно было искупаться, обговорить все в тишине.

Тальница — неширокая быстрая речушка со светлой ключевой водой бежит по отмытому добела мелкому, рассыпчатому, как сахар, песку. Возьмешь в руки, течет между пальцами.

В светлой воде с берега можно было подсмотреть, как гуляют, распластав плавники, крупные стайки плотвы и голавлей.

Шофер достал из багажника термос с крепким и горячим чаем. Мимо шли по берегу два рыбака. У молодого на плече мокрый бредень, у старика — мешок с рыбой.

Остановились... У них рыба, у нас городская закуска. Шофер достал ведро, запылал костер, и потянуло из ведерка запахом ушицы.

Разговор, конечно, зашел сразу же о пожаре.

Старик оказался местным жителем из села, соседствовавшего с Сосновкой. Работает конюхом в колхозе. В час, когда начался пожар, стерег лошадей в ночном, в лесу за Талицей.

— Рвануло, как бомбой, — рассказывал он. — Думал, бомбежка началась. Лошади захрапели, разбежались, коли не были бы стреножены. А потом зарево. Казалось, солнце взошло. В лесу я стоял. Выбежал на берег — смотрю, Сосновка горит, и огонь дальше мчится, прямо к речке. Вода остановила. Страсть, какой никогда не видывал.

— А в дырку-то ты заглядывал? — спросил его вдруг шофер.

— В дырку-то... — ответил старик. — Нас туда не подпускают. Воинская охрана стоит... А чего в нее заглядывать? Она сквозь до самой Талицы пробита.

— Как это до Талицы? — удивился Марченко.

— Ты не гляди, что речушка воробью по колено, а галке по скакалку. Она хитрая...

— В чем же ее хитрость?

— Что ни год, то норовит русло поменять. Ишь, как равнину изгрызла. А все от подземных ключей... Они под землей бегут и всю воду в Талицу сливают. Тут песочек одно заглядение, а наступишь, совсем можно сгинуть. Зыбун-песок...

— Это как же сгинуть-то?

— Скотины страсть погибло. На мокреть ступишь, сразу под землю утянет, хуже чем в трясине. Его весь снизу размыло. Песок плавает...

— Как же это дырка на Талицу вышла? Что за дырка? А?

— Под трубой — труба... Сколько рыбы пропало... Вода текла черная перед самым пожаром...

Я поднял глаза на Марченко. Он смотрел на старика.

— О подземных речках не слыхивали? — спросил старик. — В стародавние времена здесь, неподалеку монастырь стоял. От монастыря нынче ничего не осталось. Фундамент песком затянуло... Богатый фундамент. Мы иной раз оттуда кирпич поковыриваем. Ковырять трудно. На известке клали с яичным белком. Глубоко в землю уходит тот фундамент. Там говорят, имели монахи подземные ходы, от татар спасались, к родникам за водой под землей ходили...

Я поднялся на пригорок.

Как это раньше я не пригляделся к местности? С дороги, да на первый взгляд, словно бы обычная долина, обычной среднерусской речушки. Перелески, кустарники. В приспущенном словно бы геологическим сбросом распадке бежит речка. Каменистые прожилины на откосах оврагов. Листва на деревьях густо-зеленая, гораздо темнее, чем за распадком. Обильный подземными водами край...

Прибыл взвод солдат. Мы пригласили с собой старика.

В комбинезоне и в кислородной маске спустился в провал боец. За ним потянулись телефонный провод и трос. Трос пустили по лебедке. Сначала солдат спускался по склону шагом, затем трос натянулся. По телефону поступило сообщение, что в глубину уходит отвесный провал. Начали спускать солдата на тросе. Медленно крутилось колесико лебедки. Метра на четыре распустился трос. Остановка. Солдат докладывает по телефону: «Грунт под ногами влажный. Песок с черной глиной. Беру на пробу».

Трос начал опять раскручиваться. Поступило сообщение: «Наткнулся на крупные камни. Сочится вода».

— Вам не по возрасту, Никита Алексеевич, — сказал Марченко, — но я спущусь.

Он исчез в зияющем провале. За ним спустился офицер с кинокамерой и оборудованием для освещения.

Снизу последовало еще одно сообщение: «Ведем киносъемку подземной ниши».

Старик сидел на корточках над рвом и курил самокрутку. Он с торжеством поглядывал на меня, подмигивал.

— Тут поискать, — говорил он, — еще и не то найдешь! Тут ить и золотишко могло остаться от монахов...

— Поискать придется, — обнадежил я старика. — Глядишь и клад найдем!

— Здесь, — подхватил старик, — как мне дед говорил, а деду его дед, а тому деду еще дед, самый ход татарский пролегал... Они лесов опасались, шли по рекам. Как пошли трактора распахивать землю, то по первости всякие железяки находили в земле. Серпик, ржой изведенный, саблю татарскую. Наконечник от стрелы или же от копья...

Знал бы старик, какой клад мы здесь ищем!

Вечером в управлении смотрели фильм. Объектив киноаппарата выхватил очертания большого подземного обвала и нишу, выложенную из крупных камней. Что же это такое?

Рассказ о подземных ходах из монастыря очень походил на легенды, которые всегда бродят возле старинных строений. Историей монастыря я поручил поинтересоваться. В этих делах незаменим был Снетков. Я позвонил ему в Москву и попросил наведаться в Ленинскую библиотеку и найти все, что написано о монастыре Сосновская Пустынь...

А к нам, между тем явился по собственной инициативе товарищ Баландин. Мне об этом позвонил утром Марченко.

— Просится на прием председатель технической комиссии. Я заказал пропуск... Вы будете присутствовать при нашем разговоре?

Уклоняться от встречи с председателем технической комиссии я не видел оснований. К тому же меня заинтересовало, что побудило Баландина прийти. О специфике нашего интереса к этому делу он ничего не знал.

Там, на пожаре, его горячечное возбуждение я приписал и огню, и виду бедствия, и общему волнению. Но и здесь, в кабинете, он словно был в горячке. Его худое лицо потемнело. Он мял в руках сигарету и курил короткими затяжками.

Мы с Марченко молчали. Он ожидал, видимо, вопросов, но, не дождавшись, торопливо начал:

— Я узнал, что ваше ведомство тоже проявило интерес к пожару... Я не ошибся?

— Все мы вместе должны разобраться в случившемся. Нас это не могло не взволновать... — ответил Марченко.

— А не диверсия ли это? — спросил он вдруг.

— В своем заключении вы такого вывода не сделали... — остановил его Марченко.

— Мы сделали один и самый важный вывод. Металл на трубах был некондиционным. Нам подсунули в ФРГ некачественный металл...

— Все зависит оттого, в каком месте трубы был изгиб, — сказал Марченко.

Баландин поднял протестующе руку.

— Это не предмет спора! Я знакомился с документацией на поставки труб. Вы с ней знакомы?

— Нет! — ответил Марченко.

— А вы, Никита Алексеевич? Я сам перед отъездом из Москвы отправлял копию документации в Комитет государственной безопасности и писал по этому поводу справку.

— За вашей подписью справки я не читал, — ответил я.

— Справка шла не за моей подписью. О приобретении этих труб в ФРГ шли переговоры. В нашу делегацию на переговорах входил Чарустин. Он вел переговоры о приобретении этих труб, был техническим экспертом при их отгрузке, он их укладывал в землю... Совпадение несколько необычное для нашей практики...

— Что означает это совпадение? — спросил я Баландина.

— Я просто обращаю ваше внимание на него.

— В справке, которую вы составляли, но подписывал ее за вас другой, на это совпадение указывалось. Но для каких-либо выводов такое совпадение еще не дает оснований.

— Зато, насколько я понимаю, это дает основание для вашего активного вмешательства. Вы, наверное, знаете, что у нас в министерстве после этой поездки Чарустина сложилось мнение, что его нельзя направлять в загранкомандировки.

— Интересно. А почему у вас сложилось такое мнение?

— А вам ничего об этом не известно?

— Об этом мнении нам ничего не известно. Чарустин, по-моему, больше не выезжал...

— Не выезжал... Вопрос о его новой командировке рассматривался в министерстве, и его кандидатура была отклонена.

— Почему же?

— Его поведение в ФРГ показалось нашим товарищам... — Баландин замолк, подыскивая подходящее слово, — поведение его в ФРГ мы считали недостойным!

Я пристально смотрел на Баландина. Все, что он говорил, конечно, заслуживало внимания, но что-то мешало мне с сочувствием принимать его слова. Мешала его целеустремленность, заданность, что ли.

— Товарищи докладывали в парткоме, что Чарустин вел себя недисциплинированно, часто отрывался от делегации, что-то там у него было с переводчицей. Или роман, или что-то на это похожее...

— Эти рассказы ваших товарищей как-то зафиксированы?.. — спросил я.

— Нет! Нужды не было. Можно попросить их изложить письменно... Потребовать, наконец...

— Зачем же требовать? В таких вещах насилие излишне...

— Не излишне! Вы были на пожаре? Вы понимаете, что произошло?

— Несчастье произошло...

— И произошло по вине одного человека! Бог спас хорошего парня, сварщика. Обломись труба на сварном шве — засудили бы невиновного.

— Чарустина вы уже считаете виновным?

— Безусловно!

— В чем, на ваш взгляд, он виноват?

— Прежде всего в халатности, в недосмотре, в катастрофе! А жизни людские, кто за это ответит!

— Все это так. В прокуратуре возбуждено уголовное дело.

— На мой взгляд, вы можете глубже заглянуть, чем прокуратура, — продолжал Баландин. — Я знаю Чарустина не первый год. Он никогда не вызывал у меня ни доверия, ни симпатии! Это нечестный и жестокий человек.

Я остановил Баландина жестом руки.

— Николай Николаевич! Вы лицо в данном случае официальное. Каждая ваша оценка должна опираться на факты. Вы сказали, что Чарустин нечестен, далее вы назвали его жестоким. Какими фактами вы могли бы подтвердить свои выводы?

— Мы задали ему вопрос на комиссии, считает ли он себя виновным в случившемся. Он ответил, что не может никак усмотреть своей вины. Это же жестоко! Сколько жизней по его недосмотру... Хотя бы и недосмотру!

— Почему хотя бы?

— Редко, но случается. Вам, наверное, лучше нас известны некоторые эпизоды... Случалось, что нашим инженерам и закупщикам подкидывали негодное оборудование. Недосмотр? Иногда бывал недосмотр, а иногда прямой сговор с фирмой.

— Какое это имеет отношение к Чарустину?

— Почему он принял некондиционные трубы? Я хотел бы получить от вас ответ на этот вопрос.

— Вы нам подсказываете направление для расследования? Так вас нужно понимать?

— Так и понимать!

— Вы сказали, что давно знаете Чарустина. Скажите, почему у вас сложилось о нем неблагоприятное мнение, почему он у вас не вызывает доверия?

— Это тонкие, почти неуловимые вещи. Вам, конечно, нужны факты...

— Нам приходится иметь дело и с неуловимыми вещами...

Баландин пожал плечами, как бы показывая, что вынужден говорить, что сам он, по своей инициативе, не упомянул бы о таких мелочах.

— Мы учились с ним вместе в аспирантуре. Он сделал кандидатскую диссертацию... Руководитель, уважаемый и любимый нами профессор, крупный ученый сделал ему по диссертации значительные замечания. Нужна была большая доработка. Вызнаете, что он сделал? Обиделся. Снял вопрос о защите диссертации в институте и выехал из Москвы в другой город. Поработал там на одном из заводов и в этом городе защитил без доработки. Сами понимаете, что требования не московские и обстановка облегченная. Пришлось нашему профессору повоевать в Высшей аттестационной комиссии. Но вмешался директор завода, где работал Чарустин, звонил министру, и диссертацию протащили. Где, какой великий выбирал путь протоптанней и легче? Использовал связи, кадровый голод на далекой периферии.

— Далекая периферия?

— Сахалин! За одно согласие туда поехать могут кандидатскую степень присвоить...

— Но ведь надо поехать... И не на один год!

— Не на один год. Это верно. Но не один год пришлось бы ему и дорабатывать диссертацию. Вы склонны считать этот поступок красивым?

— Все дело, конечно, в содержании диссертации...

— Вы можете обратиться к фактам. Поднимите диссертацию, отзывы. Все станет на место...

— Посмотрим, Николай Николаевич! Для этого нужна консультация у специалистов.

Баландин продолжал.

— Я знал его семью. У него было двое детей... Он бросил семью. Бывает... Но и в этом поступке он оказался не на высоте! Со стороны в семейные дела, конечно, трудно вникнуть... Но честные, порядочные люди в таких случаях поступают прямо и решительно. Он придумал себе предлог. Работал в то время он в одной из лабораторий в Москве. Интересная работа, значительный институт. Вдруг собрался опять в глубинку... Объявил, что жена отказывается с ним ехать, и подал на развод... Она не отказывалась! Сделал подлость и еще прикинулся благородным! Ну, а этот роман с переводчицей в ФРГ? Как вам это нравится? Проверьте по вашим каналам, что у него там было. Шутка ли, в капиталистической стране и роман с иностранкой. Вот его моральный облик. Роман на Западе требует денег, и не в нашей валюте! Все это очень подозрительно.