2.2.3 Германская национальная идея и ее метаморфозы в XIX в.

Появление и становление германского национального самосознания и политического национализма в Германии неразрывно связано с французской революцией и историей антинаполеоновских войн. В эпоху, последовавшую за Тридцати летней войной, Германия была неким конгломератом из разрозненных, «автономных» княжеств. В известном смысле существовал политический вакуум даже после усиления Пруссии при Фридрихе Вильгельме I и Фридрихе II. В 1806 г. прекратила свое существование Священная Римская империя германской нации, которая стала фикцией уже после падения Гогенштауфенов. Революция не перекинулась в Германию, а французская революционная идеология не нашла поддержки широких слоев населения. Напротив, борьба против Наполеона породила новое национальное движение, закончившееся войнами за освобождение. Сначала в государствах Рейнского союза, а затем в Пруссии возникли первые попытки строительства свободного гражданского общества. Однако после 1814—1815 гг. немцы вместо национального государства получили объединение государств в форме союза.

Существует расхожее мнение, отождествляющее национализм с консерватизмом и милитаризмом, консерватизм же, в свою очередь, — с романтизмом, и противопоставляющее этот комплекс идей либерализму, демократии и пацифизму. Отчасти этот стереотип, свойственный, как правило, левой критике, восходит к немецкому социологу К. Мангейму, который напрямую связывал консерватизм с романтизмом, видя в них отрицание идей Просвещения и революции[110]. Однако тщательное рассмотрение исторической действительности конца XVIII — начала XIX вв. показывает несостоятельность подобных стереотипов. Ранние немецкие романтики, наоборот, сначала весьма симпатизировали революционным и национальным идеям, пришедшим из Франции, и только во время антинаполеоновских войн настроение национально мыслящих интеллектуалов резко изменилось[111]. В начале XIX в., когда демократическая Франция показала себя воинственной и агрессивной страной, ей противостояли монархические консервативные силы, выступавшие за принципы легитимизма, за мир, и нашедшие свое воплощение в политике Священного Союза. Ситуация приняла современный вид лишь в конце XIX в., когда либерализм и социализм стали интернациональными доктринами, а национализм, милитаризм, консерватизм, реакция слились в единый блок[112]. Антинаполеоновские войны вызвали в немецком политическом сознании недоверие и антипатию к революции, демократии, республике. С них также началось противопоставление западной идеологии особому немецкому пути, ставшее впоследствии традиционным для национализма в Германии. Якобинское влияние было ослаблено, а демократические и патриотические устремления преобразились в националистические, антизападные тенденции стали отождествляться с антидемократическими. Немцы были как бы обречены Наполеоном на патриотизм.

Вместе с тем либеральные идеалы — вера в прогресс, в торжество свободы, мира, равенства — и идея свободного в экономической и всякой иной деятельности человека — были восприняты национализмом как национальные идеалы, а национальное единство осмысливалось как необходимое условие свободы, причем для Германии это была свобода от наполеоновского ига прежде всего. Немецкий историк Голо Манн считал, что истинная реакция на наполеоновские войны пришла лишь во второй половине XIX в.[113] Лагерь немецких националистов состоял из людей исключительно демократически, либерально настроенных, и все они оказались диссидентами и нежелательными даже в протестантской и весьма восприимчивой к национальной идее Пруссии, которая была единственным оплотом в борьбе против католической реакции и Меттерниха, «родиной всех немцев». Скорее всего Фихте пришлось бы бежать, доживи он до времени Священного Союза, как бежали, к примеру, Гёррес, Гофман фон Фаллерслебен, Эрнст Мориц Арндт, Фридрих Людвиг Ян, Вильгельм Гумбольдт и др.[114]

Расцвет национализма в Германии происходил в ситуации, неблагоприятной для национального государства. Зазор между немецкой политической действительностью и чаемой государственностью может считаться причиной возникновения так называемого «политического романтизма».

Некоторое время политический романтизм был носителем демократического, республиканского принципа единой и независимой Германии, противостоял реакции. Однако ко времени Второго рейха произошла трансформация, и политический романтизм сместился на правый фланг (левый занимали социал-демократы).

Политический философ К. Шмитт определял сущность романтизма как «окказионализм» и считал, что он ставит возможность выше действительности, абстрактные формы выше конкретного содержания[115]. Романтики первого поколения — Адам Мюллер, Карл Галлер, Новалис, Генрих фон Клейст, Ахим фон Арним — в политическом отношении ставили на первое место, как правило, государство. В то же время немецкий романтизм с его внимательным отношением к истории и историческому сознанию показал уникальность и индивидуальный характер различных культурноисторических эпох. Мы уже писали о значительном влиянии Гердера, который в фундаментальной работе «Идеи к философии истории человечества» (1784—1791) выдвинул тезис о том, что человечество как нечто всеобщее воплощается в отдельных исторически сложившихся нациях. Становление национального самосознания в Германии было тесно связано с обращением к истокам, которое, в частности, выражалось в исследовании народных традиций, фольклора и т.д. (братья Гримм). Поиск корней нации определялся, как и во французской историографии, идеей непрерывного континуума: допущение извечного существования некоего единства (народа, Volk), многообразно проявляющего себя в истории, служило теоретическим основанием для определения своего отличия от других, т.е. для отождествления себя с этим единством.

Так, у Гёрреса и Шлегеля романтический миф о восстановлении средневековой Священной Римской империи германской нации приобретает вполне националистические черты. Нация избрана Богом для восстановления единства Европы и принятия наследства Римской империи. Активно используются и национальные символы: Фридрих Барбаросса, который для немецких романтиков был «тайным немецким кайзером», становится своеобразным символом мощной и единой нации.

Поиск общего происхождения приводит к идее германской расы, которая формировалась под влиянием лингвистическо-территориального фактора[116]. Германское учение о расе, корни которого уходят еще в эпоху гуманизма, проводило географическую или внешнюю линию раздела между территориями, населенными германцами, и территориями, населенными людьми других «рас» (откуда принято ими обозначение евреев как «антирасы»). В других же европейских странах эта линия проходила в сфере внутренней или исторической: между «германскими расовыми элементами» и прочими, имеющими меньшее значение. Фактически такой раздел лишь воспроизводил великий лингвистический раздел, установившийся в каролингскую эпоху. Через тысячелетие общее чувство, выраженное в терминах «языка», было сформулировано в терминах «расы» уже под влиянием свойственного романтике историзма, и таким образом эти две концепции реальности слились воедино[117].

В основе проповеди немецкой избранности, всемирной немецкой миссии лежал, как мы видели, принцип общности происхождения немцев. Новалис в книге «Европа или Христианство» (1799) говорил о том, что назначение Германии заключается в восстановлении религии, которая объединит собою все нации, и в возвращении христианству его былой славы. Европа, согласно Новалису, выжила благодаря «немецкому нраву». В Германии можно найти знаки, провозвещающие наступление новой эпохи. Германия идет впереди прочих народов, и пока те охвачены войной, спекуляцией, рознью, Германия усердно приучает себя к более высокой культуре, и это преимущество даст ей со временем превосходство. Ф. Шлегель («Исследование языка и мудрости индийцев», 1808) совершил антропологический поворот от общности языка к родству расы. Он вдохновил молодую Германию на миф об арийской расе, однако сам был чужд крайностям «германомании».

Патриотическое возбуждение наполеоновских войн, прославление языка, религии и крови германцев нашло благодатную почву в университетах и среде революционеров, мечтавших о единой Германии, откуда были бы исключены инородцы, т.е. «велыни» и евреи, уже бойкотируемые во многих студенческих корпорациях (Burschenschaften). К подозрениям и репрессиям властей в отношении студенческой агитации добавилась критика самих евреев, угрожавшая сразу после их восстановления в гражданских правах новой дискриминацией. В 1817 г. студенты и профессора, собравшиеся в Вартбурге отпраздновать трехсотлетие Реформации, сожгли символы воображаемого врага: капральский жезл и памфлет «Германомания» некоего Саула Ашера. Немного спустя такие полемисты, как Людвиг Берн и Генрих Гейне, вступили в спор и иронизировали по поводу «вышедших из лесов германцев», свойств крещенской воды и других священных представлений. Вследствие этого они оказались в числе главных вдохновителей литературно-политической фронды, назвавшейся «Молодая Германия», которую противники именовали «Молодой Палестиной». Националистическая идеология стимулировала появление оппозиции маргинального меньшинства, которое в Германии было обречено воевать в пацифистском, интернационалистском и буквально «антирасистском» лагере. Этот лагерь, естественно, был отождествлен с ней в глазах лагеря враждебного, для которого «семитская раса» стала «антирасой»[118]. Так в течение XIX в. постепенно происходило смыкание национализма, консерватизма, милитаризма, расизма, с одной стороны, и интернационализма, либерализма, демократизма, пацифизма и антирасизма — с другой[119].

Творчество Фихте, Арндта и Яна показывает, как германский романтический национализм превращается в национализм политический. Э.М. Арндт в своей антинаполеоновской публицистике возвысил «немечество», «немецкость», «германство» (Deutschheit) до высшей моральной категории. Он писал: «Я не думаю, что ошибусь, утверждая, что могущественный и пылкий дикарь, названный Германцем, принадлежал виду, которому могло быть привито божественное семя, чтобы произвести благородные плоды. Германцы единственные, в ком распустился божественный зародыш благодаря философии и теологии; кто, будучи хозяевами, воодушевляют и направляют окрестные народы, принадлежащие чужим им видам». То, о чем Арндт говорил в патриотической лирике, а Фихте — в академических речах, Ф.Л. Ян переводил на язык народа. Ян, педагог и основатель массового физкультурного движения в Германии, был автором книги «Немецкий народ» (1810), которая вышла во время французской оккупации, как и речи Фихте. Это была библия молодежного национального движения вплоть до Веймарской республики, подобно тому, как Фихте был лидером студенчества первой половины XIX в. Она содержала ряд разработанных идей немецкого почвенничества, так называемой volkisch-идеологии: ненависть к французам, евреям, интеллигенции, желание воспитать новый благородный народ. Здесь, как и у Фихте, опять-таки доминировала идея воспитания, воспитания народа. Под влиянием Яна в Иене после 1813г. возникли студенческие корпорации буршей, исключительно националистического толка. И примечательно, что их лозунг — «честь, свобода, отечество» был буквально поднят на знамена во время демократической революции 1848 г. — его символизировал немецкий черно-красно-золотой триколор[120].

Романтики положили начало так называемой «немецкой доктрине». Нация рассматривалась как организм (например, у А. Мюллера), у нее имелись атрибуты живых природных существ, их члены были связаны невидимыми «примордиальными» узами, недоступными сознательному и рациональному постижению. Э.Д. Смит выделяет несколько основных черт «немецкой доктрины», которую он связывает с «органической» концепцией нации (в противовес «ассоциативной», свойственной французской и английской концепции нации): а) фундаментальная идея о том, что национальная сущность составляет нигде не разрывающееся целое, которое больше суммы своих составных частей; б) вера в национальную «душу»; в) понятие национальной миссии; г) акцентирование исходной чистоты каждой нации; д) теория свободы, согласно которой индивиды свободны лишь тогда, когда они втянуты в волю органического государства, являющегося, со своей стороны, выражением национальной души[121].

Под влиянием немецкой исторической школы «органическая» версия проникла за пределы Европы. Как показал еще В. Дильтей в «Построении исторического мира в науках о духе» (1910)[122], историческая школа благодаря сравнительному методу представила нации как уникальные культурные целостности, порожденные историей. Религия, нравы, право были сведены к общему духу, который проявляется в отдельные эпохи из общих творений индивидов, обладающих большим единообразием в небольших политических организмах, государствах-нациях. Впрочем, самостоятельная ценность за каждой нацией и эпохой признавалась еще в эпоху Просвещения. Но, если французские просветители подчеркивали значение климата, обычаев и институтов (Монтескье и Руссо), то немецкие мыслители понимали нации через язык и культуру.

Если французский национализм формулировал прежде всего политические идеи и задачи, состоявшие в том, чтобы осуществить социальную, правовую и политическую интеграцию сословий в суверенную государственную нацию, то задача Германии, ввиду ее политической раздробленности, состояла в том, чтобы выработать историческое сознание культурной общности всех немцев[123]. Как уже было сказано, германский национализм складывался как система либеральных идей и как либеральное движение, но с самого начала приобретал и особый оттенок — он был направлен против французского врага и предполагал борьбу с ним. С окончанием наполеоновских войн положение Германии изменилось. Созданные Наполеоном германские государства не хотели терять свой суверенитет (созданный Венским конгрессом Германский союз являлся союзом германских князей). Германский национализм постепенно превращался из интеллектуального проекта в идеологию массового движения, а представление романтического национализма о нации как единстве языка и культуры сближалось с представлением либерализма о нации государственной. «Для либералов в предреволюционные годы нация стала политическим требованием — либерализм и национализм слились. Таким образом, накануне революции 1848—1849 гг. германская национальная идея стала идеей объединения немцев на основе гражданской свободы и национальной независимости»[124]. Любить отечество и свободу означало желать единую Германию, но никто не знал, как это сделать.

Главным вопросом и задачей революции 1848—1849 гг. оказался национальный вопрос, ибо решение социальных проблем виделось в основном в перспективе национального объединения. Одно из требований звучало так: «Немедленный созыв германского парламента». В начале марта 1848 г. волна выступлений с требованиями свободы печати и отмены феодальных привилегий прокатилась по многим городам Германии.

Среди требований, сформулированных либерально-демократическими деятелями и поддержанных участниками волнений, главным было требование о введении конституции и создании национального государства. Для демократического движения, формировавшегося в ходе революционных событий, национализм был революционным принципом, означавшим решительный разрыв с феодальным, сословным и монархическим прошлым. Либералы, на которых в конечном счете опирался король Фридрих-Вильгельм IV, не мыслили полной отмены прежних порядков, национальная идея была для них способом преодоления социальных и политических конфликтов на основе интеграции и согласия.

В начале марта в Гейдельберге представители либералов (в большинстве своем из Бадена и Вюртемберга) решили создать революционный орган, который проведет выборы в общегерманское Национальное собрание. Таким органом стал предпарламент, заседавший с 31 марта по 3 апреля 1848 г. во Франкфурте-на-Майне в соборе св. Павла. Фракцию «центристов» во Франкфуртском национальном собрании составляли либералы, провозгласившие лозунг: «Свобода, суверенитет народа и монархия». Умеренные либералы, или «реалисты» (Г. Гагерн, И.Г. Дройзен, Э.М. Арндт и Я. Гримм), выступали за реформы, призванные разрушить старый порядок, но согласованные с правительством. Леволиберальные политики выступали за парламентский суверенитет и ограничение прав монархии. Демократы на левом фланге выступали за республику, суверенитет народа и подлинную власть парламента (Р. Блюм и Ф. Геккер).

В дебатах Национального собрания о составе Германской империи этнически-культурное понимание нации все время вступало в противоречие с историческими территориальными аргументами, а германские территориальные претензии сталкивались с интересами негерманских национальных движений[125]. В Национальном собрании должны были, как предполагалось, принять участие все «германские племена». Под понятием «Volksstamme» подразумевались государства Германского союза. Ориентация на его границы означала, с одной стороны, что в будущую Германскую империю должны будут войти области, включающие значительное число ненемецкого населения, с другой — что нельзя рассчитывать на объединение всех земель, жители которых говорят по-немецки и вообще связаны с немецкой культурой.

Знакомство с речами депутатов Франкфуртского национального собрания часто приводит к мысли о том, что уже в 1848 г. германская национальная идея носила агрессивный и почти имперский характер. Говорили о создании могущественной Германии, к которой примкнут соседние государства — от Северного и Балтийского морей до Адриатики и Черного моря. Представитель умеренных демократов К. Фогт предсказывал войну против «восточного варварства». А. Руге, радикальный демократ, выступавший во время дебатов о Польше за ее независимость, пацифист, предлагавший созвать конгресс народов Европы за всеобщее разоружение, говорил, что рождению союза мирных народов должна предшествовать «последняя война» против России[126]. Наблюдался постепенный отход от либеральных национальных позиций, выразившийся в позиции Национального собрания по вопросу о присоединении Шлезвига и Гольштейна.

Отказ Фридриха-Вильгельма IV принять императорскую корону из рук парламента, свободно избранного немецким народом, фактически означал провал конституционных планов Франкфуртского национального собрания. В июне 1848 г. оно было разогнано вюртембергскими войсками. Общегерманский парламент, представлявший первую попытку осуществить объединение Германии мирным, демократическим, парламентским путем, воплотив тем самым в жизнь и германскую национальную идею, потерпел крах. Осуществление национальной идеи, очевидно, было возможно только на революционном пути, с которого представители Национального собрания как раз стремились сойти. Тем не менее деятельность, направленная на политическую организацию общества, не осталась без последствий. По словам современного либерального немецкого историка О. Данна, «немецкая нация конституировалась в ходе этой революции как самоорганизующееся общество, как народ общественных объединений, клубов и партий»[127].

Национальное чувство, сложившееся в массовом сознании благодаря предмартовскому национальному движению и активизировавшееся во время революции 1848—1849 гг., стало основой тех настроений, которые позволили О. Бисмарку в 1866—1871 гг. осуществить объединение Германии путем «революции сверху».

В 1862 г. Бисмарк был призван королем Вильгельмом I на пост министра-президента Пруссии. Заботясь прежде всего об укреплении позиций Пруссии в Германии, он вынужден был вступить в союз с национально-патриотическим движением, которое сделало большие успехи к концу 1850-х гг. Совершенно иными путями, чем те, о которых мечтали либералы франкфуртского парламента в 1848 г., в результате трех войн, Бисмарку удалось осуществить объединение Германии, в которой главенствующая роль принадлежала Пруссии, и обеспечить решающий прорыв на пути к индустриальному обществу. Для проведения «революции сверху» он ловко и успешно использовал либеральную германскую национальную идею, которую во время революции 1848—1849 гг. считал пустой и вредной.

В ходе франко-прусской войны 1870—1871 гг. возрождается идея Э.М. Арндта о противопоставлении немца и француза. Либеральная германская национальная идея принимает черты националистической идеологии: приобретают популярность антифранцузские, антисоциалистические, антилиберальные и антисемитские лозунги. Социал-демократов и либералов, авторов лозунга 1840-х гг. «Через свободу к единству», окрестили «vaterlandslose Gesellen» (буквально «парни без отечества») и стали считать врагами нации. Сформировался специфический «правый» национализм, направленный против либерального национализма, который стал отождествляться с космополитизмом. В связи с этим показательна история «Германской песни» Гофмана фон Фаллерслебена, либерала по убеждениям. Песня была написана в 1841 г. и имела в виду благородное стремление поставить превыше всего интересы разорванного на части отечества и бороться за его единство, независимость и прежде всего — за его свободу. В Пруссии автора песни преследовали, однако через 30 лет, во время франко-прусской войны, в Германии на массовых националистических собраниях распевали строки этой песни: «Deutschland, Deutschland uber alles / Uber alles in der Welt», подразумевая не столько свободу, сколько силу Германии и ее предназначение стать вершителем европейских судеб. А в 1918 г. «Германская песня» стала гимном Веймарской республики...

Очевидно, успех Второго рейха был обусловлен не столько подъемом немецкого национализма, сколько могуществом прусской бюрократии. Рейх Бисмарка во многом перенял протестантские традиции Фридриха II: например, по своему социальному законодательству, порядку, правовым основам государства он часто опережал Англию и Францию, где социальная активность была гораздо выше. По мнению немецкого историка М. Грейфенхагена, несмотря на огромную роль государства как в Пруссии, так и в Германии, государство не имело за собой длительной традиции национально-государственной идеи, подобной хотя бы американской демократической идее. Прусское общество было всего лишь обществом верноподданных, имевших определенные свободы и правовые гарантии, но у граждан практически не было возможности влиять на политику[128]. Тем не менее это обстоятельство не помешало мифологизировать идею прусского порядка во время «Консервативной революции» в Германии (1920—1930-е гг.).

Идеи Просвещения повлияли на формирование национального сознания не только во Франции и Германии, но и в Италии, вызвав стремление к политическому единению государств и народов Апеннинского полуострова, известное под названием «Рисорджименто» (орган итальянского национального движения). Первыми обратили внимание на проблему нации итальянские просветители — Ч. Беккариа, К. Филанджьери, П. Верри и др. «Нация, — как определял ее Беккариа, — это множество людей, призванных жить в обществе, чтобы защищать взаимно друг друга от всякой внешней силы и соучаствовать внутри этой общности в создании общего блага, обеспечивая этим благо собственное»[129]. Уже здесь вполне отчетливо просматривается авторитет Руссо и Монтескье.

Конституционные акты Французской революции, в особенности провозглашение «единой и неделимой республики во Франции» и принципа народного суверенитета, явились важным импульсом осознания исторической и национальной общности Италии, стремления обрести единую родину для всех итальянцев. Подобно немецкому патриотизму, итальянский патриотизм формировался в начале XIX в. во время вторжения на Апеннинский полуостров французских войск, противоборства их с вооруженными силами сменявших одна другую антифранцузских коалиций. Полемика либеральных и демократических сил по поводу борьбы Италии за свободу и единство во многом была вызвана политической борьбой 1789— 1815 гг., которая закончилась победой Реставрации.

Организаторы Венского конгресса и Священного союза (и в первую очередь К. Меттерних) декларировали свою приверженность принципам легитимизма и социального консерватизма, европейскому порядку, обеспеченному безоговорочной гегемонией великих держав. Меттерниху, выразителю имперских интересов монархии Габсбургов, удалось убедить своих партнеров по Священному союзу в опасности для европейского равновесия и порядка самой идеи создания единого итальянского государства и вынудить их согласиться с признанием за Австрийской империей роли хранителя status quo на Апеннинском полуострове. «Естественно, что в этих условиях решение итальянского вопроса на путях объединения страны и достижения независимости предполагало покушение на основополагающие принципы “венской системы”. Речь шла уже не столько о преодолении сопротивления абсолютистских и клерикальных режимов во всех итальянских государствах, освященных решениями Венского конгресса, не только о прямом вызове духовной монополии папства... но и о сокрушении позиций империи Габсбургов на Апеннинском полуострове, что неминуемо должно было расшатать систему европейского равновесия»[130].

В 1820—1830-х гг. и вплоть до разгрома в 1831 г. революционных выступлений (Модена, Пармское герцогство, Папская область) в качестве главной оппозиционной силы выступало карбонарское движение, где сообща действовали либералы и демократы. Карбонарии боролись против тирании, за права граждан, были привержены принципам справедливости и конституционного порядка. Антиавстрийская направленность была более ярко выражена в Северной Италии и Неаполитанском королевстве (так называемое Королевство обеих Сицилий). Тема национальной независимости и единства Италии занимала центральное место в дискуссиях 1830— 1840-х гг. Когда речь заходила о путях и средствах объединения Италии, то многие препятствия представлялись непреодолимыми: численность исторически сложившихся суверенитетов и традиций, глубокие различия в социальных структурах Севера и Юга страны, а также существенный для католического государства факт, что папа был не только главой вселенской католической церкви, но и территориальным князем, не желавшим, чтобы земли, находившиеся в его владении более тысячи лет, были включены в объединенное итальянское государство. Должна ли страна стать федеративным или унитарным государством, монархией или республикой, должна ли она быть основана на сотрудничестве с папой или определиться без него? — по этим вопросам происходило размежевание между либералами и демократами.

Д. Мадзини после поражения карбонарского движения боролся за национальную и общенародную революцию. В 1830-х гг. он создал конспиративную организацию «Молодая Италия». Он способствовал утверждению «принципа национальности» в политике Италии и Европы и сформулировал знаменитый лозунг «Каждой нации — государство»[131]. Мадзини оценивает нацию как промежуточное звено между человечеством и индивидом. «Не существует подлинной Нации без единства, не существует стабильного единства без независимости: деспоты, дабы уменьшить силу народов, постоянно стремятся расчленить их. Не существует независимости без свободы... без свободы не существуют интересы, которые способны подвигнуть народы на жертвы»[132].

Нация выступает как центр мироздания, критерий прогресса, основной политический, социальный и духовный фактор. Опираясь на либеральную, демократическую и социалистическую доктрины, Мадзини расценивал проблему национального единства и формирования итальянской государственности как условие выполнения итальянской нацией предначертанной ей функции — объединения солидарности граждан единого итальянского государства и воспитания их гражданских качеств, превращения в оплот борьбы за свободу в Европе. Мадзини (как и К. Каттанео) был сторонником республики, но отстаивал унитарный принцип ее построения: его идеалом была централизованная Италия со столицей в Риме. Чтобы выйти из тупика, Италии предстояло осуществить национальную и социальную революцию и сокрушить с ее помощью препятствия на пути прогресса, прежде всего сбросить австрийское господство и гнет папства. Следующим этапом должен был стать созыв общеитальянского национального собрания с целью оформления единого государства. Мадзини призывал развернуть пропагандистскую работу, чтобы воспитать чувства гражданственности и патриотизма у простолюдинов — невежественных, угнетенных, глубоко несчастных. Он был убежден, что только героизм подвижников свободы и независимости способен изменить духовную атмосферу в стране. Деятельность Мадзини еще раз подтверждает, что идеология национализма необходимым образом включала как революционное сознание с его жертвенностью, так и воспитательную работу в форме пропаганды.

Деятельность Мадзини была вызовом не только консервативным силам, но и либералам. В 1840-х гг. либеральный лагерь объединил две фигуры — сардинского аристократа К. Кавура (см. ниже), основавшего в 1847 г. «Рисорджименто», и В. Джоберти, священника и философа из Пьемонта. Они выступали за сотрудничество между итальянскими государствами, за реформы системы управления (которые учитывали бы опыт Австрийской империи), за ослабление влияния иезуитов. В отличие от Мадзини, призывавшего решать одновременно национальные, социальные и политические проблемы, Джоберти предлагал поставить на первое место задачу достижения национальной независимости и единства, а потом уже — свободы. Джоберти, ставший идеологом «неогвельфизма» в итальянском “Рисорджименто”, возлагал надежды на короля Пьемонта и папу как светского властителя, полагая сделать католицизм «национальным знаменем» освободительной борьбы. Итальянские неогвельфы пытались построить итальянский национализм на основе идеи папства. Они потерпели неудачу, хотя папство до 1860 г. представляло собой единственный общеитальянский институт. Э. Хобсбаум, относящий религиозное сознание к важнейшим критериям «протонационализма», пишет по этому поводу: «И все же едва ли можно было всерьез рассчитывать на то, что Святая Церковь согласится превратить себя в узконациональное, а тем более националистическое учреждение, и меньше всего следовало ожидать подобного от Пия IX. О том, чем могла бы стать Италия XIX в., объединившись под знаменем папы, не стоит даже строить предположения»[133] (см. также параграф о греческой революции).

Наиболее радикальный характер движение за реформы приняло осенью 1847 — весной 1848 гг., когда развернулся знаменательный процесс превращения абсолютистких режимов в конституционные. Национально ориентированные политики связывали свои надежды с новым папой-«либералом» Пием IX и Сардинской монархией. В 1846—1848 гг. массы обретают опыт политического просвещения, однако по-прежнему основу революционного движения составляла мелкая городская буржуазия. «Слово “народ”, — отмечали современники, — было у всех на устах, во всех изданиях с различной интерпретацией и определением: народ и нация, народ и республика, народ и демократия, народ и папа, народ и монархия и даже народ и социализм»[134]. Вместе с тем подразумеваемый референт понятия «народ» представлял собой довольно расплывчатое образование, состоявшее из различных социальных типов, среди которых доминировали сельское население и городские низы.

Либеральные реформы Пия IX, создание таможенного союза четырех государств — Сардинского королевства, Королевства обеих Сицилий, Папской области и Тосканы — получили поддержку Англии, которая видела в политических устремлениях итальянских государств путь к ослаблению австрийского влияния. В итоге в Папской области впервые в истории было сформировано правительство как орган исполнительной власти и учреждена Государственная консульта (прообраз парламента). В январе 1848 г. в Королевстве обеих Сицилий был поколеблен абсолютистский режим и появилась конституция — первая на Апеннинском полуострове, согласно которой создавался двухпалатный парламент и было разрешено формирование гражданской гвардии. В знаменитом письме папе-реформатору 8 сентября 1847 г. Мадзини призывал папу расторгнуть связь между католицизмом и деспотизмом, не препятствовать свободе печати, признать неизбежность войны с Австрийской империей за независимость Италии: «Скажите нам: “Единство Италии должно стать фактом XIX в.”».

Падение Июльской монархии во Франции подтолкнуло патриотические силы в Италии к решительным действиям. Вслед за победоносными восстаниями в Милане и Венеции 23 марта 1848 г. последовало объявление главы Сардинского королевства Карла Альберта о начале войны за независимость против Австрии. После победы при Гойто войска провозгласили его королем Италии, но вскоре его армия потерпела тяжелые поражения от австрийцев при Кустоцце (1848) и Новаре (1849). Неудача военной кампании в Северной Италии, перемирие Карла Альберта с фельдмаршалом И. Радецким и потеря Ломбардии и Венецианской области (восстановленная незадолго до этого Республика св. Марка во главе с Д. Маннини была вынуждена капитулировать) — все это было вызвано не только реакционными изменениями в политике Пия IX и главы Королевства обеих Сицилий Фердинанда II, но и тем, что пьемонтская армия была сформирована по образцу старых «династических» армий абсолютистских государств и проигрывала регулярным соединениям австрийцев. Молодая националистическая идеология несмотря на свой прогрессивный характер была далека от создания армии нового типа. Еще одно противоречие национально-освободительного движения можно найти в том, что желание объединения страны и достижения независимости вступало в конфликт с курсом на искоренение социального зла и привилегий. Это предполагало не национальный консенсус, а дифференциацию общества и устранение с политической арены наиболее влиятельных и обладавших реальной силой кругов экономической, военной, политической и интеллектуальной элиты.

Ярким примером политика нового типа, порожденного националистическим движением, безусловно, является Джузеппе Гарибальди. В прошлом моряк, участник республиканского заговора 1834 г. в Генуе, чудом избежавший ареста и заочно приговоренный к смертной казни, он приобрел широкую известность как борец против тирании в Южной Америке, мастер партизанской тактики. При известии о пробуждении Италии он в июне 1848 г. вернулся из Южной Америки с отрядом с подвижников-«краснорубашечников». Тогда же вновь активизировался Мадзини.

В противовес ухудшавшейся международной ситуации и положению дел на Апеннинском полуострове радикальные демократы воспользовались дискредитацией Пия IX, Карла Альберта и других правителей, чтобы попытаться реализовать дорогую им идею независимости и объединения Италии на путях перехода к республиканским формам правления и созыва общеитальянского Учредительного собрания. В конце 1848 — начале 1849 гг. радикализировалась обстановка и в Тоскане, где к власти пришло демократическое правительство, провозгласившее своей целью создание Лиги итальянских государств и созыв Учредительного собрания. В начале февраля 1849 г. националисты провозгласили в папской столице Римскую республику, которую намеревались превратить в центр борьбы за единство и независимость Италии. Среди ее вождей были радикальные республиканцы и демократы, уроженец Генуи Мадзини и уроженец Ниццы Гарибальди. Французские войска упразднили республику, и папа вернулся в Рим, вновь получив власть над своим светским владением. Во всей Италии был восстановлен «старый режим» и владычество Австрии. Так в 1849 г. все предлагавшиеся до 1848 г. проекты объединения Италии потерпели крах.

Неудачный исход войны за независимость ускорил консолидацию реакционных сил в итальянских государствах. Совместными усилиями Австрии, Англии и Франции, при активном участии Пия IX и духовенства, а также регулярных войск Королевства обеих Сицилий был разгромлен либерально-демократический режим в Тоскане, обеспечена реставрация абсолютных монархий в Тоскане, Парме, Модене, упразднена Римская республика и восстановлен теократический режим в Папской области. Лишь в Пьемонте нашли прибежище либералы и демократы всей Италии.

После этих событий формы будущего итальянского государства (возникло только в 1860 г.) вырисовывались в столкновении либеральных и демократических взглядов. Либералы питали надежду на обретение свободы и единства страны с помощью Сардинской монархии и военно-дипломатических усилий Пьемонта. Демократы оспаривали либерально-конституционные, монархические принципы и ратовали за народную революцию и созыв Учредительного собрания. Таким образом, итальянская государственность формировалась под влиянием военно-дипломатических и политических комбинаций «сверху» и народных инициатив революционного свойства «снизу». В качестве крестного отца этой «латинской нации» выступил Наполеон III, проводивший в своей внешней политике «принцип национальности».

Единственным итальянским государством, где после 1849 г. не произошло возвращения «старого режима», была Сардиния, возглавляемая королем Виктором Эммануилом II. Благодаря экономическим реформам, осуществленным либеральным премьер-министром Кавуром, и его искусной дипломатии Сардинское королевство стало ядром, вокруг которого произошло объединение Италии. В 1858 г. Кавур заключил тайный союз против Австрии с Наполеоном III. После австро-итало-французской войны 1859 г. и освобождения Ломбардии от австрийского владычества Кавур получил для Сардинского королевства большую часть остальной Италии. Знаменитый поход «тысячи краснорубашечников» под предводительством Гарибальди на Юг и присоединение Королевства обеих Сицилий к Сардинскому королевству привели к провозглашению единого итальянского государства. Важным шагом стало проведение Кавуром под влиянием Наполеона III плебисцита, после которого Виктор Эммануил II принял титул короля Италии (1861—1878 гг.)[135]. Венеция присоединилась к Италии в 1866 г. В 1870 г. итальянские войска вошли в Рим, и после плебисцита он был присоединен к Италии вопреки решительным протестам папы, который объявил себя «ватиканским узником». Рим стал столицей Итальянского королевства.