Федди Бегемот

Фото 7. Прохожий в подворотне, Ленинград, восьмидесятые. Фото Бориса Смелова из архива Дмитрия Кузнецова

Ф. Б. «Отдел Самоискоренения», «Народное Ополчение», «Автоматические Удовлетворители», «Бригадный Подряд» – самые первые панк-группы СССР собирались и записывались на моей подпольной панк-студии в начале восьмидесятых. Это было безумное и веселое время. Нам казалось, что серый совок никогда не закончится. Мы жили одним днем. И если мы не придумывали ничего нового, веселого, не записывали новый трек, то нам казалось, что мы умерли. В этом была наша свобода и самореализация.

Ленинград того периода был серым и пыльным. Свинцовое небо висело надо мной все десять школьных лет. Короткое лето заканчивалось строго в мой день рождения, восемнадцатого августа, когда мы ели единственный в году арбуз на всю дачную толпу. Наш дом стоял на проспекте, через который город пересекали грузовики и фуры. Кривые рельсы расшатывали набиравшие скорость трамваи. А за ними поднимались тучи серо-коричневой пыли отвратительного вкуса, которая достигала нашего четвертого этажа и ложилась на потрескавшиеся подоконники. Стекла звенели. Я мыл мамины цветы в ванной, слушая переливы Манфреда Манна на Моод-синтезаторе. Мне хотелось лета и солнца.

С 11 лет я занимался на ударных в музыкальной школе, установку купила мне мама. Джемовал с Сашей Щеголевым, соседом сверху, с которым мы играли в арт-рок группе, на базе ЛИАП, где он учился. Мы с ним оба зачитывались Стругацкими. Саша впоследствии стал известным писателем-фантастом. Один раз в жизни я был в пионерлагере «Солнечный» в оркестре, собранном из музыкальных школ: все три тамошних сезона я отбарабанил в малый барабан, а в конце лета я кое-как собрал из пионерских барабанов установку. Оганизовали группу и играли на танцах. Сперва я хотел оттуда свалить, потом меня оттуда хотели выгнать. В любом случае, больше мне моя музыкальная школа не предлагала отдых в пионерлагере. И я продолжал проводить лето в Токсово, на озере Хепо-Ярви. Там я знал всё, от отдаленных берегов до заброшенных дотов на огромном Ржевском полигоне, в который мы ездили на велосипедах. Полигон, насмотревшись вышедшего тогда «Сталкера» Тарковского, мы называли Запретной Зоной или просто Зоной.

Школу я ненавидел. Хотя школа считалась хорошей, специальной, с итальянским уклоном. Находилась она далеко, в Купчино, и чтобы туда добраться, я тратил в день по два часа: спал в метро, делал уроки. Преподаватели меня бесили так, что к концу восьмого класса встал вопрос о переводе меня в ПТУ или другую школу. Маму все уважали, как же – художник, член ЛОСХа. И меня сунули в дополнительный класс, созданный из таких же уродов, как я, в соседней, простой купчинской десятилетке. Половина класса были евреи, половина просто раздолбай. Среди них даже один второгодник, Саша Аксенов. Он слушал панк, занимался карате, любил Бергмана, как и я. С ним мы и собрали первую группу «Резиновый Рикошет», в честь которой его и прозвали Рикошетом. За одной партой со мной сидел и списывал у меня задания Юра Кацук, будущий художник-татуировщик Скандал.

К началу восьмидесятых Советский Союз с его неосуществимыми амбициями и застоем надоел всем, кто хотел перемен, свободы передвижения, культурного и делового сотрудничества с миром. Все новинки с трудом доходили до нас с опозданием на несколько лет. То, что приживалось, хранилось в русской душе навеки. Как глоток свободы, диски с новинками переворачивали затхлый мир Пахмутовой, Кобзона и Пугачевой. Нам попадали в руки записи, скопированные на пленках без фотографий, в которые мы тут же влюблялись. Нам оставалось только домысливать и воображать, как могли выглядеть эти отвязные группы. Если кто-нибудь будет здесь уверять меня в том, что меломаны того времени любили СССР, вы глубоко заблуждаетесь. Все рок-группы в СССР «вели» спецслужбы, на одну группу приходилось по три куратора. Сами же чекисты, в своем ханжестве и двуличии, не гнушались отведывать от запретного плода. Они покупали диски у спекулянтов или моряков. Были в курсе новинок. Но простым гражданам не позволяли. Толпы пластиночников разгоняла милиция, за особо наглыми следили. Директивы по работе с молодежью и борьбой с молодежными группировками спускались с самого верха.

Я только оторвался от школьного режима, синей формы и мало разбирался в тенденциях субкультуры. Да в то время, в общем-то, и разбираться было не в чем. Все, кто были не похожи на простых советских граждан, принадлежали одной тонкой прослойке – тусовке. В тусовке все варились вместе, несмотря на разнообразие вкусов и увлечений. В 1982 году не было еще понятия «неформал», официально объединяющего всех представителей различных субкультур. Тех, кто слушал «старую» музыку (hard-rock, art-rock) и носил длинные волосы и клеши, называли «пацифистами», или хиппи. Тех, кто слушали музыку, появившуюся после 1977-го года, называли «битниками».

Панком назваться было нельзя – потому, что, как и о хиппи, о них уже писали в газетах, клеймили как образ разлагающегося Запада. Менты знали, что панком быть запрещено. И, если ты признавал себя панком, ты ставил себя под удар. Посмотрите, как витиевато уходит от ответа милиционеру прожженый тусовщик Гаркуша в фильме «Взломщик». А это был уже 1986-й год, когда снимался фильм с самым большим процентом участия реальных ленинградских панков. Всего панков в городе было человек десять. Причем, зачастую они выглядели одетыми, как стиляги шестидесятых. С ними болтались полтора «мода» (группа Дюши Михайлова «КСК») и четверть «рокабилла» (челки были в моде и все любили рок-н-ролл). Тусовались в одних и тех же местах. В насиженном хиппи кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Валялись и играли во фризби на траве около Казанского Собора. Там же бухали в кафе «Гастрит», а потом грелись на станции метро «Климат» («Канал Грибоедова»). Все эти места находились в центре, на Невском проспекте. Где-то далеко оттуда, около кинотеатра «Космонавт» тусовались фрунзенско-купчинские панки, во главе с Андреем Свиньей. Но я, проездив в школу в Купчино десять лет и имея всех друзей оттуда, там ни разу не был.

Первый концерт в жизни, на котором я побывал, был легендарный гиг «Россиян» в ЦПКиО в 1981 году. Концертов должно было быть два, но второй власти отменили, поняв, что милиция не справляется с толпой хиппи. На «Россиян» мы пошли с Рикошетом и моей мамой, которая нам всем купила билеты. Мы все дружно обалдели. Я выучил все их песни тут же. На следующем концерте в Рок-клубе я уже их пел вместе с залом (ну или про себя, потому что не то что петь, вставать со стульев было нельзя). Когда открыли этот злосчастный Рок-клуб, мы с Алексом старались попасть туда в основном на «Странные Игры». Ну, еще мы были на первом концерте «Кино», когда Леха Рыбин вылез из холодильника и кинул в зал шелковый платок. Он был страшен, как Мориарти. А группа мне показалась безнадежно скучной. Часто мы ездили на большие концерты за город, в Университет в Петергофе. Там было больше места, проще с милицией. И концерты там получались веселее. Добирались на электричках. Там в последний раз я сходил на «Россиян» и уже понял, что та бешеная энергетика анархизма, которую я ощутил в ЦПКиО, уже проходит. Да и «Россияне» уже не привлекали панков и вообще всех, они все-таки оставались группой для хиппи. Их бунт был очень важен для всех в 1981-м, но в 1984-м мы уже сами имели, что сказать. Мы с Алексом однозначно завидовали всем, кто мог вообще выступать и жестко стебались на их счет. Нам же были уготованы репетиции и записи в моей комнате, плюс квартирники.

В начале восьмидесятых милиционеры уже не стригли волосы, как стригли хиппарей семидесятых. Не резали клеши ножницами. Нам и резать-то ничего не надо было, мы сами рады были порвать на себе винтажную майку, которая ни за что не пережила бы следующую стирку. Менты присутствовали в залах на концертах, ходили по рядам и заставляли перевозбудившихся слушателей сесть и не «паясничать». На концертах «Россиян» народ ломал стулья, стоя на них. Был еще замечательный концерт, на котором анархия плескала через край в 1982-м. Это было выступление мимов «Лицедеев» в Летнем Театре. В этом деревянном здании в девяностые были театральные мастерские Молодежного Театра, я там работал и одновременно играл в Begemot. Там всё к тому времени сгнило, а в 1982-м зал гремел, как от рок-концерта. «Лицедеи» веселили народ, который ждал двух последних номеров. В конце клоуны танцевали рок-н-роллы. И весь зал орал неуправляемо; самых буйных или просто оказавшихся с краю менты уводили к себе. В ментуре не били, там допрашивали и фотографировали для досье. На всех неформалов были заведены папки, материалы собирались и хранились. Меня фотографировали раза три, в профиль, анфас, все по правилам. Стрижки были разные, вот они и снимали каждый раз заново. Допрашивали, почему так одет? Что хочу этим сказать? Не призываю ли к насилию или бунту? Хулиганку вешали всем и каждому. Я никогда не был пьяным, вообще не пил. Привязать меня можно было только за внешний вид.

Однажды был один из скучнейших ленинградских дней. Серый и унылый. Я одел разрисованную майку с надписью «У нас не курят» (менты, кстати, одобряли этот лозунг), необъятные штаны, кеды, плащ-реглан шестидесятых годов, взбил волосы, посмотрел в зеркало и решил, что этого недостаточно. Взял разноцветные проводки и приклеил их к голове и лицу пластырем. Там, где еще оставалась кожа, намазал клеем ПВА, он подсох и образовал струпья. По улице я не шел, а даже бежал, «удирая из клиники, где на мне ставили эксперименты». Прибежал на Казань (садик напротив Казанского собора), никого из знакомых не нашел. Побежал дальше по Невскому, у «Сайгона» тоже никого не было. Стало совсем скучно, и я решил ломануться по Маяковской в сторону Смольного. Не было у меня плана «брать Смольный», но именно на этом пути меня настиг наряд. Менты даже обрадовались, видимо, день у них был не менее скучный.

В отделении в мою историю про клинику не поверили и оставили ночевать на сутки в «аквариуме», в отделении на переулке Крылова. В камере было человек восемь забулдыг и я. Ни скамеек, ничего. Бетонный пол. Мы ночевали, сняв куртки и подложив снятые ботинки под голову в невероятном дубаке. А утром, проснувшись тесно прижавшись друг к другу, чуть ли не в обнимку, встали в шесть часов и, смущенно отряхнувшись, разошлись.

Менты тесно работали с комитетчиками. На концертах, например, тех и других было навалом. Там были «агенты» и «провокаторы», одетые «под тусовщиков» в джинсу. Только их было видно сразу же – по тому, какими новыми, стиранными и глаженными были у них куртки и штаны! Они тусовались среди народа, слушали, выискивали зачинщиков. Потом в работу вступали менты. Юра Рулев из «Патриархальной Выставки» тут недавно напомнил, как я на концерте «Аквариума» в рок-клубе отбил Андрея Отряскина («Джунгли») от двух «блюстителей порядка». Менты его забрали, концерт остановили. Делегаты-заступники на переговоры с ментами ходили; затем приехал комитетчик, я, как уже для них примелькавшийся, ему рассказал, как все было – и он нас отпустил. Если бы не он, было бы очень плохо. Историй с плохим концом, к сожалению, гораздо больше.

По городу ездили «батоны» (УАЗики) – просто невзрачные, типа, аварийные, типичная «прослушка», или крашеные в ментовские цвета – желтый с голубой полосой. Как-то в 1985-м, когда Активная была беременна первой дочкой Дуней, мы наткнулись на такой «батон», полный оперов. Дверца была открыта, в нем сидели-полулежали и ждали чего-то человек шесть. Активная показала им фигу. Они высыпали: вот радость-то, можно размяться! Окружили и дружно забычили, угрожая нас сейчас же забрать. Реально завелись от такой наглости, и мне пришлось как-то их успокаивать, переводить все в шутку. Указывая на пузо, я убедил их в том, что это зародыш шутит. И получилось, что вот так Авдотья Федоровна Лаврова, 1985 г.р., скрипачка, лауреат конкурсов, выпускник Королевского Колледжа Музыки в Лондоне в первый и, наверное, последний раз в жизни послала на хуй оперов. Когда Дуня уже родилась, я гулял с коляской по Грибаналу (канал Грибоедова), от дома до Казани. Меня остановили менты, им не понравился мой внешний и слишком молодой вид. Мне было двадцать тогда. Они подумали, что я украл ребенка и звонили домой за подтверждением.

А в период с 1986-го менты уже стояли между неформалами и гопниками в их уличных столкновениях. В 1988-м мы с группой «Инст-Инкт» ездили на фест в Казань. Нам просто сразу посоветовали не выходить из Дворца Молодежи, в котором все проводилось. Вокруг здания шли настоящие бои. Фанаты прорывались на концерт через заслон гопников с арматурой в руках и кастетами, потом через кордоны ментов. Наступило время безумных фестивалей. Состоялся «советский Вудсток», «Подольск-87», открывший народу новое поле для выброса адреналина. В течение пяти лет по стране прокатилась волна гигантский фестивалей, и в СССР побывали едва ли не все мировые звезды, включая наш любимый Public Image ltd. У ментов была уже совершенно другая забота, чем таскать за волосы хиппи и панков, выдергивая их из толпы.

Нас же менты вязали прямо на улице за внешний вид. Неудивительно. Мы одевались to kill, чтобы всем вынесло мозг от нашего вида. Как? Способов прикинуться по-панковски, в косухи и клетку не было. Если только никто из родных не шил. У меня были, например, клеши в клетку еще в допанковском детстве. Из отличной шерстяной ткани, точно такие же, как у Noddy Holder-a из Slade. Мне их сшила мама, но я был мелкий, даже толком не знал тогда Slade. С вещами была проблема, поэтому мы таскались по «комкам», «комиссам», комиссионкам, «second-hands» по-русски. На углу Литовского и (кажется) Разъезжей был большой такой, в котором после похорон дедов родственничками и бабушками продавались несусветные костюмы с покойников. Покупали штаны с толстых дедов, стягивали их ремнем, от широченного верха они сужались к ботинкам. Выглядело безумно, и это безумство стало стилем. Там же я купил весьма стильный костюм-двойку, как у стиляг шестидесятых, светло-мышиного цвета, в нем я первый раз женился. В комиссионных были штаны, очень похожие на джинсы. В общем-то, это и были «советские» джинсы, сшитые из мерзопакостной ткани отвратительного серо-голубого цвета. По покрою они напоминали 501 Levi's, но и то, с пьяных или очень уж голодных глаз. Джинсы фирменные, по стандарту того времени, глубоко синего и голубого цвета, были у фарцовщиков и стоили бешеных денег, так что мы ходили в рабочих штанах. А Мотя и ребята, которые с ним тусовались, любили еще и рабочие робы. От безденежья и дефицита началось неформальное рукоделие в панк-ключе.

Свои первые панковские штаны я сделал из таких рабочих брюк. Я взял десяток молний, красных и белых, вшил их в брючины. Причем, не зная, что их можно просто нашить поверх, я прорезал «ширинки» и вшил туда молнии по самым честным портновским правилам. В театре мужики полюбили расстегивать мои ширинки и демонстрировать девчонкам мои волосатые ноги. Алекс старался найти шмотки наиболее невероятных расцветок; он до конца жизни любил радостные краски и не уставал занашивать их до свинячьего вида. К тому же, я работал в театре, где был доступ к анилиновым краскам, которыми мы красили шмотки. Трафаретное тоже процветало. У меня были майки с надписями: «У нас не курят», «Дуракам закон не писан» и «Пора и честь знать». И еще фраза, значение которой я до сих пор не могу объяснить: «Долой транспорт самоубийц». Сам об этом я уже забыл, но Алекс, в одном интервью напомнил о майке про дураков и том, что у меня был рисунок пятиконечной звезды перечеркнутой свастикой. Если честно, я не помню, чтобы мы воплотили эту идею. Это реально пахло серьезной уголовкой, оскорбление госсимволики. Но хорошо помню, что за надпись «Пора и честь знать» пившие всю ночь театральные художники часто упрекали меня – дескать, я им на совесть давлю!

Рабочие шмотки заляпывались краской. Среди строительной одежды я нашел портки сварщика (замшевые спереди и брезентовые сзади) и очень долго их носил. Они были и панковские, и ковбойские с виду – особенно после того, как совершенно приняли форму ноги и замызгались. В Кировском театре, во времена записи Новогодия у меня появилась мода носить гетры. Я подсмотрел это у балетных. Я покупал футбольные гетры в спортивном на Апраксином Дворе и носил их поверх широченных рабочих штанов, которые выдавали в театре. Выглядел, как сандинист-ополченец. Ремней у меня было минимум два. За одним из них я постоянно носил молоток монтировщика – это такая полностью железная штуковина, с заточенной под отвертку ручкой. Оружие, по сути. Вскоре я нашел мамины кожаные сапоги, которые она хотела выкинуть, отрезал от них голенища, выкинул молнии и стал шнуровать их поверх штанов. Смотрелось еще более безумно, но уже вполне по-джентльменски.

Из не-джентльменского были кеды. А что же еще! Кеды фабрики «Красный Треугольник». Их хватало на сезон, и мы с Рикошетом их выкрасили в разные цвета. К тому же я вытаскивал языки кедов наружу так, что они болтались поверх носов. Другой обуви у нас не было, даже зимой военные боты были не у всех. Рваные свитера были еще одним любимейшим атрибутом. Очки из комиссионок носили, странные, старые. Но «Кошачий глаз», который появился в эти времена на волне брейк-данса, были хитом. У меня таких не было, зато были обычные роговые, которые я выкрасил в цвет слоновой кости. Но был один аксессуарчик, который я носил, провоцируя вопросы, – томик «Капитал» Маркса. Комса, как тогда называли комсомольцев-дружинников, не читавшая никогда «Капитал», приговаривала: «Изучаешь? хорошо! Но не все у Маркса было правильно!» А я читал его и изучал. И не только его.

Косух в нашей тусовке не было до начала девяностых. И уж тем более клепанины. Были смешные спортивные напульсники, которые носили еще и советские гопники. И почему-то напульсник обывателя пугал. Человек, носивший напульсник, казался ему опасным и агрессивным. В 1984-м изо всех щелей полезли металлисты. Вот у них была клепанина, всякий блеск от чемоданов, набитый на искусственную кожу. Моя первая косуха была из черной ткани для курток, мне сшила ее сестра Аня (Анти). Просто кожа была дорогая, а мы были бедные ленпанки. Свин по-взрослому отличался от нас тем, что у него была осуществившаяся мечта – красные кожаные брюки! Однако и он, приехав из Москвы, не мог успокоиться: «Они там ходят в коже, в косухах, у них ирокезы! И никто их не гребет в ментовку!»

М. Б. Ну, это московский панк глазами туриста, Андрей просто не застал обратной стороны фасадного панк-изобилия, встречая подобную публику только на концертах. А так – Москва сам по себе жесткий город, а на тот период еще и город с усиленным режимом, так что позволить себе приобщаться и прокачивать панк-стили могли единицы – и они были как камикадзе. Забирали, били, сажали и клали в дурдома с еще большей строгостью. Но давление вызывало пропорциональное противодействие, а потом, уже года с 1988-го, в стране панков панками быть стало можно и даже модно. Ленинградские же племена, где воздух и режим был посвободней, отличались визуально, в том числе по тельникам.

Ф. Б. Тельники ввел Свин. Откуда он их брал, не знаю. Но знаю, что Активная вошла в тусовку с грудой тельников, которые её мама приносила домой из Больницы Военно-Медицинской Академии, где она работала хирургической медсестрой. Все тельники у битничков вокруг Свина в 1983–1984 годах были от нее. Тельник отдавал матросским бунтом. Свин тяготел к внешним признакам раннего анархизма. Я носил тельники тоже. Алекса в них я не помню.

М. Б. Это все тоже битническая тема, которая позже отрендерилась у митьков, в те же 1983–1984 годы. Всё варилось на одной коммунальной плите в паре кастрюлек – музыкальной и художественной. Которые слили в одну побольше с ярлыком «неформалы» в начале перестройки. И «битнички» еще долго клеилось за протопанк тусовкой Ленинграда, которую пытался возглавлять Андрей Панов.

Ф. Б. С Андреем Пановым, Свиньей, меня познакомил Рикошет. Я написал Манифест Футуриста; меня перло от русского авангарда, желания рушить устои и строить новое. Они приехали ко мне поддатые. Свин прочел Манифест, кивнул Рикошету: «Наш человек!» Они поели маминых котлет на кухне, выпили всё, что оставалось, и уснули голышом на кровати моей бабушки. Так меня посвятили в панки. С тех пор, как я стал записываться на студии, он приезжал и даже пытался играть с нами. К тому же у него был аппарат. Про Свина ходит много страшных историй. Я уверяю вас, почти все они – вранье, а половину из них он выдумал сам.

В 1983-м, незадолго до смерти, мой дедушка, художник-график Петр Иванович Лавров, как всегда, просидел весь день у нашего телевизора. Сидел он обычно на расстоянии метра, ибо видел уже очень плохо. И приходил он к нам тогда, когда, получив пенсию, не валялся в недельном запое на диване в своей комнатке на реке Пряжке. А мы в это время в моей комнатке репетировали и записывали наши произведения. С нами играл Андрей Свин. Все уже слегка поддали портвешку, кроме меня. В общем, в таком состоянии запись уже не имела очертаний, и я решил, что пора их всех выпроваживать. А тут и дед жопу от венского стула оторвал и кряхтит к двери. Все такие: «О, дедушку надо проводить!» Мы вышли, шумно добрались до Пряжки. Шумно ввалились, шумно попрощались с дедом и вышли. Как-то я даже и не заметил, что Свина с нами нет. На следующий день приходит дед. И говорит: «А хороший мальчик этот Андрей. Вы только ушли, а он из шкафа вылезает. Мы с ним еще посидели хорошо. Очень хороший мальчик!» Водки выпили, конечно же, из заначки. И Андрей Панов безопасно выспался. Не любил Свин попадаться ментам, когда был пьян. А ехать из моего района до его дома – час. Хороший мальчик. Настоящий битничек!

Когда-то мы ерничали на еврейскую тему. Евреи были в массе своей диссидентами. В общем, жить с фамилией Шульман, например, было сложнее, чем с простой русской Панов. И отец Свина Валерий Шульман взял фамилию первой жены, Лии Пановой. Я не знал, что папа Андрея эмигрировал в Израиль и не понимал, почему Свин называл себя Шульманом и почему у него было столько друзей-евреев. Он не объяснял; вообще тогда было не принято хвастаться тем, что твои родственники эмигрировали и тем более в Израиль. Валерий Панов считает себя самым русским хореографом на западе.

А наш балетный истеблишмент напрочь вымарал память о нем, как о звезде Кировского (Мариинского) Балета.

Еще одна тема для ерничания была, «голубизна». Быть «голубым» в восьмидесятых было сложно. За мужеложество сажали, но панки жестко шутили на голубую тему. Все, что было незаконно, привлекало. Мне, например, хотелось шокировать всех текстами об «извращенных отношениях», проникавших в быт и политику. В песне «Рейгандроп», которую я издавал с НО на альбоме «Бит Заел», наши главы вообще занимались сексом друг с другом, на территории стран НАТО и Варшавского Договора, где они размещали свои фаллических символы-ракеты. Это было чистой воды сексуальное надругательство над феминной Европой: две сверхдержавы, с зашкаливающим тестостероном, брызжущие спермой своей пропаганды и с постоянной эрекцией в виде ядерной угрозы.

Жесткий пранк на голубую тему не ограничивался литературным жанром. Не знаю, кто был инициатором; подозреваю, что эта мода пришла от друга Свина – Солидного. От него много разных пакостей исходило; за одно мы все должны быть ему благодарны – за текст песни «Комиссар» – но опять же этот факт не подтвержденный. Солидный, насколько я знаю, жил рядом, если не этажом выше Свина. Он был старше и писал лучше. Поэтому вторая легенда гласит, что не только «Комиссар», но и множество других известных песен АУ написаны на его тексты. В общем, когда я первый раз узнал, что такое «Грузинский вечер», Солидный в нем участвовал по полной. Битнички напивались и раздевались. Часто имитировали половой акт и любили пофотографироваться.

М. Б. Это все концепты Евгения Юфита, которые он через Свина и других битничков внедрял. И насчет грузинской темы, которая вылилась в концепт Ассы, и насчет насилия, совмещенного с фотосессиями и киносъемками. Андрей очень тяготел к этому всему, один из альбомов времен клуба «НЧ/ВЧ» был оформлен юфитовской работой, но, насколько я понял, сам от съемок этих всех сквозил.

Ф. Б. Эта традиция зародилась задолго до моего появления. Рикошет влился в голубой эпатаж моментально, а я не только не пил, но и штаны с себя не позволял тащить. Алекс – тоже. В последствии эта практика изображать голубых прошла, со сменой тусовки вокруг Свина. Солидный свалил, вроде бы даже уехал. Рикошет вырос. Да и Свин тоже. И молодые вокруг него стали относиться к нему с почтением. К тому же контингент стал другим; на смену загнивающей интеллигенции пришли ребята, оторвавшиеся от загнивающего рабочего класса. Штаны снимать стало неудобно.

М. Б. Да не то что неудобно, просто гей-тема начала формализироваться в году 87-м. Уже появился пул художников под эгидой Тимура Новикова. Появилась новая смена поклонников некро-реализма и искусств, которые на полном серьезе все битнические гей-шуточки воспринимали, и от этого отмежевалась часть пожилых участников некродвижа. Тот же Андрей Мертвый или Леня Череп, он же Трупырь. Появился Монро, не скрывавший своих пристрастий, да и Густав уже тоже; через него с его друзьями из «Клуба Друзей Маяковского» проходили все арт-новобранцы, тянувшиеся к моде и славе.

Ф. Б. А в группу НО в январе 1985-го пришел красавчик Густав (Георгий Гурьянов, барабанщик группы «Кино»). У нас не было сомнений, хотя всерьез и со стопроцентной уверенностью тогда никто не мог сказать ни о ком, это сейчас можно открыто заявить – он гей! А тогда это было оскорбительно и унизительно по гомофобным советским и уголовным меркам. Густав приходил на репетиции тщательно выглаженный, с уложенными волосами, после купания в бассейне Института имени Лесгафта, который был неподалеку. Алексовы же носки люто воняли после рабочей смены на «Скорой Помощи», а потом, по мере репетиций, в комнате разливался аромат портвейна, который они пили на лестнице. В общем, музыканты НО были контрастны. Брат Алекса Оголтелого служил в милиции и внешне он был копией Алекса. От него у Алекса всегда была ментовская форма, в которой он выступал в Рок-клубе на концертах «Народного Ополчения». А на первую репетицию НО у меня дома Алекс приехал после суток в вытрезвителе, где его побрили наголо. Опыт общения с блюстителями порядка учил нас выживать, искать слова для объяснения своего поведения и образа. Не будешь же ты выкладывать всю свою идеологию перед ними? Стандартная байка про то, что «мы из кино» порой срабатывала от задержаний. Тем более, что половина прикидов могла быть в самом деле позаимствована в театральных костюмерных. Как, например, красный камзол Ослика.

Основная тусовка «битничков», несмотря на гей-эпатаж, педиками не была, у нас были «жабы», как их называли «битнички». Кто это придумал – неизвестно. Это пришло к нам из более ранних времен. У Майка Науменко была песня, написанная для Свина, со словами «у меня есть жаба, редкостная дура, и я бубу её каждый день».

М. Б. Ну вот, и это все отголоски самого начала восьмидесятых и переходного периода от тусовок хиппанов семидесятых к «новой волне». Новое движение, новые термины, новый вид и фольклор. Что-то даже укрепилось в панк-волне середины восьмидесятых, которая уже оформилась «по международному стандарту». Жабы тоже, у нас одну девицу так и прозвали в итоге «Жаба Наташа».

Ф. Б. У нас в тусовке все жабы имели клички: Килька, Гангрена, Мява, у Юли Зарецкой было аж две – Активная и Связистка. Жабы делились на две категории. Те, с которыми круто отжигать, тусоваться, устраивать панковские оргии. И те, с которыми можно было бы завести отношения. По всем моим друзьям это было заметно, все вроде шумели и орали вместе. А потом у каждого появлялась относительно уравновешенная подруга, с которой быстренько игралась панк-свадьба. Мне досталась одна из самых шумных, Юля Активная. Свинья постоянно окружал себя миловидными девочками, обычно небольшого роста, славными и любящими его. Называл их упорно «жабами», видимо, проверяя на терпимость. Девочки терпели его выходки. Он был славный пупсик, вечно пьяный и добрый. К тому же, из хорошей семьи. Трек «Ночь В Окне» я написал на день рождения Свина, это был жесткий стёб над его беспорядочными половыми связями. Свин поулыбался, пленочку принял и спрятал.

Говорят, Свин никогда не дрался и не терпел насилия, но у меня сложилось другое впечатление. Видимо это был где-то 1985-й год, когда я застал подвыпившего Андрея, мутузившего какую-то свою жабу. Наверняка, та была виновата; впрочем, в том борделе, в котором все они жили, любой мог проснуться в постели с незнакомым человеком. Рикошет запретил мне вмешиваться, я хлопнул дверью и решил больше туда никогда не ходить. Мне было абсолютно ясно, чем закончится эта история ленинградского панка, уже тогда. Это был просто вопрос времени.

М. Б. Но в период оформления и подъема субкультурок все было гораздо бодрей. Начались даже неформальные свадьбы – и в Москве, и в Питере. Вопрос один: зачем?

Ф. Б. Как в том еврейском анекдоте: «Ну, во первых это красиво!» Все выряжены, как на парад. Обязательно торжественный приход в ЗАГС, в уже заметном подпитии, шумно, с криками. Не везло тем парам, которые в тот же день расписывались… Их толпа сметалась, если работники ЗАГСа не успевали принять решение. Многих из панков, в итоге, расписывали где-нибудь в подвале или маленькой угловой комнатенке, подальше от надушенной «Шипром» и дефицитными французскими духами массовки. А затянутые в яркие кофточки тетеньки с отвращением старались «отработать» как можно быстрее.

Я на свою первую свадьбу явился в «стильном» костюме мышиного цвета, пошитом в шестидесятые и галстуке-селедке. Алекс и вся толпа были разодеты, как клоуны. Мои новые родственники-ортодоксы были в черном. Естественно, они офигели, так как свадьба была их идеей. Мне это все было противно, я ненавижу свадьбы. На свою вторую «роспись» я пришел, позабыв паспорт дома. Свидетелем был Дима Бабич из «Бригадного Подряда», он же любезно вызвался смотаться за паспортом.

Свадьба Алекса была еще более яркой. Как там все происходило, я не знаю, потому что не пошел. Почему? Фиг знает. Может потому, что уже хотел перестать тусоваться. Может, потому, что ненавижу свадьбы. Или потому, что не бухал никогда. Сейчас, глядя на фотки, я жалею, что не пошел. Его жена Марина была из разряда «правильных» девушек. Она писала стихи, на которые я сочинял музыку и мы записывали треки. У нее были вполне серьезные, мужские стихи, несмотря на ее пушистую внешность. Они прекрасно дополняли Алексов бред и придавали ему внушительный и повзрослевший вид. Она любила Алекса очень сильно. Крайне серьезно говорила мне, что он «настоящий поэт». У них быстренько завелся сын, которого Алекс назвал в честь Хрущева Никитой. Сколько они прожили вместе и когда семья развалилась, я не знаю. Но причина мне известна.

М. Б. В целом, ситуацию обрисовали. А что про группы? На слуху остались больше «АУ», «Объект Насмешек», «Бригадный Подряд» и «Народное Ополчение».

Ф. Б. В 1983 году я задумал собрать группу, придумал название и стиль. «Отдел Самоискоренения». Я всегда любил разную музыку и хотел, чтоб группа тоже была разнообразная. А тематика одна – «на злобу дня», как «Окна РОСТА». В общем, зовет меня Рикошет познакомиться с чуваком, который играет на гитаре и хочет поиграть со мной. Прихожу на какую-то тусовку на квартире в Купчино: Сашка Сапог, такой красавец с челкой до подбородка и в огромных очках. Веселый, поржали. А у него к тому же еще и ребенок, почти младенец, а матери нет. Мы с ним потыркались вместе, гитарист он был фиговейший. И упрямый. А тут Рики мне рассказывает, что АУ-шный басист Алекс Оголтелый тоже хочет группу собрать. И телефон дает, приговаривая, что сам его недолюбливает. Мы с Алексом тут же находим общий язык и решаем собрать сразу две группы. ОС и «Народное Ополчение». И забиваем репетицию у меня дома. Алекс приходит бритый наголо, после суток в ментовке. Мы садимся разбирать песни НО и понимаем, что разбирать-то там нечего, всё просто. Я тут же решил все это записать. Так появилась первая запись на подпольной панк-студии Begemotion Records.

Алекс уже работал санитаром в скорой помощи и отлежал в дурке. Песни были с явным уклоном в легкое сумасшествие. Потом как-то Алекс привел Ослика, которого он встретил чуть ли не в своем доме. Ослик шел из музшколы с валторной, Алекс задал ему самый тупой вопрос на свете:

«музыкант?» И вскоре Ослик стал панком и ходил в красном театральном камзоле. Мы порепетировали, пофоткались вчетвером. Но Сапог играл так плохо, что я даже не записывал это. Мы решили остаться втроем. И вскорости приступили к записи «Эх, злоба, эх!» НО и «Лозунгов Манифестации» «Отдела Самоискоренения».

Мы с Алексом сошлись в 1983-м еще и потому, что оба обожали Public Image ltd. На фоне остальных панков, Свина и Рикошета, которые не принимали авангардный арт Джонни Роттена после ухода из «Пистоле», альбом Second Edition нам просто снес голову. Впоследствии, в 1984-м, к нам присоединился еще один фан PiL – гитарист Мотя. А тогда, в самом начале, мы буквально бредили этим альбомом, вышедшим на четырех виниловых 12» дисках! Я не выдержал и упросил свою маму купить этот альбом у Свина. Благо, ему он не нравился, а я его уже значительно запилил на своем старом проигрывателе «Аккорд». Свин, ничтоже сумняшеся, выкатил мне ценник в девяносто рублей, а в придачу продал вкладыш от альбома The Clash Sandinista за десятку. Вкладыши могли быть проданы отдельно в те времена. И цена была, как на «толпе». Но я был молодой, не жадный. Свин был милашка, моя мама его любила, и мы все, включая мою маму, обожали Second Edition. Так, что денег было не жалко.

М. Б. На чем играли? Ведь с аппаратурой в неформальном мире было негусто.

Ф. Б. О советских гитарах «Урал» я не буду говорить, это были механизмы из арсенала средневековых пыток. Такие дрова были у нас в пионерлагере. Своих электрогитар у меня отродясь не было. Я ставил звукосниматели на акустики. Продавались два вида звучков – за девять рублей (один со шнуром) и за двадцать (сразу два с темброблоком – громкость и фильтры). Как сделать overdrive и вообще, что это такое, я понятия не имел. Поначалу я крутил всякий пластик на струны, чтобы они трещали. Потом плюнул на это дурное дело. Моя самая первая гитара вообще была мне подарена девочкой, которая мне нравилась в школе. Я долго играл на ней, как на акустике, а потом во времена «Народного Ополчения» переделал ее под контрабас. Снял лады, поставил четыре струны и звукосниматель. Еще был бас с крючком на грифе – очевидно, чтобы можно было его вешать в платяной шкаф. Это был болгарский «Орфей». По форме он был «скрипка», звучал довольно погано, но хотя бы строил. Потом я снял с него басовый гриф и поставил гитарный, от акустики. И на этой «полудеке» записывался на альбоме «1986» «Бригадного Подряда». Соло, которое все знают наизусть, из известной всей стране песни «Зачем я полюбила идиота» я придумал и записал на этой гитаре. В тот день, когда они пришли записывать «Идиота» я показал им «новый» инструмент, на котором собирался записать соло. Они орали: «Зачем ты убил басуху?» Соляк в песне, которая стала хитом, развеял их сомнения.

Мою первую барабанную установку мне купила мама. Мы пошли в магазин на Васильевском острове (он до сих пор там существует, на Малом проспекте), и я выбрал «самую большую» – рижский RMIF за семьсот пятьдесят рублей. Еще у меня был Электроорган MIKI, который стоил около шестисот, и пианино PETROF, стоившее больше тысячи рублей.

Теперь история гитар, сделанных в стиле art-brute, как сейчас бы сказали искусствоведы. Это полностью самодельные гитары, сделанные из доски и самого убогого грифа. Самую первую такую доску я нашел в Театре Юного Зрителя. Это было не моё творение, но оно меня побудило к творчеству. Я бережно выкрасил деку найденного на полках инструмента в белый с кроваво-красными полосками, процарапанными в дереве. Получилось очень по-хирургически. С грифа я напрочь снял лады, вылизал его, выкрасил в еще более страшный менструальный цвет и густо покрыл лаком. Играть на безладовой гитаре было неудобно, сустейна не было никакого, извлечь звук было просто больно. Тем не менее, это заставляло строже «слушать» свои пальцы и внимательнее играть. На этой прямоугольной доске неизвестного автора были записаны три самых главных трека ОС в 1984-м.

Потом создал еще два «шедевра». Из куска гнутых ножек какого-то выкинутого стола я сделал бас-гитару. Труба была из нержавейки, сверкала злобным переливом. Куски доски – черные. На басуху я натянул три РОЯЛЬНЫЕ струны. Звучали они жутко злобно. Каким-то образом медные рояльные струны снимались магнитными датчиками, и, в общем, рояльный звук хорошо передавался через них. Струны были толстенные, рвать их приходилось со всей дури. На одном из треков я играл на ней смычком. Гитара, которой я горжусь по-настоящему, была сделана так же, как и бас. Продолговатый кусок фанеры вместо деки, гриф от акустики, темброблок был разобран и единственный выживший датчик прикручен ближе к нижней подставке. Чтобы гитара не крутилась, я навертел вместо деки конструкцию из проволоки, которую выкрасил алым цветом. Гитара была черная, некоторые лады – белыми. Она удивительно красиво звучала и была весьма удобной, а главное, легкой. Алекс очень любил эту гитару. И, когда я решил закрыть студию для уже неуправляемо бухавших музыкантов, я подарил ему эту гитару (вместе с рояльным басом), налепив на нее буковки Alex. У Алекса был день рождения.

Уже был материал и его хотелось записать. Нужен был аппарат, и такой был у Свина. Это был аппарат, купленный на деньги его уехавшего за границу отца Валерия. На нем мы играли, записывая «Новогодие» в 1985-м. Свин дал нам еще не до конца убитые колонки и пульт «Солист» на 6 каналов. «Бригадный Подряд» тоже писался через этот пульт. Папа оставил своей первой семье денег, уезжая в Израиль. Андрей накупил аппарата. В 1985-м мы доделывали альбом «Новогодие», и у нас оставалась буквально пара треков, которые трудно было записать без пульта и подзвучки, настолько они были сложными по аранжировке. Рикошет в это время собрал первый состав «Объекта Насмешек». С моим одноклассником Юрой Кацуком-Скандалистом и еще горсткой купчинских панков, разодетых в кожу и тельники, они приехали ко мне с санкцией Свина забирать аппарат. Я просил их и Андрея дать нам еще несколько дней. Но Рики был непреклонен и повел себя, в общем-то, как будущий рэкетир. Они собрали аппарат, вынесли его вниз и стали ловить транспорт, стоя под окнами эркера комнаты моей бабушки, где меня «посвящали» в панки в 1982-м году. Я был крайне зол. Это был мой лучший друг по школе, со вторым моим другом. И аппарат, без которого запись вновь превращалась в адище. Взял ведро воды и вылил его на голову, удачно вставшего прямо под окном Рикошета. Он тогда знал, что был не прав. Потому, что после этого мы виделись на фестивалях и он продолжал звать меня в Рок-Клуб. Но в общем, мы не разговаривали почти десять лет после этого.

М. Б. Но был же Рок-клуб, со своими репетиционными базами и площадками…

Ф. Б. Ленинградский Рок-клуб в это время существовал обособленно, там заседали комиссии, литовались тексты. Однажды Алекс принес песню «Шестьсот прекрасных дам», матерную пародию на «Десять прекрасных дам» БГ. Мы ее записали для «Бит Заел» и решили показать БГ. Как бы мы ни стебались над группами Рок-клуба, но мы хотели, чтобы они о нас знали. В общем, Алекс снарядил меня в поход к БГ. Мансарда над католической церковью на Невском сама по себе была величественна. Меня впустили, БГ где-то гулял. Я подождал, он пришел расслабленный и нежный. Принял душ, а потом принял меня. К тому моменту я уже внутренне угорал от абсурдности ситуации. В общем, покрутил я ему наши произведения, а потом показал «шестьсот матерных дам». Наш кавер ни обидел его, ни польстил ему. БГ, в общем-то, повел себя, как на заседании Рок-клуба вели в то время. Он «дал оценку» нашему творчеству: сказал, что нам еще надо поучиться, указал на слабые места, попросил серьезнее работать с текстами. Вынес мозг так, что я потом горько жалел, что я не Свин, который нагадил ему под дверью.

Однако стоит отметить, что и Свин ходил на поклон к БГ. И в рок-клуб вступать пытался несколько раз, но был отвергнут. Да и я тоже носил наши тексты на «литовку» в рок-клуб. Подправил все, конечно, убрал весь мат и грязь. С «литовки», проверки текстов в специальном отделе, начинался прием. Однако, по тому, как меня встретили, мне показалось, что о нас уже знали, и ничего хорошего это не сулило. Тексты взяли на пару дней, потом я позвонил и меня пригласили. Я пришел, мне тетенька сказала, что такие тексты пишет ее сын в школе, что это «маяковщина» (что в ней плохого?), что нам еще надо поучиться, указала на слабые места, посоветовала серьезнее работать.

Есть противоположные стороны, враждующие между собой. Государство и свободные личности. А между ними есть зона, в которой могут существовать художники, ученые, музыканты, рокеры. Они могут писать свои работы, продавать идеи, создавать бомбы, собираться в клубы. Они могу делать то, о чем они все мечтают, – зарабатывать на том, что они умеют. Продавая не только свой продукт, но и часть своей души. Я не смог туда войти. И до сих пор не могу.

Если копнуть творчество панков восьмидесятых, то можно с трудом найти тексты, открыто протестующие против системы. «Отдел Самоискоренения» был открыто антисоветским проектом. «Народное Ополчение» и Алекс подтолкнули для написания песен про Андропова и Рейгана. Но фетиш Брежнева, комичного образа бровастого идиота, просто навсегда остался символом группы. Впервые имя партийного лидера назвал Алекс, причем сразу двух – «Ууу, Jah-мБ.А. ю – Джамбабабабаба Брежнев, Джамбабабаба Андропов». Его рассмешила ситуация со сменой власти старцами. В этом не было «антисоветчины» в чистом ее понимании. Но было отъявленное глумление и наглое неуважение к партии. Алекс травил анекдоты про Брежнева, постоянно его пародировал. Впавший в маразм генсек умер, но особой радости и нервного ажиотажа не произошло, как когда умер Сталин. Смерть Брежнева была так же комична, как его речи, написанные спичрайтерами – и это стимулированное допингами бормотание издавалось на виниловых дисках. Самые циничные меломаны-спекулянты брали диски с речами Брежнева, переклеивали на них «яблоки» с фирменных Pink Floyd и продавали за бешеные деньги. Выяснив дома, что вместо Dark Side или «Стенки» у тебя звучат «долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овации», найти продавца было невозможно. У нас тоже был диск с речами Брежнева о молодежи. Мы использовали его на альбоме «Бит Заел». А в «Джамбе» имя Леонида Ильича впервые в истории было воспето. И с тех пор стало поэтическим образом группы «Народное Ополчение». Я тогда так разошелся, что Алекс отказывался подпевать мне в припевах. «Джамба» раскрыла во мне потенциал политсатирика. А когда на нас свалились репрессии, Алекс вообще перешел на «эзопов» язык, а я перестал писать тексты.

М. Б. Можно поподробней про репрессии?

Ф. Б. Студия Begemotion Records и все наши группы попадали под категорию «опасных». Я задним местом знал, что за всеми рок-клубовскими группами следили. Они были на виду, молодежь отрывалась на их концертах. Как можно было добраться до нас, когда мы сидели дома и записывались, я не представлял. Однако, через «студию» проходило много людей, как я ни старался ограничить поток. Приходили друзья. Иногда без предупреждения приходили какие-то совсем странные люди. Материалы в Комитет приносили все, кому не лень. Как они добирались до людей, я не знаю. У каждого были свои слабые места. Кто-то курил траву, кто-то кололся, и таким можно было грозить тюрьмой. «Мужеложество», была статья. Другие бухали до беспамятства так, что их можно было просто обокрасть. Кто-то снимался голышом; в кругу Свиньи это практиковалось с конца семидесятых. И за фотку в стиле «ню» можно было загреметь, как за порнографию. Компромат и стукачество поощрялись, за это можно было помочь в карьере либо прикрыть глаза на какой-нибудь прокол по комсомольской линии. Так это работало. И маргиналам, осознанно выпавшим из социума, вроде нас с Алексом, положиться было не на кого. Мы осознавали свое одиночество, не обращая на него внимания.

Мы знали, все кончится. И наша группа. И система. Была и прослушка. В девяностых, когда КГБ на какое-то время прикрыли, бывшие опера продавали факсимильные копии документов, собранных на музыкантов за все время. Сами рассказывали, как они прослушивали нас; они знали все, о чем мы говорили. Мы не верили или не хотели верить, что это возможно. А по городу рассекали странные темные крытые фургоны и микроавтобусы, напичканные аппаратурой.

В общем, летом 1984-го нам позвонили из Большого Дома и вызвали на допрос. Два часа допроса, два следователя, классика – добрый и злой – куча материалов, досье на нашу студию и наши группы. Тексты песен, фотографии, какие-то записи. Нам строго приказали собрать все пленки и принести, сдать в органы. Обвинили в пропаганде антисоветизма, запись и распространение подрывной агитации, нелегальную деятельность, грозили тюрьмой. Песни были матерные, нам еще и хулиганку шили. Заставили подписать бумагу, согласно которой я обязался прекратить писать и записывать песни, подрывающие устои СССР. Посоветовали вступить в рок-клуб. Мы вышли на улицу и нас тут же остановили менты. На мне была майка с надписью «Дуракам Закон Не Писан», я ее специально для похода в КГБ одел. Меня в ней и забрали в отделение, для профилактики.

После этого вступать в Рок-клуб, лезть «под колпак», становиться одной из групп, окруженной «кураторами» из органов, уже не хотелось. Не было никакого желания общаться с комсой на собраниях клуба. Старые хиппи мало отличались от комсомольцев, маскирующиеся под неформалов. И те, и другие любили «Битлз» и рок-н-ролл. И все эти «двойные агенты» подстраивались под необходимость ежедневно ерничать над любимой музыкой, называя ее самодеятельностью, подстраивались под цензуру и жесткий контроль сверху.

Перед каждыми гастролями за рубеж нужно было общаться с комитетчиками. Рок-группы ненавидели советские ВИА, действовавшие на базе союзов композиторов или домов культуры. И, в общем-то, мало отличались от них. Это была объективная реальность музыкальной среды середины-конца восьмидесятых. В которой я не находил себе места.

В 1985-м году изо всех щелей полезли металлисты, в куртках из дермантина, проклепанных фурнитурой для чемоданов, в цепях, напульсниках и браслетах. А в 1987-м вышел альбом Hysteria Def Leppard, напрочь повернувший музыкальный мир в сторону пафосного волосатого металла. По инерции я слушал ранний американский хардкор Minor Threat. Мой любимый Public Image ltd. звучал, как танцевальная поп-группа. В 1984-м какие-то американцы привезли в Ленинград первые записи хип-хопа, который тогда так даже и не назывался. Это был взрывающий мозг ритмичный уличный рэп из фильма Wild Style. В общем, поводов отвернуться от панка образца 77-го года у меня было предостаточно. К тому же, расплодившаяся в то свободное время тусовка уже не состояла из радикалов и интеллектуальных извращенцев. Панком стало быть просто и обыденно. Все были панками. И все панк-группы принимали в Рок-клуб. Самыми последними туда вступили АУ и новая группа Свина «600». На шестом фестивале Рок-клуба Свин выступал с обеими, причем в один день, распевая чуть ли не одни и те же песни два раза. Это было неинтересно, адреналина в этом уже не было.

Если откровенно, я радовался за своих недавних коллег. Помогал им собирать составы. «Бригадный Подряд» искал барабанщика и гитариста, я познакомил их с Трушиным и Соболевым. Рикошет, наигравшись с Дюшей и его «КСК», искал барабанщика и гитариста, я дал ему телефоны Кости и Дусера. Я не знал этих двоих близко, просто у меня была тетрадка, в которую я записывал номера всех сто?ящих музыкантов города с комментариями об их способностях. Мне звонили незнакомые люди в поисках музыкантов, я помогал всем. Я мечтал собрать группу, которая играла бы лучше всех рок-групп Рок-клуба. Хотел шикарного звучания, но как всегда проблема была либо в аппаратуре, либо в отсутствии крутого барабанщика. Ни одна из групп Рок-клуба не звучала близко к тому, как звучала музыка, которую я слушал. В итоге я потерял интерес к нашим группам совсем.

М. Б. Но все же были самобытные группы, тот же «Аукцыон» или «Ноль», за которыми закрепилось мнение, что это нечто типично ленинградское. Просто все уже расползалось по швам, в том числе и субкультурно-музыкальный мирок, который наконец то дорвался до аплодисментов.

Ф. Б. Ты понимаешь, сюда хлынул потом информации. И на фоне музыки, повалившей к нам с запада, все наши группы звучали самодеятельно, а не самобытно. Они по-прежнему казались мне недоделанными, причем, знаешь чего им всем не хватало? Отрыва! Обыкновенного рок-н-ролла. Они продолжали быть недостаточно яркими для меня.

Одиозный финал Советского Союза был на расстоянии вытянутой руки, но нам казалось, что школа выплюнула нас в серую гадость, которой не будет конца до самой нашей смерти. Мы не могли, не хотели и ни за что не собирались подчиняться реальности, вписываться в систему, становиться частью этой серой массы. Мы не отличались глубокомыслием, дальновидностью или хотя бы начитанностью. Просто жили так, как хотели бы жить всегда. Делали то, что хотели бы делать всю жизнь. Играли музыку, писали смешные тексты, рисовали, пели и орали, веселили своих друзей. Все, что и полагается делать свободной молодежи. И пока партия исторгала очередные идиотские лозунги, а народ салютовал и маршировал строем, мы шли против системы. Мы не верили никому из ее представителей.

На рубеже 90-х в городе еще были места, где можно было выступать, играя в разных стилях. С моей группой Somnambula, состоявшей из студентов джазового отделения Мусора (училища имени Мусорского) мы играли funk/grunge/metal и пели по-английски. Но 1993-й оказался годом, когда в городе функционировал практически единственный клуб «Там-Там» и в нем пропагандировалась кислота и панк-хардкор. Арт-директор, милый волосатик Сева Гаккель, после концерта подошел и сказал мне, что мы больше никогда не будем у него играть, потому что «у нас слишком много соло на гитарах». Я не ходил в «Там-Там» на Бригадников, и не помню много групп, которыми клуб прославился. И в итоге не знаком практически ни с кем из панков девяностых.

Девяностые сильно отличались от начала восьмидесятых. Тогда мы были маленьким партизанским отрядом, боровшимся в тылу врага. Наша импровизированная Студия пострадала от репрессий в 1984-м. Если у людей находили наши записи, их могли хорошо наказать, например, отчислить из института. В 1986-м я записал первый альбом «Бригадного Подряда» и последнюю пленку «Народного Ополчения». Потом пришли новые времена. В Рок-клуб стали принимать панков. А «Там-Там» был символом победы, разгромленным Рейхстагом, расписанным русским матом. Это было пиршество свободы, со свободной продажей наркотиков, насилием, драками и кровью, погромами и ментовскими облавами.

В девяностых все стали гоняться за «студийным качеством»; после путчей весь этот российский рок-бунт тихо загнулся. От колоссальных фестивалей до мелких клубов, от вчерашних школьников до «анонимных алкоголиков», путь был пройден и всем стало ясно, что музыка не изменит этот мир. К нулевым мои старые друзья стали уходить по одному. А я продолжал играть, каждый раз создавая новые группы в новом стиле. В нулевых питерская тусовка отличалась полнейшей разнузданностью и свободой нравов в рассыпанных по центру многочисленных пабах и клубах. Begemot (1996–2001) был одной из первых инди-групп в России; мы играли и electro-punk, называясь Feddy. И на мой взгляд ни «Fishfabrique», ни «Артклиника» девяностых не сравнится с первым клубом «Mod» по своей про-западной свободе и раскрепощению. Таких разряженных фриков, как в первом «Моде» на Конюшенной, я больше нигде не видел. Однако все эти годы, все мои знакомые по привычке продолжали бояться репрессий и просили меня не издавать наши ранние пленки.

Долгие годы меня хватали за руки и просили «не трогать это всё», так сильно нас прессанули кгбешники; а вся наша вина была в том, что мы были молоды. Я уже думал, что никогда не закрою этот гештальт и моя карма в виде коробки со старыми пленками «Народного Ополчения» так и будет ездить за мной с квартиры на квартиру. И тут оказалось, что время для трескучего звучания раннего панка только наступило. Оказалось, что в сыром безбашенном отрыве молодые современные ребята слышат тот призыв к свободе, которого им не хватает. У них есть всё. Чего у них нет, они могут найти в интернете. Туда я и выложил ранние записи и стал писать о самом начале панк-истории в Ленинграде.

Вновь собранный в 2014 году «Отдел Самоискоренения» пополнился новыми участниками. Принцип группы сохранен – никакого принуждения или мотивации. Всё только на добровольных началах. Пока, что вдохновляет нас всех и меня лично – варится вокруг нас. Это по-прежнему творчество «на злобу дня», творчество масс. Жизнь сочиняет, а я всего лишь записываю их, как когда-то на свой магнитофон «Нота 303».