Лев Линьков ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
Лев Линьков
ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
Проводника Ислама обвязали под мышками веревкой и начали спускать в колодец. Неужели и здесь не будет воды? Хотя бы такой, какая оказалась в Бурмет-Кую: солоноватой, пахнущей сероводородом.
Булатов сидел около сруба и следил воспаленными глазами за веревкой, медленно скользившей вниз. Рядом стоял командир отряда Петр Шаров. Просто непостижимо, как он способен стоять под таким солнцем, в гимнастерке, перетянутой натуго портупеей.
Только пятнадцать пограничников из ста могли еще держаться на ногах. Они столпились у колодца в нетерпеливом ожидании. Остальные лежали на песке. Многие были без сознания, некоторые бредили, а пулеметчика Гаврикова пришлось связать: он вскочил, вдруг негромко засмеялся, подбежал к бархану, упал на колени, набрал в пригоршню горячего песку и с жадностью начал его глотать.
Врач отряда Карпухин вылил в пиалу из бачка с неприкосновенным запасом последнюю ложку воды, добавил несколько капель клюквенного экстракта и дал больному. Но не прошло и минуты, как сам потерял сознание.
С каждым часом зной становился невыносимее. Но куда скрыться от него в пустыне? Окаменелостями лежали на склонах барханов черепахи, уйдя в свои панцири. Лошади сгрудились, понуря головы, тяжело вздымая бока. Даже каракумские жаворонки нахохлились, притаились в безлистых кустах саксаула. Только неутомимые пустынные славки, совсем крохотные пичуги, — видимо, им жара нипочем, — перепархивали с куста на куст, да юркие ящерицы стремительно перебегали от норы к норе.
В желтоватом небе, словно впитавшем цвет бескрайних песков, — ни облачка, одно беспощадное солнце.
Воды! Если бы сейчас хоть глоток воды! А веревка все скользит, словно у колодца нет дна.
Сухим, распухшим языком Булатов облизнул потрескавшиеся губы. Он сидел на плаще, прерывисто дышал, расстегнув ворот пропотевшей, коробившейся от соли, гимнастерки и обмотав голову полотенцем. Лицо, с которого за короткую зиму не успевал сойти загар, стало темно-коричневым. На крутом лбу, на заострившемся носу, на скулах кожа облупилась.
Веревка на секунду перестала скользить и вдруг отчаянно запрыгала.
— Вытаскивай! — скомандовал Шаров.
Комсомольцы Никитин и Сахаров — они чувствовали себя лучше других — навалились на рукоятку железного ворота, и через несколько минут в четырехграннике сруба показались обсыпанные песком чалма и плечи проводника.
— Плохо, начальник, совсем плохо! — встревоженно проговорил Ислам, пожилой туркмен с подстриженной бородой, и разжал кулак. На ладони лежал сухой песок.
Булатов посмотрел на командира: что же делать?
— Будем откапывать! — сказал Шаров.
Ислам поднял руку и слегка подул на ладонь. Песчинки разлетелись.
— Совсем сухой! На дне сухой, с боков сыплется. Обвал будет, другой колодец надо идти.
Идти до другого колодца? Булатов оглянулся на неподвижно лежавших пограничников. Куда с ними? Они подняться не смогут.
Шаров наклонился к Булатову:
— Надо откапывать. Как себя чувствуешь?
Булатов уперся руками в горячий песок и, пошатываясь, встал. Барханы закачались перед глазами, полезли кверху; вместо лица командира он увидел расплывчатое пятно. Тряхнул головой, и барханы стали на место.
— Надо, — согласился он.
— Обвал будет, — снова предостерег проводник. — Пожалуйста, верь Исламу. Дальше идти надо.
Ислам лет двадцать чабанил в Каракумах, и Шаров всегда считался с его советами, но сейчас приходилось пренебречь опытом проводника и попытаться добыть воду именно здесь.
Булатов застегнул ворот гимнастерки, стащил с головы полотенце, надел фуражку и, тяжело ступая, подошел к лежащим на песке пограничникам. Те, у кого еще хватало силы, повернулись к секретарю партийного бюро отряда. Некоторые смотрели так, словно им было все равно, что скажет сейчас этот коренастый, плотный, крутолобый человек. Они уважали его, но что он может сделать? Скажет: «Будем ждать каравана». А где этот караван? Может, он уже прошел где-нибудь рядом, за барханами, и не заметил дыма сигнальных костров…
Булатов откашлялся и хрипло, не узнавая собственного голоса, сказал:
— Товарищи коммунисты и комсомольцы! Кто из вас может встать?
Несколько пограничников медленно поднялись.
Булатов сосчитал их. Шесть человек: секретарь партбюро второго эскадрона Киселев, комсомолец-снайпер Семухин, рыжеволосый, веснушчатый балагур Ярцев, три новичка — земляки-иркутчане Молоков, Добров, Капустин.
Булатов перевел дыхание и продолжал, делая после каждой фразы паузу:
— Наш долг — прийти на помощь отряду Джураева… Не поддержим — погибнут…
И тогда с трудом поднялись еще трое: коммунист Забелин, комсомольцы Кругликов и Садков.
— Надо откопать колодец…
И тогда, пошатываясь, поднялись беспартийные бойцы Вахрушев и Коробов.
«Только бы самому не упасть», — думал Булатов и, помолчав, собравшись с силами, закончил:
— Первыми со мной спускаются товарищи Киселев и Никитин.
— Может, тебе самому-то, Сергей Яковлевич, не спускаться? — негромко спросил Шаров, обвязывая Булатова веревкой.
— Спущусь.
— Ну гляди, чтоб была вода, — деланно улыбнулся Шаров.
— Будет.
Булатов пятый год служил в этих краях на границе, но, волжанин, так и не мог привыкнуть к здешнему климату и мучительно переносил тропическую жару каракумского лета. Не раз во время переходов по пустыне он мысленно обращался к командованию с просьбой перевести его куда-нибудь в более прохладное место. На Кольский полуостров, в Карелию, на Чукотку — куда угодно, только бы там не было этой проклятой жары! Однако, стоило ему немного отдохнуть, отмыть пыль, напиться крепкого, утоляющего жажду зеленого чая, как приходили совсем другие мысли. Если все станут жаловаться на жару и добиваться перевода в прохладные места, кто же будет служить в Каракумах? Ведь не одному ему здесь тяжело! Вон Шарова чуть не каждый год треплет лихорадка, а терпит!..
— Нет, никуда я не уеду, пока здесь будет хоть один басмач, — говорил Сергей командиру.
В начале тридцатых годов положение на границах среднеазиатских республик было тревожное. Десятки басмаческих банд нарушали советскую границу, прорывались в тыл, совершали набеги на мирные селения, грабили и сжигали их, убивали активистов, увозили награбленное, угоняли пленных и скот.
И где бы ни появлялись басмачи — в долинах Памира, среди хребтов Тянь-Шаня или в отрогах пустынного Копет-Дага, в жарких прикаспийских, приаральских степях или в оазисах Каракумской пустыни; где бы ни поили они своих коней — в холодном горном потоке или в широкой мутной Аму-Дарье, в бурном Мургабе или в стремительном Чирчике, — всегда следы их вели за Пяндж и Кушку, за Атрек и Сумбар — за границу. Там басмачи получали новенькие карабины, и джентльмены в белых пробковых шлемах учили бандитов обращению с новым оружием.
Части Красной Армии и пограничной охраны разгромили эти банды. И вдруг снова набег…
Перед тем как отправиться в погоню за бандой Ахмат-Мурзы, Шаров сказал секретарю партбюро:
— Ну что ж, Сергей? Скоро, значит, распрощаемся? Последнюю басмаческую банду идем громить!
И вот как обернулось дело. Вместо того чтобы настигнуть банду, они сами оказались на краю гибели.
Телеграфный приказ из Ашхабада гласил:
«…Настигнуть банду Ахмат-Мурзы и уничтожить».
Известие о том, что Ахмат-Мурза снова прорвался через границу и устремился в Каракумы, было получено четвертого мая 1933 года, но пограничники никак не могли напасть на след банды. Обнаружил ее добровольческий отряд Касыма Джураева. Джураев сообщил об этом по радио, указав приблизительно свое местонахождение — километрах в двухстах к северо-востоку от пограничного оазиса. У Ахмат-Мурзы четыреста сабель, у Джураева — всего пятьдесят, и он не ввязывался в бой, а, скрываясь в песках, не выпускал банду из виду.
По сообщению Джураева, Ахмат-Мурза шел к югу. По-видимому, он намеревался опять улизнуть за кордон, и пограничникам следовало спешить.
Выступили с рассветом девятого мая. За отрядом шел караван с десятисуточным запасом воды и фуража. Накануне Шаров и Булатов вместе с колхозниками выбрали для каравана верблюдов, хотя, собственно, выбирать было и не из чего: только недавно закончилась пахота, да к тому же была пора линьки, и «корабли пустыни» выглядели жалко: шерсть клочьями, горбы обвисли. Самые крепкие верблюды могли поднять пудов семь, не больше.
Пустыня началась сразу за последними домами и дувалами оазиса. «Сув ал»[1], — машинально прочел Булатов давно знакомое предупреждение на прибитой к придорожному столбу дощечке.
Высокие пирамидальные тополя и раскидистые карагачи, словно испугавшись пустыни, остались охранять границы оазиса — зеленого островка в океане затвердевших глин и песков.
На склонах глинистых холмов, выпиравших из пепельно-серых и красноватых песков, там и сям зеленели чомучи — громадные травянистые растения с шаровидными, словно подстриженными, вершинами. Было только начало мая, но чомучи уже слегка пожелтели — это к особенно жаркому лету.
Редкие кустики не то серой, не то блекло-голубой полыни виднелись всюду и казались давно омертвелыми. Впечатление было обманчиво: полынь покрылась лёссовой пылью. Вблизи караванной дороги лежали развалины древней крепости, помнившей Тамерлана.
Пересекли влажную низину — старое русло могучей реки, ушедшей, по неведомым законам, на сотни верст к западу. Отряд очутился на щебенчатой равнине, покрытой травой. Колхозные овцы паслись под присмотром двух чабанов.
— Салам алейкум! — приветствовали чабаны пограничников, как знакомых.
Зеленую равнину вскоре сменили пески. Попадались и такыры — голые, ровные глинистые пространства. В пору весенних дождей вода держится на такырах месяц-два; но дождей давно уже не было, такыры затвердели; кони выплясывали на них, словно на льду, и бежали веселее. Радовались и всадники, уставшие от бесконечной качки на осыпающихся барханах.
Кончался такыр — и опять пески. Легкий ветер тянул с юга, и за отрядом неотступно шло облачко пыли.
Несколько раз палящее солнце прочертило горизонт с востока на запад. Знойные дни сменялись холодными ночами. Они опускались на Каракумы так же быстро, как поутру возвращалось тепло.
Пограничники спешили, поэтому Шаров и вышел из оазиса раньше, чем караван с водой и фуражом. Однако выдерживать быстрый темп лошади долго не могли: Шаров вел отряд, минуя караванные дороги, по азимуту. Лошади увязали в сыпучем песке, и приходилось идти смешанным маршем: час — верхом, полчаса — ведя лошадей в поводу, десять минут отдыха. С наступлением сумерек продвигались только пешком. Часто попадались норы черепах. Песок так был изрыт ими, что груженая лошадь могла сломать ногу. Темнота сгущалась быстро, и не оставалось ничего другого, как останавливаться и ждать восхода луны.
С наступлением сумерек и люди, и лошади чувствовали облегчение. Над барханами, едва не задевая крыльями песчаные гребни, летали козодои. Длиннохвостые тушканчики совершали головоломные прыжки.
На привале начиналось чаепитие, дежурные варили галушки.
Чтобы спастись от ночного холода, пограничники устраивали себе теплые лежанки по старинному туркменскому способу: отрывали на склоне бархана неглубокие ямки, наполняли их раскаленными углями и опять засыпали песком.
Над океаном песков мерцали звезды. Тишина, гнетущая тишина царила вокруг.
Шаров и Булатов почти не спали. Где же караван? Неужели он действительно прошел мимо, не заметив дыма сигнальных костров?
На седьмой день пути запас воды в отряде иссяк. Каравана все не было…
«Ах, сейчас бы хоть один, только один глоток воды!..» Булатов почему-то вспомнил поход самонадеянного царского генерала Маракозова через Каракумы в Хиву. Генерал хвастливо уверял, что пустыня страшна лишь для трусов, и отправился в путь с запасом сушеной капусты, лимонов и коньяка, без достаточного количества воды. Две тысячи солдат и пять тысяч лошадей нашли себе могилу среди песков…
На восьмые сутки еще одна беда обрушилась на отряд: прервалась радиосвязь с Джураевым.
Весь вечер радист выстукивал на ключе:
«Пятерка, Пятерка, слышите меня? Отвечайте! Я — Тройка! Настраивайтесь! Раз, два… Пятерка, слышите меня?..»
В отряде уже все спали, кроме часовых, а Шаров и Булатов все еще сидели около радиста и ждали. Но рация джураевского отряда не отвечала. Что же случилось с Касымом? Может, у него испортилась рация? Хорошо, если так, потому что молчание пятерки могло означать и гибель отряда. Неужели осторожный, расчетливый Джураев ввязался-таки в бой с бандой?
С восходом луны Шаров приказал поднять людей, и отряд продолжал свой путь на северо-восток.
Луна взошла мутная, подернутая серой пеленой — предвестие бури.
Сначала тихий, ветер часам к семи утра набрал силу. Барханы закурились. Все кругом стало желто-серым, зыбким, тонкое скрипучее пение песков не предвещало добра. Часам к девяти совсем потемнело. Столбы взметенного ветром песка, покачиваясь, поднимались выше барханов и стремительно перемещались.
Свист ветра заглушал все звуки. Песок не сыпался, а лил и хлестал сверху, с боков — отовсюду.
Люди и лошади легли, прижавшись друг к другу. Нельзя было не только поднять головы, но даже глубоко вздохнуть.
Буря бушевала чуть ли не целые сутки, и когда унеслась на запад, Шаров пошел по компасу к колодцу Бурмет-Кую в надежде найти караван. Каравана там не было, а вода в колодце была соленая. Возможно, караван и останавливался у Бурмет-Кую, но, обнаружив в колодце воду, непригодную для питья, отправился дальше…
Так они потеряли друг друга в центре великой пустыни — отряд пограничников и караван с драгоценным грузом воды и фуража. Тщетно через каждый час пути зажигал Шаров новые и новые сигнальные костры.
На другой день отряд подошел к Бак-Кую, В колодце валялся дохлый верблюд.
Установили рацию, опять вызывали Джураева, и опять Пятерка не отвечала.
Булатов и Шаров стояли на гребне высокого бархана.
— Ты видишь? Видишь? — быстро заговорил Булатов. — Вон там, вдали, озеро! Вон за теми кустами, за саксаулом!
Вдали не было ни озера, ни кустов. Всюду вздымались только желтые гигантские волны песка. Горизонт струился, и в знойном мареве измученный жаждой человек мог видеть озера, реки, города…
Отряд двинулся к третьему колодцу.
…Достигнув дна и освободившись от веревки, которую тотчас вынули, Булатов присел на корточки и ощупал дно по окружности: сухой песок.
Постепенно глаза привыкли к полумраку, и Булатов убедился, что опасения проводника Ислама были не напрасны — до чего же ветхи стены сруба!
На дне колодца было душно, но зато не так жарко, как наверху. Булатов даже порадовался тому, что спустился сюда, и, дожидаясь Киселева с Никитиным, стал насыпать саперной лопатой в ведро песок. Раз, два, три… И вдруг лопата уперлась во что-то твердое. Опять басмачи сбросили в колодец дохлого верблюда? Но почему же не пахнет падалью?
С ожесточением копая, Булатов вспомнил все дни тяжелого перехода по пустыне и вчерашний мираж. Как реально виделось озеро!
В колодец спустились Киселев и Никитин. Втроем они откопали колоду, служившую прежде для водопоя, — о нее и ударилась лопата Булатова.
— Басмачи постарались! — зло сказал Киселев. — Их работа…
Спустя тридцать минут Киселева и Никитина сменили Сахаров и Садков.
Рядом с колодцем, на поверхности, медленно рос холмик песка, смешанного с углем и золой давних костров. К исходу второго часа неимоверных усилий песок в ведре чуть-чуть повлажнел, а еще через полчаса, когда песок вытряхивали на землю, он уже сохранял форму ведра.
Радостное волнение охватило лагерь. Обессиленные жаждой люди подползали к колодцу. Некоторые поднялись и стали оттаскивать песок от сруба. Лошади, чуя влагу, поворачивали головы в сторону колодца, неторопливо ржали.
«Вода будет», — написал Булатов на вырванном из блокнота листочке и послал записку наверх Шарову.
— Скоро пойдем на поиски Джураева! — громко объявил командир бойцам. «Только где же его искать?» — с тревогой подумал он про себя.
Прошло еще минут двадцать, однако песок, вытряхиваемый из ведра, почему-то опять начал рассыпаться. Ислам пощупал его, сокрушенно покачал головой.
— Снег таял, в глубину ушел.
Объяснение было правдоподобным, но до чего же не хотелось его принимать! Измерили веревкой глубину колодца: тридцать один метр. Шаров знал, что в здешних местах средняя глубина колодцев — тридцать девять, и запросил секретаря партбюро:
— Стоит ли дальше копать?
— Без воды не поднимусь! — ответил Булатов.
У него кружилась голова, он едва держался на ногах, но его не покидала уверенность, что воду добудут.
— Командир сказал, чтобы вы поднялись наверх, — передал Булатову вторично спустившийся в колодец комсомолец Никитин.
— Скажите, что чувствую себя хорошо, — хрипло ответил Булатов. Время от времени он садился, подогнув ноги, чтобы не мешать товарищам, и несколько минут сидел так, не чувствуя тела, упрямо твердя себе: «Добудем воду, добудем!»
Еще полчаса прошло, и еще полчаса, а песок все был такой же — сыпучий.
«Кто это так тяжело дышит? — подумал Булатов, прислушиваясь. — Неужели я сам?»
— Пятерка все не отвечала, — сказал ему парторг второго эскадрона Киселев. — Лошадям плохо, многие полегли.
Каждая новая смена бойцов рассказывала Булатову о том, что наверху.
Ему сказали, что умер от солнечного удара снайпер Гаврилов, что при смерти врач Карпухин, а оба радиста впали в беспамятство и что опять поднялся ветер, что пали три лошади, в том числе ахалтекинец Булатова…
И все его спрашивали:
— Может, подниметесь наверх?
Шаров сидел у радиостанции, настойчиво выстукивал: «Пятерка, Пятерка, слышите меня?.. Перехожу на прием!»
Отвечает! Командир плотнее прижал наушники. Да, отвечает! Пятерка отвечает! Он лихорадочно стал записывать.
«Вторые сутки веду бой… Патроны на исходе… Когда подойдете?.. Джураев».
«Когда подойдем? — Шаров огляделся вокруг. — Не подойдем без воды, — с горечью подумал он и все же ответил: — В двадцать один час дайте сигнал двумя ракетами».
Потом подозвал Сахарова.
— Сейчас ваша очередь спускаться в колодец. Передайте товарищу Булатову вот эту бумагу. — И обратился к бойцам: — Пограничники! Наши товарищи бьются сейчас с бандой. Патроны у них на исходе. Понятно? Копать надо быстрее!..
Прочитав при свете зажженной спички радиограмму Джураева, Булатов с трудом нацарапал на ней:
«Убежден, вода будет…»
— Обвал, товарищ секретарь! — испуганно крикнул Сахаров.
Ветхий сруб не выдержал. Одно бревно подалось под давлением песка, и он плотной струей потек в колодец.
Песок как вода. Если вода прорвалась где-нибудь сквозь плотину самой маленькой струйкой, всей плотине грозит разрушение.
Булатов собрал последние силы, поднялся, пошатываясь, и прижался к стене, закрыв доступ песку. Сахаров и Никитин продолжали копать, с тревогой поглядывая на еле держащегося на ногах секретаря партбюро.
— Разрешите, я постою? — попросил было Сахаров.
— Копайте, копайте! — приказал Булатов и закрыл глаза.
Желтые, оранжевые, красные круги завертелись перед ним. Круги все расширялись и расширялись и вдруг превратились в колышущееся озеро, обрамленное яркой зеленью тамариска и тополей. А на берегу — жена с детьми. «Милые, родные мои!»
С ними Булатов шел по берегу озера навстречу полю красных и желтых тюльпанов. И внезапно снова закружились разноцветные круги, закружились и пропали.
Глухо сыпался песок в ведро, повизгивал железный ворот, вытягивая наполненное ведро наверх…
— Вода, товарищ секретарь! — радостно закричал Сахаров.
Воды еще не было, но песок опять стал сырым.
А наверху люди с жадностью хватали этот песок, клали его себе на голову, сосали.
Еще несколько ведер, и — наконец-то вода!..
А Булатов все стоял, упершись спиной в стенку колодца. Ему поднесли котелок — он отхлебнул несколько глотков. Больше нельзя — в таком колодце не может быть много воды; он считал котелки: «Двадцать девятый, тридцатый…»
Пятьдесят! Каждому бойцу по полкотелка. Надо еще напоить лошадей. На сто лошадей по пять котелков — пятьсот котелков.
«Триста седьмой, триста восьмой…» — считал он котелки, наполненные водой.
— Пейте, товарищ секретарь, — предлагали ему. — Не хочу, — отвечал Булатов.
Вскоре вода иссякла. На дне колодца осталась только мутная жижа.
— Командир приказал подниматься, — сообщили Булатову. Но он уже не слышал. Он потерял сознание и упал, ударившись головой о сруб.
Осторожно вытащили Булатова наверх, обмыли ему лицо, сквозь стиснутые зубы влили в рот воды, а он бредил, звал кого-то. Он уже не мог видеть две сигнальные ракеты Джураева, которые взметнулись далеко-далеко над барханами.