Андрей Гернеза

Фото 17. Группа «Э.С.Т.» перед записью альбома, Москва, 1989 год. Фото Петры Галл

А. Г. Что-то я запарился, давно не давал интервью. Но, предвосхищая будущие вопросы хочу сразу ответственно заявить: ни я, ни члены наших групп никогда не употребляли наркотики!!!

М. Б. Как тебе представлялись подростковые реалии?

А. Г. С детства меня окружала тогдашняя новостроечная эстетика, причем застраивалось все не как сейчас точечно-локально, а был простор, ведь Москву строили целыми районами. И заселяли туда людей из центров. Получался страшный микс из семей старожилов, строителей и лимитчиков, которые проживали в общагах в том же Бибирево. Место было очень грязное, удаленность от центра небывалая. Вдобавок еще и транспорта не было никакого, а ближайшая станция метро была ВДНХ куда ходил троллейбус. Магазины, которые находились между подъездами домов, неимоверно радовали глаз своим ассортиментом. В одном – хлеб, в другом – водка. Универсамы появились гораздо позже, уже в восьмидесятые, а тогда была некая профилизация.

М. Б.Уже подзабываться стало, что были отдельные гастрономы, булочные, вино-водочные; потом появились такие магазины, как «Диета», в которых вовсе продавать было нечего, кроме яиц, творога и некоторых очень странных продуктов, пугающих своим видом и упаковкой. Блин, даже масло после олимпиады стало дефицитным продуктом на некоторых районах, но потом ситуация как-то нормализовалась из-за импорта… Нуда и хрен бы с ними, детство протекало-то как – в выяснениях отношений?

А. Г. Скорее в непонятках. Единственное, что было известно наверняка, это то, что бибиревские телки – самые красивые в планетарном масштабе, и из-за них происходило всякое. Мужские же компании складывались локально, по принципам личного знакомства. Ты знаешь определенную группу – тебя знают в определенной группе, в рамках которой происходило осознание разницы с окружающими подобными образованиями. И ставшее нарицательным в авральных ситуациях «А такого-то знаешь?» частенько выручало в спальных свежеотстроенных районах. Поэтому известные люди, а это чаще всего были хулиганистые подростки, становились коммуникационными персонами, и это было круто. А объединяло молодое население Бибирева все то, что не было приемлемо для всех остальных. «Хард-рок», «панк-рок», циничное чувство юмора… Наша компания была несколько обособленной, как-то все-таки были выходцами из интеллигентных семей. У Жана, например, папа был профессором.

Мы чувствовали себя обособленно и вели себя по-особенному. Нам было недостаточно просто ходить в «телагах», кирзачах и нависать с телегами на окружающих. Тогда у нас устраивались массовые побоища между «гопниками», человек двести на двести. Билось Медведково с Бибирево. Нам нужно было нечто большее, изощреннее, но это право надо было еще отвоевать постоянным провоцированием окружающей среды. Приходилось отбиваться от «гопоты» и вырабатывать свои поведенческие особенности. Волосы были длинными, телогрейки – расписными, сами делали из подручных средств какие-то панковские побрякушки и нелепые одежды. Все это было производным школы № 332, а в компании числились: я, мой брат Виктор, Макс Кузнецов, Жан, Дима Цветков, Анч и многие другие. Я не возьмусь всех перечислять, потому что многих уже, к сожалению, нет в живых и просто боюсь кого-то не упомянуть. В Бибирево была большая тусовка неформалов, в том числе и музицирующих. Анч и Макс Кузнецов учились с Жаном Сагадеевым в одном классе. Я был на год старше, но все мы были из одного подъезда и поэтому сдружились. Почему-то в памяти сразу всплыл случай, как Анчу сбрили брови и фломастером написали ему вместо бровей «хеви-металл». Потом учительница долго не могла понять, что у него с лицом. Конечно же, помимо происходящего абсурда, наше сознание моделировала вредоносная западная музыка. Это был период, когда советские хиппи выступали источником информации и циркуляции всевозможных записей. Много было всего непонятного, а ограничение информации разжигало мифоманию.

М. Б. И будущее жесткое звучание?

А. Г. Конечно, сильное влияние оказал Motorhead, на котором сначала подвис Жан, а потом и нас всех подсадил. Своей простотой и драйвом подкупил, не Led Zeppelin все-таки. И конечно же, ключевое влияние оказал приезд Sielun Veiliet из Финляндии в 85-м году по какому-то немыслимому творческому обмену. Такого в Союзе ранее не было. Зато была неформальная система, которая подмагничивала слухами и новизной. Начались посещения субкультурных дней рождения всяческих зарубежных рок-звезд. В Парке культуры, где проводился день рождения Ричарда Блэкмора, издалека видели Диму Саббата и рокерскую тусовку. А как-то однажды кому-то из знакомых мой предок сказал: «Андрея нет дома, уехал на день рождение какого-то Элвиса Пресли»…

Конечно же, катализатором для творчества было свободное время и определенный круг знакомств. Люди, несмотря на то, что судьба свела их на каких-то окраинах, все равно оставались разными. Кто-то бухал и вскрывал друг другу морды, а кто-то помимо этого еще рядился во всякое и постоянно гнал какую-то ахинею и бред. У нас даже был общественный Бред-клуб. И можно даже сказать, что невероятные истории – типично бибиревская фишка.

Какое-то московское Габрово. Правда в историях получалась настолько же невероятна, как и вымысел. Получалось, что происходящее в эти годы протекало фоном нашего неадекватного восприятия. Я потом даже пытался подвести какое-то научное объяснение всему происходящему. Казалось, что Бибирево построено на месте какой-то помойки, которая до сих пор выделяет какой-то газ, от которого все дуреют. Поэтому молодые люди могли себе позволить играть в шахматы на зашивание рта или в карты на прибивание гвоздями к дверям. Вот так и появлялись брутальные шайки типа нашей.

И ладно бы так вела себя только молодежь, так вели себя и родители этих подростков. Например, встречаешь на остановке мужчину в два раза старше тебя, и тот прогоняет телегу, что его ондатровая шапка на самом деле из шкуры мамонта. Когда его упрекаешь в ненормальности, он показывает подкладку с канадским флагом и втирает, что музеи поставляют, а кто-то шьет. Когда говоришь, что мамонты – это большая редкость, тот отвечает, что это кости большая редкость, а шкуры в Сибири в каждом сугробе…

Все вокруг было по сути абсурдно, и молодые люди пытались этому абсурду соответствовать. Поэтому получалось весело, к тому же, многим этот клуб помог в будущем откосить от армии. Гнали мы красиво; пугали прохожих, оттягивались, как и многие другие советские подростки. Тогда уже был девиз «Ехать в Сити», что означало собраться шумною толпой, прокатится по центрам, «насвистеть кому-нибудь в репу» и посетить какой-нибудь концерт. Активность наша началась в период фестиваля молодежи и студентов 85-го года, хотя и раньше мы тоже выезжали. Тем более, что по слухам, которыми были переполнены школы, в центре собирались мифические фашисты, которых в последствии так никто и не встретил. Но легенда такая была. И мы тоже выезжали в центр, хулиганили, играли на Арбате и уже тогда знали, чем это все может закончиться. Конечно же, знаменитым для всех неформалов пятым отделением милиции. С кришнаитами знались и со всякими неформальными художниками. Посещали Малую Грузинскую, где проходили выставки, совмещенные с джазовыми авангардными концертами. Подобная публика легко подмагничивалась, и все так же легко и быстро перезнакомились. Всем было интересно, чем занимаются другие; те, кто думал иначе, легко узнавались в толпе по внешнему виду да и просто по заинтересованным глазам. На этом модно-молодежном фоне пиарились тогда всякие, выползшие под перестроечную оттепель, подзабытые уже антисоветчики, но нам с ними было вовсе не по пути. Мы все больше выступали по акциям неконтролируемого вандализма и посещением концертов. Тогда, в 85-м году, самым незабываемым был, конечно же, концерт «Сиелун Вильджет», которые были просто инопланетянами с этими цветами, торчащими из головы, а лучше их по стилю я тогда никого и не слышал. Жан потом даже подружился с вокалистом трупы, Измо. Позже, в начале девяностых, судьба опять свела нас в парке Горького, на сцене, где мы играли уже как группа «Э.С.Т.»

А в начале перестройки мы скорее игрались в музыку, чем играли. Просто постоянно репетировали и получали от этого удовольствие. Стихи сочиняли Сагадеев, Анч и Костик Кондитеров. Я тогда имел некоторое преставление о музыцировании, поигрывая на акустической гитаре. Потом, когда пришло время взрослеть, стали брать уроки у продвинутого дядечки, который нам сразу сказал: «Хотите разрушать гармонию – разрушайте грамотно». И ставил нам «Акцепт», как это тогда говорилось. Если нам нужна была где-то накачка звука, он нам объяснял, что такое нагнетение. И уже после этих уроков состоялась закупка гитар и прочего оборудования. После смерти Брежнева на одной из толкучек филофонистов в Подмосковье я познакомился с Боровом, который уже играл, и через него мы втянулись в общение со всей «Коррозией Металла», Толиком Крупновым и Юрой Забелло. У Паука же потом были приобретены колонки. Сережа, впрочем, как и многие начинающие рок-музыканты, был окружен какой-то свитой и издалека это выглядело круто. Но потом, присмотревшись к лицам «протометаллистов» и послушав, о чем они бредят, нам это все разонравилось.

Наверное, поэтому мы пошли отдельной тропинкой от складывающейся вокруг музыкантов тусовки. Накупив какой-то несуразной аппаратуры, которая разместилась у меня дома, мы начали ежедневное разрушение психики соседей. Но поскольку весь район жил как одна большая деревня, нам весь этот грохот спускался с рук. Люди почему-то относились с пониманием. Потом мы набрались наглости и пошли к начальнику ЖЭКа, который оказался бывшим «афганцем», которых тогда размещали на общественные должности. На наш запрос он ответил так: «Я б вам дал, но к вам через неделю заглянешь, а у вас девочка, бутылочка…» Ему объяснили, что мы никак не меньше – рок-звезды, и нам это все не нужно именно там. И, путем проведения такой разъяснительной работы, ключи от подвала все-таки были заполучены.

Мы понимали, что светить точку перед бибиревской общественностью бессмысленно, поэтому репетировали инкогнито, часто пробираясь на базу по ночам. Но все почему-то о наших репетициях знали, о чем нам стало известно благодаря смешному эпизоду. Возвращаемся мы с гитарами с репы, а навстречу шобла гопников, которая начинает нас к стеночке прижимать. Все, думаем, крах иллюзий. Вдруг старшой кричит своим: «Стойте!!!» и медленно, показывая на нас, говорит: «Это группа, и группа не хуевая!» Нас, после окрика предводителя, стали дружески похлопывать по плечам, хотя очко у нехуевой группы было уже на минусе…

Подобное заочное признание, конечно же, не могло не окрылять. И, когда начались посещения «Курчатников», где играли экспериментирующие группы, мы хоть и не играли, но уже пробирались за кулисы и проникались духом сцены, чувствуя свою сопричастность. Там, по большому счету, мы и увидели впервые серьезно угорающих в музыкальном плане дядек: «Звуки My», «Вежливый Отказ», «Манго-Манго». А потом Юра Забелло, который уже пел в «Тяжелом дне», посоветовал обратиться в открывшуюся Рок-Лабораторию на прослушивание. Но мы туда пошли попозже, потому что, как и все увлекающиеся люди, нашли себе занятие и ушли в него с головой. В этот период, когда складывалась неформальная коммуникация, уже междугородняя, почему-то стало модным ломиться в Питер – и обязательно шоблой. В общем вагоне, за четыре с полтиной. А то и вдвоем, под настроение. Можно было просто в город, а можно и в питерский Рок-клуб. Но только неожиданно, не запланировано. Куда – не так важно, главное – чтобы весело, сложно и без комфорта. Искали себе на задницу приключений. И находили, конечно же.

М. Б. Какой-то свой случай для демонстрации ситуации, поскольку у каждого свое видение и маршрутизация подобных выездов. Особенно учитывая, что к этому моменту произошло слияние остатков старосистемного хипповского люда, слушавшего рочок и активно перемещавшегося по стране, в которой наступили послабления режима отслеживания перемещений.

А. Г. Ну, у нас все было менее затейливо, но не менее весело. К примеру, собираемся дворовой компанией и заходим к Сагадееву, чтобы далее составлять планы. Открывает отец и спокойно так отвечает: «А Жан в Ленинград ушел». «Как, говорим, ушел?!» «А вот так, взял кусок хлеба и ушел»…

А то, что произошло слияние на базе меломании, это факт. Так Ира Смирнова, имевшая отношение к пробивающимся из подполья музицирующим волосатым, послушав наши стишата, как-то к нам прикипела и познакомила нас с Папой Лешей. Олдовый такой хиппи, друживший с иногда музыцирующим Ипатием. Он, в свою очередь, пригласил нас участвовать в фестивале в городе Подольск. Мы поехали на прослушивание за месяц до фестиваля, хотя у нас к тому моменту за плечами было всего одно выступление в Риге. Уже тогда в Прибалтике начался напряг на националистической почве, но мы общались с русскими парнями и нас все конфликты обошли стороной. Кстати, там же в первый раз увидели нарисованную свастику на стене. У нас такого не было, и причины ее возникновения, как и трактовка, остались загадкой.

А в Подольске день прослушивания совпал с Днем десантника, и вся площадка была забита этими самыми юбилярами. Аппарат был какой-то кривой, но все равно после часовой хипповской нудятины нас с нашим бибиревским драйвом приняли на ура. Началось братание и выпивание за сценой, мы стали расписываться на тельняшках и на деньгах, голова подростков закружилась от успеха. И во время объявления следующего номера, как на вечере комсомольской песни, Жан, почувствовавший в себе космические силы, просто повесил на конферансье гитару и сказал: мол, сам и играй. И вот за это наглое игнорирование администрации нас с фестиваля списали. Но это было первое официальное признание.

А фестиваль, по большому счету, был так себе. И никакой не «Вудсток», как бы там не изгалялась пресса. Конечно, было много самодеятельных коллективов из разных регионов; конечно, это было одно из первых крупных подмосковных событий, аналоги которых проводились и в Прибалтике, и в Грузии задолго до того. Но все это было самодеятельностью при несколько тысячах визитеров разночинцев. И никакой «Наутилус», ни «Бригада С» с их пролетарским джазом и стилем, не были звездами этого фестиваля. Лично мне не понравилось какое-то «свердловское диско» и нелепые бесполые костюмы и грим. Да и публику на фестивале перло от того, что они просто доехали в эту глушь и собрались вместе, а какая группа на сцене, это уже было не важно. Мы, как и многие другие, ждали «Зоопарк». Майка не было, зато были другие хорошие группы. «Бомж» из Новосибирска, северный «Облачный край», таллинский «ИМКЕ», рижский «Цемент». Ими действительно фанатели те самые отчаянные неформалы, которые поехали в город Подольск, где были окружены толпами гопоты под маркой «люберецкой». И многие тогда пострадали при полном попустительстве местной милиции, которой было много, но не там, где происходили избиение и грабеж гостей фестиваля.

М. Б. Я сам не был, но разных историй наслышан. Про то как согнали на погибель подростков, и как они потом оттуда выбирались. «Вудстоком», действительно не пахло. Скорее, Аустерлиц… Но мифологизация делает свое дело. Недавно смотрел интервью Марка Руденшейна, где он говорил, что это именно его заслуга в организации этого фестиваля. И что такие великие группы русского рока, впервые прозвучали на весь Союз.

А. Г. Лучше б не позорился; быть может, с высоты своего полета он сам действительно не понимает, что то, что он хотел сделать, и то, что было сделано – несколько разные вещи. Фестиваль ноябрьский в Измайлово был более масштабным, но менее освещенным комсомольской прессой. Концерт Карлоса Сантаны тоже. Весь положительный эффект подольского фестиваля состоял в том, что действительно приехали из разных мест разные самодеятельные группы. Но не в Москву, а в Подольск. К тому же наложение нашей формирующейся рок-эстрады, алчущей своей публики, и резко поменявшаяся рок-коньюктура давали о себе знать. Немногочисленная публика была у ньювейверов, немного оставалось у хиппи, но больше всех поклонников было у тяжелого рока, и всяческие престарелые лабухи ринулись в эту нишу за аплодисментами и дивидендами. У нас же все происходило вполне эволюционно. За двадцать лет до этого мы просто слушали хорошую и плохую эстрадную подлитованную музыку. На этом фоне, конечно же, Владимир Высоцкий стал примером того, что можно озвучивать и собственные, более человеческие темы. Прибавив к этому бибиревский абсурд и увлечение быстрой тяжелой музыкой, родилось то, что ныне принято вспоминать как «Э.С.Т.» Название, кстати, навеял фильм «Пролетая над гнездом кукушки», который был одним из первых фильмов, появившихся в полулегальной московской видеотеке.

М. Б. Ну, а про концепт анархический, точнее, эту вполне аутентичную подоплеку, которая, по моему мнению, изначально вывела группу в отдельное явление на рок-сцене? Заодно и про связь панк-эстетики и отечественного анархизма.

А. Г. Про эстетику – это тебе лучше знать, с вашей «Провокацией» ради провокации и организацией локальных аномалий в городском пространстве… Ну, какая у подростков политическая база? Умники, которые самиздат читали, тех на улицах и не было. У остальных политика одна: не важно что, главное, чтобы весело и драйва побольше. А все ярлыки им навесило более старое, все никак уйти не способное, поколение. В рамках своего осознания молодежного бума того периода. Конечно, были несогласные с чем-то, без них не бывает. Но несогласные с чем-то осознанно локальным. С чем сталкивались и тогда и сейчас.

Про анархизм. Наши с братом родители имели хохляцкие корни, и за нами с детства эта тема закрепилась – несмотря на то, что мы родились в Москве. Это, кстати, наверное, какие-то пережитки постсельского взаимоотношения, когда на деревнях давались прозвища типа «татарин», «еврей», «хохол» как приставка к имени. Но не унижения ради, а для подчеркивания хоть каких-то опознавательных особенностей в московском этническом винегрете. Даже если кровные узы «вода на седьмом киселе», все равно прозвище имело место быть, пока его не заменяло что-то более жизненное, со временем приобретенное.

М. Б. Апогеем такой этнической идентификации, могу предложить одного гольяновского пассажира, с чуть ли не северской антропологией, но с позывными «Армян». Расшифровка обозначения почему он Армян, гласила: потому что не похож…

А. Г. Развивая тему… Мне попалась какая-то книжка красноармейца Стрельбицкого: абсолютно скучная, но про Махно. Я уже был отчасти знаком с трудами Нечаева и Кропоткина, но вот с этого момента стал подсаживать Сагадеева на эту тему, а он был не против подсесть на какой-нибудь бред. Анархия – ну, пусть будет анархия. Мы уже тогда подозревали, глядя на проделки центровых неформалов, что можно попросту все; видели группы «Кисс», «Секс Пистоле» еще в конце семидесятых. При этом наукообразная анархическая информация переосмысливалась и переиначивалась на свой лад, поскольку у меня не было возможности осваивать фундаментальные исследования на эту тему. Да и не хотелось вовсе. Просто ложилось все само собой, что и отразилось в куплете одной из первых песен: «Не читали мы ни Маркса, ни Бакунина…» Опять же, в Москве были две улицы Бакунина, одна из которых «Бакунинская», и станция метро «Кропоткинская»… Импонировала и эстетика терроризма начала века, с которой возникали некоторые аллюзии надвигающегося хаоса. К тому же, в советских фильмах Махно со товарищи был представлен каким-то панком. Все, что я усвоил из теории, так это то, что им польские евреи делали какие-то бешеные прически. Леня Задов в различных воплощениях был представлен и в литературе и в кино. Фактура, которой было достаточно, чтобы проникнуться эстетикой. В целом получался такой «хохляцкий народный индепендент». Это потом выяснилось, что у движения все-таки была анархическая платформа, когда в банду слетелись анархисты из Москвы и Питера. И была дисциплина на этих позициях установлена, и научная база подведена.

М. Б. Спустя годы происходило почти то же самое. Сначала появились панки и эстеты, а потом на огонек слетелись разночинцы менее творческие, которые обосновывали свое присутствие в маргиналиях через философию и политику. Но, так или иначе, «терапия» оказалась в нужном месте и времени.

А. Г. Мы отличались по текстам от той же «Коррозии металла», которые исполняли «Смерть с косой идет за колбасой»… Это потом мы поняли, что именно это и нужно для подростков, чтобы быть знаменитыми. Но сами «коррозиционеры» этого, к сожалению, не понимали. В результате наблюдений, спустя годы, я пришел к мысли, что не может драйвовая бунтарская рок-музыка быть насыщена интеллектуализмами. Да и сам рок – не ниша для интеллектуалов. Не без исключений, конечно, но, в целом, должны озвучиваться простые мысли и темы. В этом и была самоценность музыкального бунта: примитивность, агрессия, отвержение норм, доступность для воспроизведения практически любому. Мы в детстве слушали много музыки, и, конечно, нас впечатлял Владимир Высоцкий, но именно своим надрывом, а смысл доходил потом. Поэтому я разделяю для себя Высоцкого-поэта и Высоцкого-исполнителя и бунтаря. К тому же, стихи его были понятны, в отличие от бардов, поющих ассоциативные песни ни о чем или о вечном. В связи с этим мне часто вспоминаются слова отца Жана Сагадеева, человека с высоким интеллектом, который отговаривал нас вступать в Рок-Лабораторию; он проводил исторические параллели – когда чекисты пригласили анархистов и эсеров во власть, переписали их по головам, а потом по этим же спискам и расстреливали. Говорил, что мы, придурки, не понимаем, что это просто опасно для жизни. Настоящий шестидесятник. А если поразмыслить, то так оно и было бы, по большому счету. И вполне могло случиться, в случае победы ГКЧП или в случае свертывания программы перестройки. Кто его знает…

Но у нас не было Рахметовщины. Нигилизма такого, какой описывал Достоевский, который присутствовал на суде Нечаева. Интересную фразу я для себя зафиксировал, когда обвиняемый в заключительных словах сказал: «Я-то думал, что я личность…» Мне кажется, что это признание потом отобразилось у Достоевского в «Бесах». Буквально не так давно перечитывал о Нечаеве в сборнике ЖЗЛ, и, почитав, убедился, что, конечно, он был не замечательным, а просто заметным, и на суде ему людям сказать было попросту нечего. И эта разница между желанием быть заметным и замечательностью внутренней присутствовала и в перестроечный период. Когда многие становились заметными, внушали себе, что они-то как раз замечательны во всем, вспыхивали и угасали в забытьи в позах недопонятых гениев. Но это был тип очень серьезных и начитанных подростков, а не тех, кто задорно пробовал себя во всем и не расстраивался по поводу непризнания его умственных талантов. Просто стеб, который стимулировал адаптацию в среде.

Возвращаясь к событиям: мы все-таки не послушались советов родителей и поперлись сдаваться в Рок-Лабораторию, в 88-м году раскинувшую свои сети в поисках талантов. Увидели Ольгу Опрятную, имевшую непонятно какое отношение к року и достаточно вяло реагировавшую на окружающие реалии. В начале там литовал тексты какой-то Булат. Саша Скляр, который был уже прописан в этой среде, сказал, что он что-то там подправит, а на концертах можно будет петь все, что угодно. Он тогда вел себя демократично, был солидарен с нами по поводу негативного отношения к Опрятной и по возможности помогал чем мог. А после 89-го года он поставил себе автоответчик и общение свернулось. Мне он каким-то образом напоминал друга Иосифа Бродского, поэта Рейна. Такого человека, у которого стихи были слабее Бродского, но все его знали как друга Высоцкого. Тем, собственно, в историю и вошел. Володя Марочкин, который сейчас строчит монографии одну за другой, в Лаборатории был такой тихоня, сидевший на какой-то своей русской идее. Он нас даже звал на какие-то тематические фестивали, для исполнения таких песен как «Бей, гуляй, круши – не жалей не души». Уж не знаю, зачем. Видимо, думал, что это и есть та самая наша публика под такие песни. «Колья в руки и айда, и трясется борода»… Помню несколько заседаний, на которые заходил крупный взрослый мужчина, Сергей Жариков, который читал какие-то лекции, явно издеваясь над присутствующими. Троицкий, который говорил все время про бизнес, про то, что он может наладить выпуск CD. А самих прослушиваний «Э.С.Т.» я даже не помню; зато помню прослушивание «Уксус Бенд», особенно первую песню, в которой кроме слов «Кругом одни педорасты», ничего не было…

М. Б. Им тогда запретили такие песни петь. И они вынуждены были пойти на подлог, чтобы выступить на своем почти единственном концерте от Лаборатории. Затем они вовсе были практически отлучены от сцены.

А. Г. Я был на нем. Это было в малом зале «Горбушки». И под конец концерта Уксус достал член из штанов. Беспредел! Я и в Биберево видел много, но на большой сцене подобного не встречал. Алексей как бы расширил рамки дозволенного и допустимого, чем занимались, собственно, панки. Я почти ни одного их концерта не пропустил, потому что они выступали и с Анчем в ДК Алексеева, и еще где-то в труднозапоминаемом месте. Свинья тоже был. Обстановка вокруг концертов стояла по-настоящему дикая и вселяла неимоверный оптимизм…

А мы выступали и в ДК Горького, и на «Фестивале Надежд». Довольно так неплохо, и, поскольку сами были тусовщиками, тусовка нас поддержала, закрыв глаза на все музыкальные огрехи и дилетантизм. Был еще смешной момент: Жан познакомился с Толиком Крупновым через безумного гитариста, который пробовался в «Обелиске». Толик выглядел тогда накачанным красавцем со свитой из человек двадцати каких-то хиппи, и было это в садике им. Баумана, в Измайлово. Там в это же время проводилась дискотека, на которой кривлялся Минаев. Какое это было убожество! А уж насколько был фальшивым его «брейк-дэнс»… Я тогда поймал себя на мысли, что как же нам повезло, что все в жизни сложилось именно так… Это был период, когда Толик собирал состав и еще не нашел Ужаса. У нас тогда не было авторитетов, кроме Лемми Килмистера и Высоцкого. «Зоопарк» и «Облачный Край» были уважаемыми… но вряд ли мы прислушались бы к их мнению. Хотя старое поколение тусовшиков, фанаты «Зеппелинов» и «Дорзов», руки которых украшали татуированные лики святых и портреты музыкантов, с одобрением относились к нашей музыкальной продукции. Один раз к нам в репетиционный подвал заглянул дядечка с коляской и сказал, что слышал из подвала «Харе Кришна» и подумал – вот и до нас кришнаиты наконец докатилось. А у нас просто текст не готов был, и Жан что попало орал. Люди тогда «подмагничивались», такой специальный бибиревский термин. Согласись, что если бы мы сидели в то время в кафе, то обязательно познакомились бы и пообщались.

М. Б. Безусловно.

А. Г. Ну, история «Э.С.Т.»– это история «Э.С.Т.», она достаточно освещена. Концертов было много, концерты были разные. Ездили на киевский панк-фестиваль. Ездили мы, Скляр, «Нюанс». Особенно запомнился большой фестиваль в ДК Гипротранса, на котором сначала выступила «Провокация» и устроила дебош, а потом, в середине концерта, толпа панков прорвалась на сцену, а девушка с красивым синим ирокезом дала Мефодию из «НИИ Косметики» по физиономии. Я тогда сидел рядом с Агеевым; ну, думаю, сейчас оскандалится… Но он как пил молоко из пакетика, так только поперхнулся и застыл с непонимающей улыбкой.

А про внутренние взаимоотношения нашего музыкального круга могу сказать, что Крупнов, когда нас послушал, сказал, что это – фуфляк, типа «Коррозии», и все это не покатит. Он подходил с позиции профессионального музыканта, и любые высказывания и советы воспринимались адекватно. Никто не ссорился, все держались вместе, возможно из-за немногочислености подобных коллективов. Потом судьба распорядилась так, что я подыгрывал какое-то время Морозову, ушедшему из ДК. Творчество этой группы всегда интриговало тем, что за народной подачей стояло многое. Впервые столкнувшись с альбомами этой, почти не выступающей группы, я удивился сложности и серьезности подхода к музыкальной части, все эти попадания в сильную долю… А «Э.С.Т. у», который уже попал в концертную среду, помогали и Валера Гаина из «Круиза», и Алекс Гоч, он же Ким Ир Сен, который назначил себя нашим администратором. Менеджмент как таковой отсутствовал напрочь в эти годы, и не мудрено. Потом был у нас еще один администратор, но у него на первом месте стояла какая-то своя идеология, он даже гитары на ключ запирал, поэтому долго он у нас не продержался. И только потом появился Эдуард Ратников и взял в свои руки нашу судьбу и судьбу «Черного Обелиска». Эдуард тогда был серьезен и крут. Тогда и произошло окончательное единение между нами и тусовкой. А чуть позднее, в начале девяностых, «Ночные волки» нас какое-то время сопровождали на концертах. Они считали себя нашей охраной, хотя охранять нас вообще-то было не от кого, но лежали на сцене и на мониторах в Парке культуры. И до начала девяностых поддержка тусовки и ее звезд сказывалась на многом. За одобрением Гриши Фары-Гары и Димы Саббата тянулись вереницы поклонников.

После концертного взлета случился Свердловск. Подорвались на гастроли стремительно, не разобравшись ни в чем. Ни даже в том, кто еще ехал от Москвы. Поселили нас тогда отдельно в каком-то общежитии; в разгроме номеров мы не участвовали, просто потому что не успели закорешиться с питерцами. Зато успели многого другого. Например, влипнуть в базар с местной уралмашевской группировкой, когда гитарист «Мафии» Виталик Карбинцев навыпендривался в ресторане, где его развели на старую шутку насчет года рождения и поставили на деньги. Это когда спрашивают, какого ты года рождения, и когда по привычке говорящий опускает первые две цифры, спорят на точность и выигрывают. Тогда был жив еще лидер местной группировки, некто Гриша, который в итоге оказался нормальным и правильным персонажем. И мы с ним всю эту ситуацию разруливали, потому как вписались за москвичей.

М. Б. Мы с ним тоже как-то сразу сошлись и бесконфликтно.

А. Г. А нам пришлось отдавать за «Мафию» все честно заработанные призовые деньги, поскольку «Э.С.Т.» занял первое место на фестивале. Второе – питерский «Фронт». Приз зрительских симпатий достался «Женской болезни». Все это было несколько странным, поскольку в городе неформалов набиралось не больше десятка, а остальной зал был забит какой-то гопотой.

М. Б. А это по наши души. Которые иными путями, кроме как путем покупки билетов, в зал попасть не могли. Но поскольку до участников проекта добраться им не удалось, пострадали те самые неформалы и звукооператор, которому пробили голову.

А. Г. Я Помню, помню. «Провокация» ради провокации…

М. Б. Ну, это отдельная история…

А. Г. По сути и звучанию большинство советских рок-групп, за исключением отчаянных ньювейверских экспериментов, были панковскими. Какими бы ярлыками все это не прикрывалось. Но я мог бы выделить «Уксус Бэнд», «Чудо Юдо», «Прочие Нужды» и «Провокацию» как наиболее радикальные группы, соответствующие по стилю и по жизни определению «панк-рока». Минимум усилий, жесткий драйв и неизменный скандал.

М. Б. А Анч?

А. Г. Анчполовский все же несколько другим самородком был. Такой original quality. Человек, живущий в своем богатом внутреннем мире. Неряшливый, но не от чуханизма, а потому, что настолько увлечен своими идеями, что ему просто некогда было заниматься имиджем. И если он в свой имидж вносил изменения, то это было не менее артистично, чем то, что он делал по жизни. Как-то все шло изнутри. И это свечение и гудение магнитили остальных подростков. Он был крепок интеллектуально, хотя со стороны наше поведение казалось полной дуростью. Когда он первый раз сбрил брови (а у него тогда был хаер, как у Бонифация, таким большим круглы шаром), я сначала не понял, подумал, что у него лицо обгорело. А учительница сказала: «Хорошо бы еще с ушей убрать, и совсем отлично будет». И так, минут через двадцать, выйдя из ступора добавила… «А зачем ты брови-то сбрил?» То есть все его поступки были рассчитаны на определенный эффект. Мог ходить с расстегнутой мотней. Снимать штаны в метро. Такими вот действиями он нас всегда подбадривал, не давал впадать в уныние и выводил из ступора. В девятом классе это считалось прорывными продвинутыми действиями. Когда он ко мне заходил, я думал: блядь, стыдобища-то какая. А потом отмечал, что я-то так не смогу, если даже захочу.

М. Б. Скоморошество.

А. Г.Точно. Оригинальные качества без подделок. Но, к сожалению, у него не было ни голоса, ни слуха. Поэтому он свое творчество ограничил стихосложением. Рядом был Степанцов, он стусовался с нашими образованиями, и потом выступал перед концертами Анча, читал стишки свои. А мы были только за, он нам нравился, и мы понимали, что он видит чуть подальше остальных. Этим-то тусовка и полезна была. В 89-м году «Э.С.Т.» поехал в Германию, а я остался дома из-за начавшихся уже тогда проблем с ногами. Меня заменил Марат Микаелян, тоже из нашей школы.

После этой замены мы убедили Анчполовского, что отсутствие слуха и голоса – это то, что надо, и он согласился на сольную деятельность. Получился замечательный эффект страстного дилетантизма. Играли мы тогда в составе: я, Горбань, Макс Кузнецов, а Анч пел. Был характерный случай: Анч подошел к гитаристу, обнял его и прошептал на ухо: «Толкнешь меня, когда вступать надо будет»… Часто вспоминаю, как Опрятная говорила: «Если бы мы оставили Анча в том имидже, как он был – этакого Джокера из первого «Бэтмена», – а сами оделись бы в черное и подкачались, чтобы подчеркнуть эту линию, то было бы вовсе отпадно». Неплохая, в принципе, мысль. Жаль конечно, что этот проект продлился недолго – мы потеряли Анча, погибшего в достаточно молодые годы. Но такова жизнь, и она все еще продолжается. Недавно я объединил свои усилия с Пашей Бомбером, и мы иногда поигрываем. Видимо, неформ.