МОЛОДЫЕ ИНСПЕКТОРА ОКРСТАТБЮРО

МОЛОДЫЕ ИНСПЕКТОРА ОКРСТАТБЮРО

Осень 1921 года выдалась на Дону не по-южному хмурая и затяжная. Над степью медленно двигались налитые серой тяжестью тучи, волоча по суглинистым скатам и меловым отрогам, по вязкой стерне и голым берегам речки мокрые, иссиня-темные подолы.

Под дождем степь выглядела неприютно и отчужденно, ее сумрачный обнаженный простор входил в сердце тоскливым ощущением затерянности и одиночества.

В такую погоду хорошо сидеть дома, в добром сухом тепле, с ломтем только что испеченного хлеба и запотевшим кувшином парного молока.

— Вроде пришли, — сказал Полонский Левшину хриплым вздрагивающим голосом, вглядываясь в редкие хуторские огни. Его поташнивало от усталости, и он чувствовал, как между лопатками медленно стекают струйки холодного пота. — Что-то мне, Сеня, не по себе. Сейчас бы на лежанку — и до утра…

— Нас с тобой только тут и ждали, — хмуро отозвался Левшин. — Как бы за огородами не уложили из обреза. На веки вечные — аминь! — Он коротким, подсмотренным у какого-то чекиста движением поправил козырек картуза, нахмурил редкие светлые брови. — Пошли, что ли? Двор поищем — какой поплоше. А там видно будет.

Они были одногодками, но Левшин выглядел старше товарища. Он чуть сутулился, глядя себе под ноги с тем сосредоточенным и напряженным выражением скуластого, тронутого мелкими рябинками лица, какое бывает у хлебопашца, идущего по борозде за плугом.

«Баню бы истопить, — думал Левшин. — Попариться и чаю с малиной — милое дело». В другое время он, наверное, через минуту забыл бы о какой-то дурацкой простуде у своего спутника. Он вообще считал Полонского, который пришел в комсомольскую ячейку из коммерческого училища, плохо приспособленным к жизни. Но сейчас они были не просто товарищами, а боевой чекистской группой. Левшин был старшим, и это старшинство было дано ему трудным детством сироты и тяжелой работой поденщика. Он отвечал сразу за двоих и должен был во что бы ни стало выполнить задание.

«Дрянь дело, — думал Левшин. — Хуже не надо. Сляжет, и все. Куда с ним? Прикипим на хуторе. Хорошо, если мирно тут, а то ведь сцапают как котят». Оглядываясь, он тревожно всматривался в осунувшееся за день лицо Полонского. Они шли левадой. Тьма впереди и по сторонам сгущалась черно-лиловыми комками. Настороженно вздрагивали на ветру желтые хуторские огни.

Левшин не испытывал страха, но какая-то струнка все туже натягивалась, звенела в нем отголоском крика, застывшего на губах зарубленного бандитами чоновца. Наверное, этот чоновец когда-то был моряком. На груди у него, над правым соском, был наколот якорь, обвитый канатом. Рядом бандиты вырезали неровную, с пятью запекшимися лучами звезду. Чоновца привезли в Морозовскую на телеге, забрызганной грязью. Он был в одном исподнем, землисто-восковое лицо его строго и неподвижно глядело в небо…

«Ладно, — думал Левшин, — в случае чего живым не дамся. Живому у них делать нечего. Просто так не убьют… Может, еще обойдется. Бандитам сейчас тоже несладко. Глухов точно говорил: хана бандитам. Он обстановку лучше моего знает».

И Левшин снова вспоминал совещание партийного и комсомольского актива, созванное недавно окружкомом партии. Секретарь окружкома Глухов, пожилой, с лицом уставшего человека, говорил, опираясь рукой на край застеленного выцветшим кумачом стола:

— Сейчас обстановка складывается в нашу пользу. Отряды ЧК и ЧОНа сделали свое дело. Крупные банды разбиты, остались лишь мелкие разрозненные группы. Они прячутся по дальним хуторам, хоронятся на зимовниках, в глухих степных балках. Многие добровольно сдаются — истосковались по земле, по своим куреням…

— Перевертыши! — выкрикнул кто-то в заднем ряду. — Нет им веры! Отъедятся за зиму в своих куренях и опять начнут тосковать по нашей крови!

В зале зашумели. Глухов поднял руку:

— Мы не на дискуссии, товарищи. Партия дает нам боевой приказ, — он повернул голову в ту сторону, откуда раздался выкрик. — А тебе, товарищ, отвечу так: вера тоже наше оружие. Это матерые бандиты ни во что не верят. А мы — большевики, ленинцы. Нам нельзя не верить, — сказал Глухов, и в зале снова стало тихо. — Так вот какая теперь задача: усилить пропагандистскую работу среди казаков. Всем коммунистам и комсомольцам отправиться на хутора. Если нужно — проникать в стан врага. Отрывать колеблющихся от офицерской верхушки. Возобновлять родственные связи, старые знакомства… Мы должны использовать зимнюю передышку для полной ликвидации бандитизма. Ясно, товарищи?

— Ясно! — одним коротким выдохом отозвался зал.

Левшин и Полонский должны были пробраться на хутор Юдин. В ЧК им выдали документы инспекторов окрстатбюро. На хуторе ребят ждал коммунист Макаров, фронтовик, вернувшийся домой без ноги. Но прежде чем разыскать его, нужно было осмотреться. По сведениям ЧК где-то в этом районе скрывался полковник Беленков. Он пытался уйти за границу, но не вышло. Теперь он подался подальше от Ростова. Тот, кто попадал к нему в руки, не мог надеяться на легкую смерть.

* * *

Они остановились в проулке, напротив приземистого дома, смутно белевшего в глубине просторного двора, отгороженного от дороги старыми осокорями. Здесь еще не спали. Ставни были открыты, небольшие оконца тускло светились, и в тишину проулка равномерно падал какой-то глухой деревянный стук.

— Лебеду толкут, — определил Левшин.

— Может, здесь и заночуем? Видно, бедная хата и на отшибе — так спокойнее, — поспешно проговорил Полонский.

— Постой, дай оглядеться. Мало ли что…

Левшин почему-то медлил. Полонский ждал, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Чрезмерная осторожность товарища начала раздражать его.

— Ну?

— Подожди… Слышишь?

Только теперь Полонский услышал какой-то неясный шум, примешавшийся к однообразному деревянному стуку. В дальнем конце проулка взахлеб залаяли собаки. Потом по грязи зашлепали лошадиные копыта, негромко заговорили люди.

— Бандиты! — шепнул Левшин. — Кроме них, некому, — еще чуть помедлив, он потянул Полонского за рукав. — Ладно, пошли. Была не была. Сюда в эту хату они вряд ли заглянут.

Когда они подошли к дому, низкая дверь, надсадно скрипнув, открылась, на мокрую землю легла полоса неяркого света и в деревянном проеме встал коренастый человек в казачьей фуражке, с обрезом в руках. Шагнув через порожек, он обмерил ребят долгим настороженным взглядом.

— Вам чего тут?

— Да вот переночевать хотели. Жар у него, — простуженно просипел Левшин, мотнув головой в сторону Полонского.

— Ладно, опосля погутарим. Без шалостев прошу, — казак ткнул Левшина в грудь дулом обреза, — а то заночуете до второго пришествия. — Он засмеялся, и ребята унюхали в воздухе запах самогона.

— Гриш! — крикнул казак в дверь. — Наши возвернулись? Собери чего есть на стол!

В темноте топтались и фыркали лошади, переговаривались охрипшие на влажном ветру голоса. «Н-но, балуй, черт!» — крикнул кто-то. «Разуй глаза», — прозвучал органно низкий голос. «Учи свою бабу…» — ответил ему другой, на теноровых верхах. Послышался смех. Левшин определил: приехало пять-шесть казаков, не больше.

Высокий человек в офицерской шинели, придерживая рукой эфес шашки, вошел в полосу света.

— Ты, Федор? Что у тебя тут? — резко спросил он.

— Да вот приблудились какие-то.

— Не с верхних станиц?

— Пес их разберет. Ночевать просются.

— Хорошо, пусть ночуют.

Взглянув на ребят темными недобрыми глазами, офицер, пригнув голову, вошел в дом.

— Прошу до нашего куреня, дорогие гостюшки, — ухмыльнулся казак. — Дюже мы без вас соскучились.

И Левшин сразу вспомнил выкрик, прозвучавший на совещании партийного и комсомольского актива.

— Беленков, — сказал он Полонскому одними губами и чуть слышно добавил: — По фотографии — он точно.

* * *

В комнате было накурено, пахло самосадом, портянками и кожей. Молодой круглолицый парень, сидя на топчане, чинил конскую сбрую. Второй казак резал длинным ножом хлеб, сильно прижимая к груди пшеничный полумесяц. По его правой щеке, заросшей рыжеватой щетиной, к углу глаза вытянулся рубчатый след сабельного удара. Шрам оттягивал нижнее веко вниз, обнажал его мокрую розовую изнанку. В углу у печи старуха, повязанная темным платком, толкла пшеницу.

Беленков сбросил на руки Федору тяжелую, не просохшую после дождя шинель и сел на лавку, вытянув перед собой ноги в грязных солдатских сапогах. Видно было, что он устал и проголодался. Запах печеного хлеба щекотал ему ноздри, вдоль сильной жилистой шеи рывками ходил кадык, подпирая выпуклый бритый подбородок. Тряхнув головой, Беленков с трудом подавил зевок.

— Давно поймали? — спросил он у Федора.

— В аккурат как вам подъехать. Выхожу во двор, а они, птахи, жмутся. Какого роду — неизвестно. А тут и вы.

Беленков подобрал ноги, подался вперед. По его лицу пробежала короткая судорога.

— Ну? Кто такие? Откуда? Только — быстро.

— Разрешите сначала сесть. Мы едва держимся на ногах. Весь день в степи — на ветру, на дожде.

— У меня свои права и свои меры наказания. Думаю, что читали «Всадника без головы»?

— Да.

— Так вот — малейшая неточность, и вы превратитесь в такого всадника. Откуда идете?

— Из Морозовской.

— Почему вас занесло в эту глушь?

— Мы с товарищем — из коммерческого училища. Нас командировали в окружное статбюро, а оттуда — на этот хутор, переписывать голодающих.

— Бесполезное занятие. На Дону нет муки. Ваши списки — бумага, годная только для нужника. Казаки находят это ненужной роскошью, — усмехнулся Беленков и снова вытянул перед собой ноги. — Федор, обыщи их!

Полонский, пожав плечами, поднялся с топчана и спросил:

— Карманы вывернуть?

Пожалуй, это было рискованно. Но что-то толкало его на этот риск, нечто такое, что было сильнее страха. Он чувствовал, что именно так должен вести себя отпрыск состоятельной семьи (какой-то его однофамилец управлял до революции крупным имением), попавший в глупое положение.

— А ты не шуткуй! Дюже храбрый, — сузил глаза Федор. — Еще посмотрим, что у вас в шмотках.

Обшарив карманы ребят, он отдал Беленкову их удостоверения и развернул сверток с лепешками, испеченными в дорогу.

— А мучица-то белая! Ничего живут в Морозовской. Аж завидки берут!

— Откуда эта мука? — спросил Беленков, бросив удостоверения на стол.

— Американцы прислали целый эшелон. Мука аровская. Это так американский комитет помощи называется — АРА! Нам сказали, что после переписи голодающих муку будут раздавать по хуторам.

— Аровская!.. — Многозначительно заметил Беленков и замолчал, обдумывая какую-то мысль. — Ну ладно. Утром решим. Ночевать будете тут… Покажешь им, — кивнул он Федору.

В крохотном закутке с ситцевой занавеской вместо двери стояли две широкие скамейки. На стене висела темная фотография в деревянной рамке. От пола исходил едва уловимый запах чебреца.

— Постелитесь сами, — буркнул Федор. Он вышел во двор и закрыл ставни.

Полонский сел на скамейку, обхватив руками плечи. Напряжение, владевшее им с того мгновения, когда казак ткнул Левшина в грудь дулом обреза, схлынуло, и теперь он не чувствовал ничего, кроме тяжелой усталости, растекавшейся по всему телу.

Левшин стоял посреди комнатушки, сутулясь больше, чем всегда, и пальцы его длинных, с выступавшими кистями рук медленно шевелились. «Не обошлось, — думал Левшин. — Первый раз такое дело, и не обошлось. Теперь только локти кусать. По-глупому попались. Тот верно сказал — птахи». Ему вдруг вспомнились спокойные усталые глаза Глухова, и он беззвучно охнул и затряс головою, сморщив, как от зубной боли, длинное с резко проступившими рябинами лицо.

— Ты что? — тихо спросил Полонский.

— Да так… вспомнилось кое-что.

— Я думал — нездоровится. Не повезло нам с погодой.

— Я к этому привычный.

— А меня что-то знобит… Знаешь, я прилягу, пожалуй.

— Ложись.

— А ты?

— Что-то не хочется.

— Лег бы.

— Нет, я еще посижу.

— Ну, тогда садись ко мне. Места хватает.

Левшин, вздрогнув, сел рядом с товарищем. Полонский, посмотрев на занавеску, шепнул ему в ухо:

— Еще ничего поручилось. Беленков, кажется, поверил. Я думал, будет хуже.

— Подожди радоваться, — тоже шепотом ответил Левшин. — Настоящего допроса еще не было. Просто Беленков отложил это дело до утра. Утро покажет.

— Будем стоять на своем. И документы должны сработать.

Левшин медленно повернул к нему голову:

— Ты, верно, не боишься?

— Боюсь. Но стараюсь не думать об этом. Страх как болезнь, лучше ему не поддаваться.

Левшин посмотрел на него долгим задумчивым взглядом.

— А ты — молодец… Спи, — сказал он обычным, немного ворчливым голосом. — Может, жар-то к утру и пройдет. Спи, а я еще немного посижу. Ты, Саша, не обращай на меня внимания.