Глава двенадцатая Годы реакции. Продолжение

Печальная доля – так сложно,

Так трудно и празднично жить,

И стать достояньем доцента,

И критиков новых плодить…

А. Блок

Петербург совсем переменился, мама. Того, чего я боялся, нет пока. Даже Кузьмин скрывает свою грусть. Ауслендер говорит, что если жизнь станет «серьезной», Кузьмин опять уйдет совсем от людей и будет жить, как прежде, в раскольничьей лавке. – Народу я видел много, и все это было грустно: все какие-то скрытные, себе на уме, охраняющие себя от вторжения других. Кажется, я и сам такой. Появился на моем горизонте новый тип подобострастных людей: сейчас ушел приходивший второй раз редактор нового журнальчика «Луч» (я пришлю тебе первый номер), который кланяется чуть не в пояс, говорит на каждую фразу «спасибо» и оставляет денежные авансы.

Письмо к матери 20/?? 1907 г.

В среде поэтов модернизма установилась «табель о рангах», согласно которой Ал. Блок занимает определенное довольно видное положение, не только непосредственно после вождей – Бальмонта, Брюсова и Вяч. Иванова, но даже оспаривая именно это положение maitr'a.

Н. Я. Абрамович

Пишут обо мне страшно много и в М-ве и здесь – и ругают, и хвалят. Почти все озадачены моей деятельностью в «Руне» и, вероятно, многие думают обо мне плохо. Приготовляюсь к тому, что начнут травить. Печаль и бодрость все по-прежнему. Стихов еще не

Письмо к матери 28/IX 1907 г.

Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение. Тем оно темнее, чем отдаленнее эти слова от текста. В самом темном стихотворении не блещут эти отдельные слова, оно питается не ими, а темной музыкой пропитано и пресыщено. Хорошо писать и звездные и беззвездные стихи, где только могут вспыхнуть звезды или можно их самому зажечь.

1906 г.

Из записных книжек А. Блока

Я чувствую себя бодро и здорово, ко мне приходят, помимо приглашателей на концерты, от которых я стал отказываться, – начинающие писатели. Я даю им советы, чувствую, что здоровые и полезные, они рассказывают о публике, о провинции: люди иногда простые, всегда бездарные.

Письмо к матери 21 /XI 1907 г.

Я с особенным интересом и вниманием наблюдал за взаимоотношениями Блока и его собратьев по перу. В них была трогательная любовность и вместе с тем сознание глубокого превосходства Блока над всеми ними. И поэт хорошо понимал эти чувствования по отношению к нему. Он отвечал ласковым вниманием, но без малейшего оттенка покровительственной снисходительности. Сколько раз ни случалось мне потом встречаться с Блоком, он никогда не пытался разыгрывать роль maitre'a, даже при общении с самыми юными литературными дебютантами.

В описываемый вечер таковые оказались и в нашей среде. По настоянию Блока, «волнуясь и спеша», прочитали они кое-что из своих произведений. И ко всем Блок отнесся с ласковою благожелательностью, а одному молодому политическому поэту, описывавшему смертную казнь в крепости, дружески посоветовал отбросить риторическое заключение, и от этой безболезненной операции стихотворение, к великому восторгу автора, значительно выиграло в своей выразительности.

Сергей Штейн Воспоминания об Ал. Ал. Блоке

Блока мало читают и мало знают; его книга распространяется очень медленно. Но молодой поэт может гордиться теми немногими верными, искренними поклонниками, которые особенно часты среди молодежи.

Николай Поярков [63]. Поэты наших дней (Критические этюды)

Помню, как мы, восемнадцатилетние юноши, собирались в кабаках Петербурга, где-нибудь на Рождественской, и за бутылкой пива читали его стихи. Наша молодость вырастала под знаком Блока.

Юрий Анненков. Смерть Блока.

Пока я живу таким ускоренным темпом, как в эту зиму, – я «доволен», но очень допускаю, что могу почувствовать отчаяние, если ослабится этот темп.

Письмо к матери 1907 г.

В Москве все мирно. «Золотое Руно» ежедневно устрояет торжественные пьянства (или «оргийные празднества») – и это все, о чем говорит наш литературный мир. Ресторан Метрополь изобрел даже особое парфэ – «Золотое Руно».

Письмо В. Брюсова к В. Перцову 17/??-1906 г.

Мелкие заботы – литературные. Страшно много надо писать, критику в «Руно», фельетон в «Своб. Мысли», всюду рассылать стихи – и при всем этом находить время заниматься расколом и историей театра, да еще не быть в состоянии написать драму и таскать ее в себе.

Письмо к матери 28/IX-1907. [64]

Декаденты празднуют победу, г-н Горнфельд говорит о торжестве победителей, а Л. Галич[65] жалуется на то, что мы в «плену у лирики».

Декаденты действительно торжествуют. Главное их торжество не в том только, что им удалось выйти из своей «келий под елью» на широкую улицу, а что они перестали быть в глазах читателей особой школой, направлением в русской литературе. Это им удалось благодаря соединению с враждебным дотоле лагерем так называемых реалистов. Если Горький и Брюсов были два антипода, то теперь, благодаря Леониду Андрееву, который встал у самого водораздела, антиподы встретились, Леонид Андреев пьет воду у обоих источников. Оба лагеря считают его своим. Между сборниками «Знания», альманахами «Шиповник», «Факелы» и декадентскими журналами «Весы», «Золотое Руно», «Перевал» завязались как будто дружеские связи. Границы отдельных течений стерлись, все смелось в бурном водовороте ультрасовременной литературы, которой одни дают кличку «мистического анархизма», другие «соборного индивидуализма», а третьи, наиболее желчные – «хулиганства».

Д. Философов. Дела домашние

Эпоха альманахов характерна именно, как показатель полнейшего разлада литературных школ, распайки тех духовных течений, которые еще так недавно определяли русскую литературную жизнь. Групповое, соборное, артельное идейное творчество заменилось творчеством эклектическим, и то обстоятельство, что в большинстве этих альманахов писатели-модернисты встречались со «Знаньевцами» – Белый, Брюсов, Блок, Сологуб с Юшкевичем, Серафимовичем, Найденовым и Чириковым – свидетельствует о явлении, несколько более значительном, чем та «победа декадентов», которую провозгласили иные литературные круги. Здесь мы наблюдаем отнюдь не слияние двух направлений доселе враждебных, а, напротив, их полнейшую внутреннюю дезорганизацию, и когда пышноватая пьеса Найденова «Хорошенькая» выходила в «Шиповнике» под утонченнейшей обложкою В. Сомова, когда И. Потапенко в «Современном Мире» сталкивался с Валерием Брюсовым, а г. Брешко-Брешковский в «Ниве» с Александром Блоком, то это свидетельствовало только о том, что в общественном сознании давно порвалась та нить, которая привязывала Сомовых к «Миру Искусства», а Найденовых к «Знанию». Здесь скорее инерция, чем взаимное притяжение; скорее эклектизм, чем синтез.

К. Чуковский. Русская литература

В Москве издаются три декадентских журнала: «Весы», «Перевал» и «Золотое Руно». Но совершенно неизвестно, чем один журнал отличается от другого, где кончаются «Весы» и где начинается «Перевал». Почти те же сотрудники, везде попадаются интересные статьи, и везде чувствуется – как бы сказать повежливее? – слишком сильный привкус именно «мистического анархизма». Отличаются журналы, и очень резко, только шрифтом, обложкой и форматом…

Но… если для нас, «профанов», журналы эти ничем не отличаются друг от друга, то для посвященных – между ними непроходимая пропасть, «Гриф» клюет «Скорпиона», «Скорпион» жалит «Грифа», и оба вместе поедом едят беззащитное «Золотое Руно».

Д. Философов

В августовских №№ большинства московских газет и петербургских и в некоторых №№ провинциальных газет было напечатано два следующих «письма в редакцию».

I

Позвольте через вашу уважаемую газету довести до сведения наших читателей, что мы более не считаем возможным сотрудничать в «Золотом Руне» г. Н. Рябушинского и никакого участия в этом журнале более не принимаем. Д. Мережковский, 3. Гиппиус, Валерий Брюсов, Андрей Белый.

II

Вполне присоединяясь к письму Д. Мережковского, 3. Гиппиус, Валерия Брюсова и Андрея Белого, мы также более не считаем возможным сотрудничать в «Золотом Руне» г. Н. Рябушинского и никакого участия в этом журнале более не принимаем. М. Кузьмин, Ю. Балтрушайтис, М. Ликиардопуло[66].

«Весы», 1907 № 8

Дорогой Георгий Иванович! Я и отказываюсь решительно от «мист. анархизма», потому что хочу сохранить «душу незыблемой». Точно так же откажусь от «мист. реализма», «соборн. индивидуализма» и т. и. – если меня туда потянут. Я прежде всего – сам по себе и хочу быть все проще. Если Вы будете возражать Семенову, это хорошо, потому что – что может значить: «l'anarchisme mysterieux n'est pas une ecole, mais un courant de la nouvelle poesie russe»? Что ecole, что courant – все единственно, и это доказывается далее немедленно приводимой схемой, в которой все – оспоримо. В частности, поэты самые замечательные, по-моему, и такие, к которым я был всегда близок и не имею причин не быть близким, разбросаны по разным рубрикам. Это – Бальмонт, Брюсов, Гиппиус, Андрей Белый. Из них Брюсова я считал, считаю и буду считать своим ближайшим учителем – после Вл. Соловьева. Вот почему мне необходимо опровергнуть Семенова печатно. Второе – я сделаю это в «Весах», потому что глубоко уважаю «Весы» (хотя во многом не согласен с ними) и чувствую себя связанным с ними так же прочно, как с «Новым Путем». «Весы» и были, и есть событие для меня, а, по-моему, и вообще – событие, и самый цельный и боевой теперь журнал. Если бы я пренебрегал «Весами», т. е. лицами, с которыми я связан или лучшими литературными традициями (как Брюсов) или Роком (как А. Белый), то это было бы «душа клеточка, а отца – в рыло». А я не хочу так.

Письмо к Г. И. Чулкову 26/VIII 1907

Г. А. В. Траугот. Иллюстрациях стихотворению «В ресторане».

1967 г.

Прошу Вас поместить в Вашем уважаемом журнале нижеследующее: в № (таком-то) «Mercure de France» этого года г. Семенов[67] приведет какую-то тенденциозную схему, в которой современные русские поэты рассажены в клетки «декад.», «неохристианск. мистики» и «мист. анархизма». Не говоря о том, что автор схемы выказал ярую ненависть к поэтам, разделив близких и соединив далеких, о том, что вся схема, по моему мнению, совершенно произвольна, и о том, что к поэтам причислены Философов и Бердяев, – я считаю своим долгом заявить: высоко ценя творчество Вяч. Иванова и Сергея Городецкого, с которым я попал в одну клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с «мистическим анархизмом», о чем свидетельствуют мои стихи и проза.

Письмо к Г. И. Чулкову 26/VIII-1907

Мистический анархизм! А есть еще – телячий восторг. Ничего не произошло – а теленок безумствует.

1907 г.

Из записных книжек А. Блока

Популяризатором анархизма был у нас Г. И. Чулков. Я присутствовал, можно сказать, при самом зарождении этого течения и отлично знаю, что именно Вячеслав Иванов и Блок были совершенно солидарны с г. Чулковым. В свое время предполагалось устроить при содействии тогдашнего режиссера театра г-жи Комиссаржевской В. Э. Мейерхольда маленькую «мистико-анархическую» сцену, для которой и был написан знаменитый «Балаганчик» Блока. Вяч. Иванов же написал предисловие к брошюре г-на Чулкова. Пока мистический анархизм оставался экзотическим письмом – выросшим в парниках декадентской кружковщины – ни Вяч. Иванов, ни А. Блок от него не открещивались, а самодовольно радовались своей выдумке. Но, когда критика начала свой поход против этой новинки, Вяч. Иванов и Блок сейчас же от своего излюбленного детища отказались, предоставив Г. И. Чулкова всецело на съедение обозлившихся сотоварищей. Иванов снисходительно отзывается о мистическом анархизме как о выдумке молодежи (как будто он сам тут ни при чем), А. А. Блок удостоверяет, ссылаясь на свои «стихи и прозу», что он не мистический анархист… Мне эти стихи и прозу изучать пришлось, и я по совести утверждаю, что г. Блок именно мистический анархист, потому что его «стихи и проза» покрыты, с одной стороны, налетом мистицизма, в начале литературной карьеры Блока очень глубокого и нежного, а затем ставшего уличным и плоским, и кроме того, эти «стихи и проза» преисполнились самого озорского, разнузданного «анархизма» или, вернее, хулиганства. Сначала были у него проникновенные гимны «Прекрасной Даме», к «Деве Марии», а затем Дева Мария превратилась каким-то фокусом в Мэри, героиню «Незнакомки», пьесы, абсолютно недоступной пониманию не только профанов, но, я думаю, и специалистов, пьесы, отдающей остроумием самым уличным и пошлым. Нам интересно знать не «нет» Блока, а его «да». Или, выражаясь языком «миротворца» Иванова, не его «непримиримое нет», а слепительное «да». Но в том-то и штука, что это «слепительное да» отсутствует, и ссылка на «стихи и прозу» не более, как жест страдающего манией величия сверх-че-ловека.

Д. Философов

Я зол на Москву. Боря пишет мне встревоженные письма (обещает между прочим прислать тебе Симфонию), а я ему не в силах ответить. Ибо неуловимо… выходки есть в этой Симфонии против меня, а в только что вышедшей книге Сережи – целая очень уловимо… статья обо мне. Московское высокомерие мне претит, они досадны и безвкусны, как индейские петухи. Хожу и плююсь, как будто в рот попал клоп. Чорт с ними.

Письмо к матери 21/IV—1908

Блок – талантливый изобразитель пустоты: пустота как бы съела для него действительность (ту и эту). Красота его песни – красота погибающей души: красота «оторопи», а не красота созидания ценности…

Как атласные розы распускались стихи Блока: из-под них сквозило «видение, непостижное уму» для немногих его почитателей, для нас когда-то пламенных его поклонников, встретивших его, как созидателя новых ценностей. Но когда облетел покров с его музы, и раскрылись розы, в каждой розе сидела гусеница, – правда, красивая гусеница… Блок, казавшийся действительно мистиком, звавший нас к себе поэзией, превратился в большого, прекрасного поэта гусениц; но зато мистик он оказался мнимый. Но самой ядовитой гусеницей оказалась Прекрасная Дама (впоследствии разложившаяся на проститутку и мнимую величину, нечто вроде «?-1»): призыв к жизни (той или этой – вообще новой жизни) оказался призывом к смерти. Но даже: Блок стал еще более совершенным техником, а Незнакомка, смерть, жизнь, проститутка, рыцари, кабачки – все, все, к чему ни касался Блок, превращалось в изящный, как изящная виньетка, покров над… чем? И вот в «дремах» оказалось, что это что-то есть… большое «Ничто». Сначала распылил мир явлений, потом распылил мир сущностей… Лирика Блока, надорванная в клочки драма, не перешла в драму; драма предполагает борьбу или гибель за что-то: в драмах Блока гибель; ни за что ни про что: так гибель для гибели. Лирика разорвалась и только: и все просыпалось в пустоту. Мы читаем и любуемся, а ведь тут погибла душа, не во имя, а так себе: «ужас, ужас, ужас!»

А. Белый. Обломки миров

Андрей Белый больше не едет мириться. А ведь умная у него статья обо мне и занятная, хотя я и не согласен с ней.

Письмо к Г. И. Чулкову 14/VI-1908

Несправедливая эта рецензия появилась в номере майском «Весов». И А. А. на нее обижался, считая, что уговор наш естественно отделять наши личности от литературной полемики – явно нарушен; до появления рецензии мы не думали, что – в разрыве мы; после рецензии – ссора оформилась: мы при встречах протягивали сухо руки; и отходили в разные стороны… Но одержание разливалось широко в России; «огарки», саниновщина, азартные игры, пляс, пьянство, серия убийств – вот чем характеризуемо темное время.

А. Белый

А. Белого я не видал. Кажется, мы не выносим друг друга взаимно.

Письмо к матери 24/??-1908

22 мая 1908 г.

Разве я не откровенен с Вами, дорогой Михаил Иванович?[68] Нет, я не скрываю ничего и не «оберегаю». Но я чувствую все более нищету слов. С людьми, с которыми было больше всех разговоров (и именно мистических разговоров), как А. Белый, С. Соловьев и др. – я разошелся: отношения наши запутались окончательно, и я сильно подозреваю, что это от систематической лжи изреченных мыслей.

И я совершенно не умею сказать прозою лучше, чем говорю стихами. Одиночество не победит сравнением мистических переживаний, я глубоко уверен в этом. Может быть, одиночество преодолимо только ритмами действительной жизни – страстью и трудом. Остальное – сны. Но неужели Вы думаете, что я отказываю в реальности Вашим снам?.. Я только не хочу говорить, лучше не могу говорить.

На днях уезжаю отдохнуть в деревню – недели на две.

Ваш А. Блок.

Письмо к М. И. Пантюхову

Четверо мы – инициатива живчика Городецкого – задумываем кружок, общество молодого искусства. Городецкий привлекает к нему своих друзей и товарищей (между прочим, поэтов В. А. Юнгера и Н. В. Недоброво, обоих ныне – более трех лет – покойных, а также своего младшего брата, талантливого художника – одного из первых футуристов, А. М. Городецкого, безвременно скончавшегося еще до войны). От Блока в этот круг входит друг его, член религиозно-философских собраний, впоследствии же – Религиозно-Философского общества Евг. П. Иванов. Когда приезжает Андрей Белый, он неизменно посещает собрания кружка (два у Блока). Бывает художница Т. Н. Гиппиус[69]. Также поэт Яков Годин (ныне крестьянин). Затем мой университетский товарищ ?. П. Потемкин, только что меняющий замысленную карьеру психиатра на противоположную ей (по его же тогдашнему мнению) карьеру поэта-декадента.

Вл. Пяст

«Вечера искусств» в «кружке молодых» происходили всегда необыкновенно оживленно и… весело.

Сравнительно небольшая аудитория бывала битком набита народом, преимущественно, конечно, учащейся молодежью. Развевались небрежные шевелюры, пестрели косоворотки различнейших цветов. Являлись сюда в большом количестве и декадентствующие юноши и девушки, – первые с бритыми физиономиями, артистическими галстуками и цветами в петлицах сюртуков, – вторые в платьях Reforme со стилизованными прическами.

Декаденты держали себя с подобающим достоинством и серьезностью. Партийная молодежь шумела, громко разговаривала и явно обнаруживала свое недоброжелательное отношение к господам декадентам.

Но стоило появиться на кафедре Александру Блоку, как вся аудитория заметно стихала, сглаживались резкости неприязненно-настроенных сторон и чувствовался общий бесспорный интерес к молодому поэту. Внешность Блока приковывает к себе внимание. Ровное, спокойное выражение бледного, как бы застывшего в неподвижности, правильного лица, прямой взгляд голубых стальных глаз, некоторая окаменелость позы – все это производит впечатление необыкновенной цельности и ясности. И голос его бесстрастен и в то же время упорен, как металл.

Вот он читает свою драму «Незнакомка». Ни единый мускул не дрогнет на лице его. Каждое слово его звучит вызовом, непреклонным и решительным. Он читает о ресторане, в котором сидели лица: один, похожий на Гауптмана, – другой, вылитый Верлэн, о звездочете в голубом плаще и т. д.

Все это большинству аудитории чуждо. Но никто ни единым звуком не нарушает чтенья.

Блок сходит с кафедры так же спокойно и твердо, как он вошел на нее.

О. Норвежский. Литературные силуэты[70]

А читал он изумительно: только он один и передавал свою музыку. И, когда на вечерах брались актеры, было неловко слушать.

А. Ремизов

Я сам не раз читал на вечерах «нового» и не нового искусства, с благотворительной целью и, увы, даже без оной, читал «с успехом» и без успеха, с шиканьем и с аплодисментами, – но всегда и всюду уносил чувство недовольства собою, чувство досады от нелепо и уродливо проведенного вечера; мало того, всегда было чувство, как будто я сделал что-то дурное…

Стихи любого из новых поэтов читать (на вечерах) не нужно и почти всегда – вредно.

Вредно потому, что новые поэты еще почти ничего не сделали, потому что нельзя приучить публику любоваться писателем, у которого нет ореола общественного… Хуже того: вечера нового искусства в особенности… становятся как бы ячейками общественной реакции.

А. Блок. Вечера «Искусства»

Учредители «Кружка» «широко», как они уверяли, раскрывали двери реалистам и материалистам, хотя они позаботились своевременно о том, чтобы в бюро «Кружка» преобладали декаденты и прочая соответствующая братия. Забота об ограждении бюро «Кружка» от материалистов была настолько велика, что, не успев еще начать функционировать, «Кружок» успел уже оттолкнуть часть литераторов, «знаниевцев». Но предположим, что все это не столь важно, и перейдем кдеятельности «Кружка», хотя мы и не можем не отметить, что состав бюро «Кружка» имел большое значение ввиду непрестанного «заушения» материалистов, коим двери были широко раскрыты в обратную сторону, т. е. в надежде, что через них скорее и легче уйдут… «Реалисты», однако, не уходили. Точнее говоря, социал-демократическая молодежь считала своим долгом бороться с теми декадентско-импрессионистскими тенденциями и проявлениями, которые господствовали в «Кружке» и к тому же в самых бездарных, бессмысленных и невежественных формах. Можно сказать, что лишь первых три-четыре заседания имели кое-какой смысл и представляли кое-какой интерес. Разъяснения Мейерхольда о театре Комиссаржевской, реферат А. Луначарского и возражения Г. Чулкова, Вяч. Иванова и того же Мейерхольда – наконец разбор стихотворений С. Городецкого – вот три вечера, действительно несколько заинтересовавшие собравшихся. Но уже на заседании, посвященном книжке С. Городецкого «Ярь», непривычный слушатель легко мог подумать временами, что стал жертвой чьей-то мистификации, либо, в лучшем случае, услышал горячечный бред. Юный поборник «соборного (??!!) индивидуализма» (!) г. Гофман, упрекавший, между прочим, ранее А. Луначарского в полном незнакомстве с географией и христианством, уверял на этом собрании с самым серьезным и убежденным видом, что г. С. Городецкий – «это молодой фавн, еще не обросший волосами. Но он вырастает», уверял г. Гофман. И обрастает, по всей вероятности, – добавим мы от себя… Другой член «Кружка» того же толка возражал г. Гофману не менее убежденно, что род С. Городецкого идет от «бабы беспалой»[71]. И все это говорилось с видом «тонких» знатоков! И все это слушалось достаточной долей собрания без гомерического хохота!

Л. Герасимов[72]. Кружок молодых

Городецкий прислал «Ярь» (может быть, величайшую из современных книг).

Письмо к матери 21 /XI—1906

О «Яри» исписано бумаги раз в десять больше, чем потребовала сама «Ярь», – следовательно, нечего говорить о ней опять сначала. Кто любит Городецкого, тот любит его, и, по-видимому, читателей у него много. И как им не быть, когда «Ярь» – такая яркая и талантливая книга! Она ничуть не потускнела, хотя пережила революцию, а это не шутка. Несколько хороших стихотворений прибавлено, и материал расположен лучше – уже нет прежнего, вынужденного обстоятельствами разделения на «Ярь» и «Перуна».

А. Блок. Противоречия

Литераторы «опростились» – обедают, шьют смокинги, делают визиты, отвечают на них и вычисляют свои родословные, у кого есть хоть плохенькая. Это, разумеется, касается символистов, а реалисты, по-прежнему, (кладут) засовывают пятерню в нос, корчатся у железных врат и хлещут водку.

Письмо к матери 23/??-1909 г.

ПОЭТЫ

За городом вырос пустынный квартал

На почве болотной и зыбкой.

Там жили поэты, – и каждый встречал

Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал

Над этим печальным болотом:

Его обитатель весь день посвящал

Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,

Болтали цинично и пряно.

Под утро их рвало. Потом, запершись,

Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,

Смотрели, как море горело.

И золотом каждой прохожей косы

Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом.

Ругали издателей дружно,

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, – хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой,

По крайности, есть у поэта

И косы, и тучки, и век золотой,

Тебе-ж недоступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцой,

А вот у поэта – всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, —

Я верю: то бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

21 июля 1908 г.

И от литераторов и от «литературы» я очень отбился за эту зиму, а теперь, кроме того, очень устал от новых впечатлений и хочу их переварить в одиночестве.

Письмо к матери 21 /XII-1909 г.

Думать о России очень тяжело и беспокойно, я от нее не жду пока ничего, кроме всяческого хамства.

Подумаем, как устроиться. Я надеюсь все-таки остаться человеком и художником. Если освинеют все, я на всех плюну и от всех спрячусь. Но Андреевых, Шиповников, газетчиков, барышень и проч. осквернителей русского языка и русской литературы терпеть больше не хочу.

Письмо к матери 27/VI-1909 г.

Цикл итальянских стихов, написанных частью еще в Италии, чрезвычайно нравился всем, причастным к литературе. Цикл этот напечатан впервые в только что возникшем тогда «Аполлоне» («Весы» и «Золотое Руно» прекратили свое существование). За итальянские стихи Блок «удостоился» избрания в совет «Общества Ревнителей Художественного Слова», существовавший при «Аполлоне», где числились уже Брюсов, Кузьмин, Вяч. Иванов, Иннокентий Анненский… Совет собирался по понедельникам и называл себя «Академией». Здесь читались доклады, разбирались стихи.

М. А. Бекетова

– Помните ли, Александр Александрович, как читали Вы свои «Итальянские стихи» в редакции «Аполлона», в «Обществе Ревнителей Художественного Слова», глубокой осенью 1909 года, незадолго до смерти подлинно живой души этого Общества – Иннокентия Федоровича Анненского?

Здесь я увидел Вас впервые.

В средней комнате из трех, в которых собирались все мы, направо, ближе к окнам на темную Мойку, за столом – Анненский, ближе к двери – Вы.

Как всегда, Вы читали стоя.

Я до сих пор помню глухой Ваш голос. Вы читали «Равенну» и, быть может, и другое. Помню только это. Но не могу передать спокойно-бесстрастный Ваш тон, произносящий:

Profani, procul ite

Hie amoris locus sacer est.

Едва ли не первая, с легкой руки, дань всеобщему тогда увлечению Италией, первая и единственно-прекрасная дань в стихах. 8 апреля 1911 г. в «Аполлоне» читали Вы свой доклад. Для нового символизма нужен подвиг… Лиловые люди захлестнули многое в прошлом. Золотой миг предохраняет от кощунства. Народная душа прежде времени потребовала чуда и истреблена… Но есть нечто незапятнанное – душа младенца. Учиться у мира и у младенца. Идеал – приближение к народному. Путь к подвигу – духовная диета. Смешение искусства с жизнью – завет декадентства, а не символический.

И вспоминается мне сцена, быть может ненужная. Вяч. Иванов после доклада крепко и долго, глубоким напряженным поцелуем в губы привлекает к себе чтеца и жмет ему руку.

В. Н. Княжнин. Неопубликованная речь

Меня спасают от того состояния, в котором ты находишься, большое количество людей, отношений и сует. Все это опять завелось, так как итальянские стихи меня как бы вторично прославили. Я выбран в Совет «Общества Ревнителей Худож. Слова» (при «Аполлоне») в число 6-ти (Маковский, Вяч. Иванов, Ин. Ф. Анненский, Вал. Брюсов, Кузьмин и я). Приглашен в «Аполлон» (итал. стихи). Если можешь, советую подписаться, будет во всяком случае передовой худож. журнал в России («Весы» и «Руно» прекращаются), несмотря на пестроту сотрудников – в роде «Мира Искусства». Там встретишь все «имена».

Письмо к матери 24/Х-1909 г.

В нашем кругу, у ех-декадентов, великий раскол: борьба «кларнетов» с «мистиками». Кларисты – это «Аполлон», Кузьмин, Маковский и др. Мистики – это московский «Музагет», Белый, Вяч. Иванов, Соловьев и др. В сущности возобновлен дряхлый, предряхлый спор о свободном искусстве и тенденции. «Кларисты» защищают ясность, ясность мысли, слога, образов, но это только форма, а в сущности они защищают «поэзию, коей цель поэзия», так сказал старик Иван Сергеевич. Мистики проповедуют «обновленный символизм», «мифотворчество» и т. под., а в сущности хотят, чтобы поэзия служила их христианству, была бы ancilla theologiae. Недавно у нас в «Свободной Эстетике» была великая баталия по этому поводу. Результат, кажется, тот, что «Музагет» решительно отложился от «Скорпиона» в идейном отношении. Я, как Вы догадываетесь, всей душой с «кларнетами».

Письмо В. Брюсова к В. Перцову 23/III-1910

Запомнился очень А. А. в «Мусагете», на серо-синем диване, в косоугольной уютнейшей комнате с палевыми стенами; вот «Димитрий» служитель нам подает с Блоком очень огромные чашки с чаем (огромные чашки заведены были для посетителей: их опаивали); А. А., широкоплечий, сидит развалясь, положив нога на ногу и уронив руку в ручку дивана, поглядывая на меня очень близкими и большими глазами, поблескивающими из-под вспухших мешков; я рассказываю ему о наших редакционных работах, о маленьких суетах, переполняющих нас в эти дни, сам его наблюдаю; да, да – изменился: окреп и подсох; стал коряжистый; таким прежде он не был; исчезла в нем скованность, прямость движения, которая характеризовала его; да, в движениях появилась широкая зигзагообразная линия; прежде сидел прямо он; теперь он разваливается, сидит выгнувшись, положивши руки свои на колено; и опять (субъективное восприятие) вижу лицо я не в профиль, как в 1907 году, a en face; да, исчез и налет красоты, преображавший лицо его в наших последних свиданьях; исчезло то именно, что отдаленно сближало с портретом Уайльда лицо его; губы – подсохли, поблекли; и складывались в дугу горечи; а глаза были прежние: добрые, грустные; и начерталась более в них любовь к человеку… тогда именно мне впервые А. А. предложил издавать дневниковый журнал трех писателей-символистов (В. Иванова, его и меня) и впоследствии он не раз возвращался к идее; внимательно слушал я, как он мне развивал все подробности издания такого журнала, где каждый из трех мог бы высказать, что угодно и как угодно. В ближайшее время дневник состояться не мог: уезжал за границу я; но в будущем мы порешили журнал вызвать к жизни…

А. Белый

1 № «Аполлона» плох. Посмотрим, что будет дальше.

Письмо к матери 28/Х-1909 г.

Какая дрянь – «Аполлон»! Очень жалею, что заставил тебя подписаться.

Письмо к матери 26/XII-1909 г.

1910 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма. Лозунгом первого из этих направлений был человек – но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой-то «первозданный Адам».

«Возмездие»