3.3.1 Б. Андерсон: национализм и политизация культуры

Среди концепций национализма особое место занимают идеи Бенедикта Андерсона, разработанные им в книге «Воображаемые сообщества» (1983). Он достаточно убедительно доказывает, что национальность и вместе с ней национализм являются особыми культурными артефактами... что сотворение этих артефактов к концу XVIII в. было спонтанной дистилляцией сложного «скрещения» дискретных исторических сил, но стоило лишь им появиться, как они сразу же стали «модульными», пригодными к переносу (в разной степени сознательному) на огромное множество социальных территорий и обрели способность вплавлять в себя либо самим вплавляться в столь же широкое множество самых разных политических и идеологических констелляций[230]. Таким образом, хотя нации социокультурно «сконструированы» и не столь давно по историческим масштабам, они быстро стали самыми универсальными ценностями в политической жизни, причем такими, за которые люди готовы даже умереть.

Нации — это «воображаемые сообщества», но это «воображение» не означает просто фикцию или фабрикацию. Нации как большие группы людей, между которыми невозможны личные связи «короткого» типа, связываются унифицированным воображением, общей для них системой ценностей и верований. Нация в трактовке Андерсона выступает как новый, характерный для современного секуляризированного общества способ связывать воедино, в целостном восприятии, пространство, историю и человеческую солидарность.

Соответственно национализм понимается им как своего рода гражданская религия современного общества, сулящая человеку бессмертие в вечном существовании нации, к которой он себя причисляет в своем воображении.

Андерсон отмечает, что теоретиков национализма часто ставили в тупик следующие три парадокса:

1) объективная современность наций в глазах историка, с одной стороны, и субъективная их древность в глазах националиста — с другой;

2) формальная универсальность национальности как социокультурного понятия, с одной стороны (в современном мире каждый человек может, должен и будет «иметь» национальность так же, как он «имеет» пол), и непоправимая партикулярность ее конкретных проявлений — с другой;

3) «политическое» могущество национализмов, с одной стороны, и их философская нищета и даже внутренняя несогласованность — с другой.

Андерсон связывает возникновение наций и национализма с такими основными факторами, как упадок религии, развитие книгопечатания на народных языках и языковая политика государств.

Век Просвещения и рационалистического секуляризма принес с собой свою собственную современную темноту. Национализм же, как и религия, «обладает магическим свойством обращать случай в судьбу. И мы могли бы сказать вместе с Дебре: “Да, то, что я родился французом, — совершенно случайно; но, в конце концов, Франция вечна”»[231].

Поэтому нельзя говорить, что национализм — это одна из политических идеологий. Он лежит глубже и связан с «широкими культурными системами, которые ему предшествовали и из которых — а вместе с тем и в противовес которым — он появился»[232].

Андерсон также показывает, что подавляющее большинство книг до XVI в. печаталось на «интернациональной» латыни, а в начале XVII в. большинство книг издавалось уже на французском языке. Позднее латынь перестала быть и языком панъевропейской интеллигенции. Во времена Вольтера практически вся переписка велась на родном языке. «Упадок латыни был частным проявлением более широкого процесса, в котором сакральные сообщества, интегрированные старыми священными языками, постепенно все более фрагментировались, плюрализировались и территориализировались»[233].

Одновременно старые династические государства становились все более «национальными», а вместо интернациональных династических браков строились описания «национальных историй».

Наконец, капитализм создал такие «языки-власти» (здесь Андерсон апеллирует к известному понятию «знание-власть» М. Фуко), которые были отличны по типу от прежних административных местных наречий и служили задачам ассимиляции «субнациональностей» и консолидации всех в единую нацию.

Сильным и важным аспектом концепции Андерсона является выделение роли языковой политики. В самом деле, история, в том числе и современная история стран СНГ, которые строят национальные государства, показывает, что в числе главных сфер, в которых происходит, с одной стороны, навязывание единых норм, а с другой — сопротивление этому, является политика в отношении национального языка. Для многих наций наличие общего языка — ключ к единству. Формирование этих наций отчасти выступает следствием процесса языковой стандартизации, в ходе которой региональные диалекты вынуждены уступать место диалекту центра. Если некоторым диалектам все же удавалось выжить, то они могут стать центром альтернативного («субнационального» или «протонационального») сопротивления. Поэтому господствующая нация всегда демонстрирует активное неприятие иных языков и диалектов, и если терпит их, то отводит им роль языков внутрисемейного общения или религиозного культа. С этим связано и обычное для господствующей нации требование, чтобы национальные меньшинства изучали язык большинства и пользовались им в общественной жизни — в административных органах, в суде, при заключении договоров и т.д.

Напротив, меньшинства, если они достаточно сильны и если к тому же они компактно проживают на определенной территории, неизменно стремятся завоевать право пользоваться собственным языком в государственных школах, в правовых документах и при выражении публичных волеизъявлений. Однако нечасто в унитарных национальных государствах язык какого-либо меньшинства признается в качестве второго государственного языка. Обычно он используется дома, в церкви, в частных школах, либо медленно и болезненно утрачивается.

Таким образом, можно сказать, что, согласно Андерсону, соединение капитализма и техники книгопечатания, языковой политики и других культурных факторов сделало возможной новую форму воображаемого сообщества, структура которого создала почву для современной нации и современных форм национализма. Причем нация «воображается» как «сообщество, поскольку независимо от фактического неравенства и эксплуатации, которые в каждой нации могут существовать, нация всегда понимается как глубокое, горизонтальное товарищество. В конечном счете именно это братство на протяжении двух последних столетий дает многим миллионам людей возможность не столько убивать, сколько добровольно умирать за такие ограниченные продукты воображения»[234].

Работа Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» написана в духе классической социологической традиции. Центральные понятия и проблематика книги относятся к области фундаментальных интересов социологии. В связи с этим интересно сопоставить рассуждения Б. Андерсона и М. Вебера — одного из выдающихся социологов XX в.

Идеи Макса Вебера по этничности и национализму не были широко известны. Однако Вебер одним из первых дал определение понятия «этническая группа». У него нет специальной крупной работы по этой проблематике, но есть некоторые фрагменты в книге «Хозяйство и общество», опубликованной уже после смерти автора в 1921 г. В этой работе Вебер обращается к определению понятия «национальность»: «С “национальностью”, как и с “народом”, в широко распространенном “этническом” смысле, связано по меньшей мере нормальным образом смутное представление, что в основе того, что воспринимается как “совместное”, должна лежать общность происхождения, хотя в реальности люди, которые рассматривают себя как членов одной национальности, не только иногда, но и весьма часто гораздо дальше отстоят друг от друга по своему происхождению, чем те, кто причисляет себя к различным и враждебным друг другу национальностям... Реальные основы веры в существование “национальной” общности и выстраивающегося на ней общностного действования весьма различны»[235].

В наши дни, согласно Веберу, в век «языковых битв», важнейшее значение имеет «языковая общность», а помимо этого возможно, что основой и критерием «национального чувства» будет результат соответствующего «общностного действования» (т.е. поведения, основанного на эмоционально переживаемом чувстве общности) — образование «политического союза», прежде всего государства.

Таким образом, согласуясь с классическими канонами, Вебер рассматривает «нацию» как «воображаемое сообщество».

Исследователи творчества Вебера упрекают его сегодня в поспешном стремлении перевести проблематику национального в плоскость политических властных образований, прежде всего — государств. При этом все же отмечается, что он справедливо указывает на политический смысл национальных притязаний как на один из важнейших моментов[236].

Эта оценка творчества Вебера важна для понимания специфики именно политического национализма как теоретического направления, научной доктрины. При всем многообразии типов национализма в современном мире Вебер акцентирует внимание на политических основах данного феномена.

«Последние полвека, — пишет С. Баньковская, анализируя творчество Вебера и Андерсона, — в особенности отмечены бурным развитием разнообразных национальных, освободительных, антиколониальных и прочих движений, распадом многонациональных империй и возникновением новых национальных государств. Роль национальных государств как субъектов политической и экономической активности существенно изменилась в современной международной системе; их суверенность становится более относительной с включением в транснациональные и наднациональные международные организации...

Новое качество современного национального государства отнюдь не снижает накала национализма, но заставляет увидеть в нем то, что в классических интерпретациях отступало на второй план. Однако многообразное теоретизирование относительно национальных процессов, представленное в обширной литературе по национализму, в его характеристике неизменно отмечает связь с государственной властью и выполнение им функций политической идеологии. Эта в общем классическая европейская постановка вопроса, продолжение которой... в социологических формулировках Вебера»[237].

В.В. Коротеева отмечает, что, рассуждая о нациях, Вебер анализирует политические аспекты коллективной идентичности: «Если и возможно непротиворечиво определить понятие “нации”, то, по Веберу, не через перечисление эмпирических качеств, якобы присущих всем тем, кто считается членом нации. Если конкретное сообщество называют нацией, то от его членов можно ожидать специфического чувства солидарности, т.е. данное понятие принадлежит к сфере ценностей. Но нет согласия насчет того, какое совместное действие должно произойти из этой солидарности»[238].

Для Вебера нация не идентична с «населением государства». Идея нации подразумевает представление о некоем общем происхождении и существенной, хоть и трудно определимой однородности. В этом отношении она близка к идее этничности. Но для ее существования недостаточно этнической солидарности. В качестве примера Вебер приводит поляков Силезии, ясно воспринимавших свои этнические отличия от немцев, но до некоторого времени не считавших себя членами польской нации. По его утверждению, национальное самосознание в то время не сложилось и у белорусов: они не противопоставляли себя как «нацию» русским. Группа людей при определенных условиях может достичь свойств нации через особый тип поведения, причем за короткое время. Общая цель, стоящая за неоднозначным понятием «нация», находится в сфере политики. Нация — общность чувств, которая адекватно выразится в собственном государстве. Следовательно, нация — общность, которая обычно стремится произвести собственное государство,

«Казалось бы, — пишет Коротеева, — в этом рассуждении Вебер рассматривает нацию как консолидированного коллективного индивида, стремящегося к четко определенной цели. Но как историк и социолог он ищет внутренние деления там, где обыденное сознание видит только тождество. И Вебер удачно формулирует идею о соотношении “дискурса” национализма с политической практикой. Существует шкала разнообразных и сильно изменчивых отношений к идее “нации” среди социальных страт и внутри отдельных групп, которым язык приписывает качество “наций”»[239]. Эта шкала включает подчеркнутое утверждение, подчеркнутое отрицание и, наконец, полное равнодушие. Страты — феодалы, чиновники, предприниматели, интеллигенция — не имеют однородного или исторически постоянного отношения к идее нации. Социологическая типология должна будет проанализировать различные общинные чувства солидарности, их общие свойства и последствия для согласованных действий участников.

Интересную оценку работы Андерсона «Воображаемые сообщества» в контексте формирования современных теорий национализма, подходов к его исследованию и собственно политического понимания этого феномена предложил Дж. Бройи в работе «Подходы к исследованию национализма».

«Андерсон, — пишет Бройи, — начинает свое исследование с вопроса, поставленного в самом названии его книги. Нация — это воображаемое сообщество. Этот особый тип воображения принадлежит современности. Это не значит, что нация противопоставляется «реальным» сообществам; все сообщества — воображаемые. Главное — это понять, как возник именно такой тип воображения»[240].

Для воображения данного типа характерно, что люди представляют себе нацию как ограниченное, построенное на принципе исключения сообщество, полагают, что оно является (или должно быть) суверенным и заслуживает некоторых жертв, в конечном счете даже собственной жизнью. Эти моменты весьма отчетливо перекликаются с приведенными нами выше определениями стержневой доктрины национализма.

Итак, на протяжении всего своего исследования Андерсон развивает взгляды на то, как возникло подобное воображение. Особенно важную роль в этом свете играет опыт культурных и политических элит в колониальных провинциях имперских государств и, в частности, в эпоху и под влиянием капитализма, а также развитие местных языков и того, что Андерсон называет «книгопечатной культурой».

Бройи отмечает, что точка зрения Андерсона справедлива лишь для определенных случаев (для Латинской Америки, британской части Восточной Африки, французского Индокитая), но менее убедительна для других случаев (России, Индии), и у нее были бы серьезные проблемы в применении ко многим случаям в Европе. Причина в том, что позиция Андерсона более уместна там, где существует тесная связь, даже тождество, между группами, развивающими культурные концепции национальности, и группами, которые нередко изначально нацелены на сотрудничество с имперскими государствами, являющимися центрами националистической политики. Позиция Андерсона также более уместна в применении к подчиненным культурным группам, находящимся на периферии больших многонациональных государств, нежели к доминирующим группам, пребывающим в их центре.

С помощью подхода, предложенного Андерсоном, легко объяснить, как могут возникать новые виды идей о сообществах и как они должны упорядочиваться в рамках определенных культурных элит. Однако нельзя объяснить, почему они должны вызывать какой-то отклик у тех, кто стоит у власти или у широких слоев населения. И действительно, можно указать на различные варианты элит, развивающих такие идеи, выстраивающих новые «мифо-символические» комплексы, которые тем не менее остаются в стороне от большой политики и от общественной жизни.

Бройи полагает, что у теории Андерсона есть свои проблемы. Например, в некоторых случаях полноценное националистическое мировоззрение не может сложиться до организации националистического политического движения либо оно должно быть заимствовано извне. Следует отметить, что те, кто организовывал эффективную политику сопротивления деспотизму Османской империи на Греческом полуострове, считали целесообразным говорить об этой политике в понятиях эллинского мировоззрения, которое в основном было сформировано западными европейцами и имело существенное влияние на правительства и общественное мнение Запада.

Получается, что подход, призванный объяснять развитие новых политических идей, не может одновременно давать понимание развития новых политических движений или общественных чувств. «Тем не менее, — продолжает Бройи, — мы в таких идеях главным образом заинтересованы потому, что они становятся политически значимыми. Я также считаю, что если и пока подобные идеи не “закрепятся”, став частью политического движения, представителям которого приходится вести переговоры с властями и создавать себе поддержку в недрах общества, они будут оставаться во многом смутными и отрывочными»[241]. К примеру, среди культурных элит в период между 1800 и 1830 гг. существовали разные концепции немецкой национальности. Точка зрения, с которой Андерсон подходит к национализму, может быть продуктивно использована для понимания того, как развивались эти концепции. Однако в этих концепциях было что-то не от мира сего: они не являлись учениями и не оформились на основе чего-либо большего, чем чисто интеллектуальные принципы. Между тем, как только стало складываться либеральное националистическое движение, стремившееся к тому, чтобы влиять на правительство, укреплять дальше уже имевшиеся институты и находить поддержку в немецком обществе, то националистские концепции сразу приняли более определенную форму, которая впоследствии стала еще прочнее благодаря трудам политических публицистов. Иными словами, националистическое «воображение», став частью политического процесса, изменило свой интеллектуальный характер[242].