§ 20. Отношение К. А. Тимирязева к менделизму

Свою позицию полного отрицания менделизма как антинаучного учения Т. Д. Лысенко и его биологические и философские последователи пытаются подтвердить ссылкой на Тимирязева. В «Кратком философском словаре» (4-е изд., 1954,«с. 343) читаем: «…уничтожающую критику менделизма как ложного учения о наследственности дали в своих трудах КА. Тимирязев (см.), И. В. Мичурин и Т. Д. Лысенко. Тимирязев дал сокрушительный отпор группе мендельянцев (Бэтсон, Кибль и др.), пытавшейся отвергнуть материалистическую теорию Дарвина о происхождении видов путем естественного отбора и заменить ее реакционным учением Менделя. По этому поводу Тимирязев писал: «Очевидно, причину этого ненаучного явления следует искать в обстоятельствах ненаучного порядка. Источников этого поветрия, перед которым будущий историк науки остановится в недоумении, должно искать в другом явлении, идущем не только параллельно, но и, несомненно, в связи с ним. Это явление — усиление клерикальной реакции против дарвинизма».

Из этой цитаты легко сделать заключение, что Тимирязев весь менделизм рассматривал как ненаучное явление, поддерживаемое целиком на основе ненаучных мотивов.

К. А. Тимирязев как ученый справедливо пользуется у нас, да и не только у нас, огромным уважением. Великолепный физиолог-экспериментатор, внесший огромный вклад в познание процесса синтеза органического вещества зелеными растениями, пламенный пропагандист и популяризатор дарвинизма, прогрессивный ученый, всю свою жизнь боровшийся с обскурантизмом и реакцией и один из немногих ученых сразу перешедший на сторону Октябрьской революции. С мнением такого ученого, конечно, необходимо считаться, тем более, что его же перу принадлежат ряд блестящих характеристик великих ученых: на первом месте следует, конечно, поставить его статью «Луи Пастер», представляющую подлинный шедевр, которую и сейчас невозможно читать без искреннего восторга и глубокого душевного волнения. Но, восхищаясь Тимирязевым за его подлинно выдающиеся произведения, не следует впадать в крайность фетишизма по отношению к нему, как и к любому другому выдающемуся деятелю. Поэтому, поскольку цитированное мнение Тимирязева находится в противоречии с изложенными выше аргументами, надо подробнее ознакомиться с его мнением о менделизме в целом, а не на основании какой-то вытянутой из текста цитаты. Я позволю себе поэтому подробнее разобрать этот вопрос, так как на этом примере, мне кажется, полезно будет показать, что даже к мнениям выдающихся ученых следует относиться критически.

За последнее время при оценке выдающихся ученых установился обычай упоминать об их достижениях, совершенно не упоминая об ошибках: такое отношение вредно потому, что внедряет именно тот дух талмудизма, с которым на словах все авторы предлагают бороться.

Посмотрим же, всегда ли был прав Тимирязев в оценке крупных ученых. Чтобы показать, что он был способен крупно ошибаться, остановлюсь- на двух примерах.

Первым примером возьму нашего выдающегося ученого Б. Б. Голицына (1862—1916), который справедливо считается основателем новой дисциплины — сейсмологии (науки о землетрясениях). Вот как его оценивают сейчас (беру из второго издания Большой Советской Энциклопедии, т. 11, с. 597): русский физик, академик, создатель сейсмологии; указывается, что в 1922 году он был единогласно избран президентом международной сейсмологической ассоциации, заслужив, таким образом, мировое признание. По поводу его магистерской диссертации «Исследования по математической физике» (1893) БСЭ пишет: «Ненужная полемика, возникшая вокруг неверной рецензии на эту диссертацию, помешала Г. довести до конца решение проблемы температурного излучения. Это сделал М. Планк (см.), развив идеи русских физиков — Г. и особенно В. А. Михельсона (см.). Несомненно, что Г. вплотную подошел к новой, квантовой теории в физике».

Сейчас, почти через сорок лет после смерти Б. Б. Голицына, можно с полной уверенностью сказать, что он — подлинная гордость русской науки, справедливо оказавшийся в числе академиков. Как же к нему относился К. А. Тимирязев? Вот что он пишет в статье «Наука и свобода» (Сб. «Наука и демократия», вышедший в 1920 году; Соч., т. IX, 1939, с. 328), считая, что над академической кафедрой физики лежит какое-то заклятие. «Был у нее несколько дней Столетов, избранный отделением, но, по приказанию Высочайшего президента, позорно (для академии, а не для него) выгнанный из нее и замененный князем Голицыным, известным только тем, что его магистерская диссертация была признана негодной, но зато участвовавшим в охотах своего высочайшего покровителя».

«Свежеиспеченный академик (речь идет о П. П. Лазареве) принесет с собой только один из талантов своего предшественника — талант совместительства, дошедший у Голицына до того, что двое академиков (я хорошо помню их имена) даже открыто против этого протестовали). Жаль, только одно совместительство ему уж не удастся — попасть в камер-юнкеры Е. В. Впрочем, и для самого обладателя этого высокого отличия оно оказалось роковым для ученого. Весной 1896 г. кн. Голицын был командирован для наблюдения солнечного затмения. Вернувшись из этой командировки, молодой академик должен был сознаться в своем печатном отчете, что ни одного из возложенных на него наблюдений он не исполнил, так как захваченные им спектральные и фотометрические приборы оказались для его задачи негодными. Дело объясняется так: в то время как старые ученые, какие-нибудь Локиеры, готовились к редкой экспедиции, проверяли свои инструменты и т.д., разносторонний князь праздновал в Москве вместе с остальной придворной челядью, скороходами, гофкурьерами на коронационном выезде Николая II ».

Статья написана в 1919 году, через три года после смерти Голицына и, по крайней мере, через восемь лет после мирового признания Голицына как ведущего ученого в новой области, в сейсмологии. А для Тимирязева Б. Б. Голицын не ученый, а князь, камер-юнкер, представитель придворной челяди, лишь по высокой протекции незаслуженно попавший в академики. Здесь светлый ум Тимирязева был ослеплен фанатической ненавистью ко всему, что так или иначе было связано с царским режимом: князь, придворный — какой же он может быть ученый. Сыграло роль и то обстоятельство, что лицом, признавшим негодной магистерскую диссертацию Голицына, был крупный физик, друг Тимирязева, А. Г. Столетов, не избранный в академики (вопреки мнению отделения академии): вместо него оказался избранным Голицын, и Тимирязев считал это избрание вмешательством правительства в дела академии (см. Соч., т. 5, 1938, с.264). Весьма возможно, что такое давление и было, и ошибка Тимирязева в 1896 году, когда была написана биография Столетова, была простительна, но повторять ее в 1919—1920 гг., когда совершенно выяснилось, что Голицын по своему научному значению не уступает Столетову, значило демонстрировать свое нежелание признаться в раз сделанной ошибочной оценке.

Вторым примером я возьму нашего выдающегося почвоведа В. В. Докучаева. Как и Голицын, Докучаев составляет подлинную гордость русской науки совсем в другой области: он является общепризнанным основателем научного почвоведения. Наш выдающийся покойный ученый-лесовод Г. Ф. Морозов говорил мне о словах одного немецкого ученого-почвоведа, обращенных к своим ученикам: «Изучайте русский язык, наилучшие работы по почвоведению написаны по-русски». Совсем недавно в одном американском журнале я нашел слова, где автор статьи сожалеет, что работы Докучаева по почвоведению переведены на английский язык поздно: это задержало развитие почвоведения в Америке… В работах, написанных на английском языке, связанных с почвоведением, пестрят написанные русскими буквами слова: «чернозем», «подзол», «солончак», «солонец», «солодь». Мне неизвестна другая отрасль науки, которая дала бы так много терминов, прочно вошедших в научный словарь западноевропейских языков. Роль Докучаева сейчас никем не оспаривается, хотя, конечно, и здесь надо воздерживаться от фетишизма и не превращать слова Докучаева в непререкаемый догмат.

Как же относился К. А. Тимирязев к В. В. Докучаеву? Во всем десятитомном издании его сочинений (сужу по указателю в конце 10-го тома) Докучаев упоминается один раз (т. 3, с. 18, то же в Избр. соч. в 4-х томах, т. 2, с. 22). В лекции «Наука и земледелец», прочитанной в 1905 году, т.е. через два года после смерти В. В. Докучаева (1846— 1903), Тимирязев говорит: «Кто не слыхал о нашей школе почвоведения, считавшей своей главой профессора Докучаева? Она поглотила десятки тысяч земских и казенных средств, — а что дала она для русского земледелия, и крестьянского в особенности, что дала она для вопроса, как получить два колоса там, где родится один? А между тем, если бы у нас было не по одному какому-нибудь опытному полю на уезд, а десятки, сотни дешевых опытных полей, то наш крестьянин знал бы, само растение подсказало бы ему, что нужно в каждом отдельном случае. Видеть в почве независимо от растения самодовлеющий предмет изучения, с точки зрения хозяина, конечно, громадная ошибка».

Этому мнению о Докучаеве К. А. Тимирязев остался верен и через 13 лет (в 1918 году, когда появилось второе издание этой работы). В примечании к этому абзацу он пишет: «…это совершенно справедливая оценка значения докучаевского почвоведения для земледелия, особенно крестьянского, привела в бешенство одного «докучаевца», который не нашел себе в защиту лучшего оружия, как инсинуацию, что моя статья была рекламой в пользу торговцев минеральными удобрениями» (А. Ярилов «Почвоведение», 1907 г., с. 74).

Просто диву даешься, как К. А. Тимирязев, отстаивавший с таким блеском в статье «Луи Пастер» (помещенной в том же томе Избранных сочинений) важность теоретической науки, здесь как будто целиком стоит на позициях узкого эмпиризма. Конечно, Тимирязев был всегда далек от узкого эмпиризма, он просто не понял важности шага, сделанного В. В. Докучаевым. Для него основным в агрономии был метод вегетационных опытов (Избр. соч., т. 2, с. 23), там же, где надлежаще поставленные вегетационные опыты отсутствовали, ему казалось, что мы имеем дело не с настоящей наукой, а с пародией на науку.

Можно было бы привести и ряд других ошибок Тимирязева, но эти две — наиболее серьезные и показывающие, что и Тимирязев в своих суждениях об ученых и о новых научных направлениях способен был совершать чрезвычайно грубые ошибки.

Но действительно ли К. А. Тимирязев относился к менделизму как к реакционному ненаучному учению, стоящему в связи с клерикальной реакцией против дарвинизма?

О Менделе и менделистах имеется много упоминаний в сочинениях Тимирязева.

В качестве резюме его взглядов можно привести слова из его статьи «Мендель» для словаря Гранат (Соч., т. 6, с. 264): «…итак, мы приходим к заключению, что все притязания менделистов на широкое значение придуманного ими менделизма ничем не обоснованы, и остаемся при том же воззрении на деятельность Менделя, которого придерживался он сам, т.е. признаем в его работе замечательное детальное (курсив К. Т.) статистическое изучение одного совершенно специального случая образования помеси и остроумное объяснение полученного численного результата исходя из теории вероятностей; никакого притязания на какой-нибудь универсальный закон он не предъявлял, так как был умный и сведущий в своем деле человек». В той же статье (там же, с. 262) он приводит в таблице (приводимой им и в ряде других мест) менделизм как частный случай из многих форм наследственности.

Во многих местах Тимирязев отмечает заслуги Менделя. Эти заслуги троякие:

1. Прогресс в изучении наследственности.

В статье «Чарльз Дарвин и полувековые итоги дарвинизма», говоря об успехах по изучению изменчивости и наследственности, Тимирязев пишет: «Мы могли бы остановиться на успехах биометрии (Гальтон, Пирсон), давшей точный метод для учета этих явлений, на успехах в изучении некоторых частных случаев наследственности (Мендель и его многочисленные поклонники)…» (Соч., т. 7, с. 238).

В том же томе (с. 603) Тимирязев пишет: «Мы не можем сомневаться, что Дарвин был бы глубоко заинтересован числовыми и статистическими результатами, связанными с именем Менделя».

2. Устранение «кошмара Дженкинса», того возражения, которое сам Дарвин считал самым серьезным против теории естественного отбора. В той же статье «Чарльз Дарвин и полувековые итоги дарвинизма» Тимирязев пишет про менделизм: «Здесь мы встречаемся с любопытным явлением: одно из выдающихся плодотворных направлений исследования в этой области, выдвигаемое вперед как нечто заслоняющее или упраздняющее дарвинизм, на деле только говорит в его пользу, так как устраняет одно из самых в свое время, казалось, веских и непреодолимых возражений против него… самым важным результатом в этом смысле является, конечно, тот факт, что признаки не сливаются, не откладываются и не делятся, не стремятся стушеваться, а сохраняются неизменными, распределяясь между различными потомками… Таким образом, менделизм только устраняет самое опасное возражение, которое, по словам самого Дарвина, когда-либо было сделано его теории. Спрашивается: можно ли видеть в нем что-либо заслоняющее или упраздняющее это учение, как это стараются доказать многие восторженные поклонники менделизма, особенно в Англии, не стесняющиеся сравнивать Менделя с Ньютоном» (т. 7, с. 234). Дальше К. А. Тимирязев указывает, что сами факты расщепления были известны Дарвину (указаны в параграфе «Об известных признаках, которые между собой не сливаются»), и, по мнению Тимирязева, Дарвин, со свойственной ему осторожностью, не посчитал возможным их обобщить, так как есть признаки, которые сливаются или совмещаются.

3. Применение теории вероятности в биологии.

В обзоре, в томе 8 (с. 42) Тимирязев пишет: «Здесь, кстати отметить ту роль, которую, особенно в половине века, сыграло, начиная с физики и до биологии, применение теории вероятностей (Максуэль, Больцман, Кэтле, Пирсон, Уэльдон, Мендель и др.)».

Ясно, таким образом, что Тимирязев и не думал отрицать научного значения работ Менделя. Ясно, что он не считал менделизм антидарвинизмом. Почему же он так обрушивался на менделистов? Это совершенно ясно из статьи «Отповедь антидарвинистам» (т. 7, с. 495): «Из моих предшествующих статей читатели, вероятно, припомнят точку зрения Бэтсона на учение Менделя — то, что можно назвать мендельянством (курсив Тимирязева. — А. Л.) в отличие от менделизма, т.е. того, чему учил сам Мендель». Основные черты различия менделизма и мендельянства: для Менделя существовали две «системы» наследственности, изложенные в его двух мемуарах, для Бэтсона же только одна, что выражено формулой: «три — в папашу, один в — мамашу или обратно». Второй недостаток «мендельянцев» (типичным представителем которых Тимирязев взял Бэтсона) тот, что мендельянцы фактически упразднили эволюцию, что все дело в перекомбинировании факторов, а не в новообразовании. Менделисты раннего периода, действительно, на радостях подлинно выдающегося открытия склонны были считать, что менделизм заменил дарвинизм, и для указания на несравнимость этих двух учений он (Бэтсон. — Ред.) и построил часто приводимую таблицу классификации явлений наследственности, где менделизму было отведено свое место наряду с другими формами наследственности. Вот для объяснения чрезмерного возвеличения Менделя в ущерб Дарвину Тимирязев и прибег к гипотезе о наличии клерикальных или националистических мотивов. Уже сейчас поэтому становится ясным, что отношение Тимирязева к Менделю в цитированном месте «Краткого философского словаря» подверглось грубой фальсификации.

Убедившись, что Тимирязев строго отличал менделизм от мендельянства и что менделизм он считал прогрессивным научным течением, только переоцененным его сторонниками, посмотрим, можем ли мы считать критику Тимирязева правильной?

Безусловно, правильно в этой критике то, что нельзя, конечно, говорить о «замене» дарвинизма менделизмом. Дарвинизм при всех своих недостатках является общебиологическим учением, а менделизм — только учением о наследственности, и притом отнюдь не охватывающим всей проблемы наследственности.

Дарвинизм можно сравнить со старым, порядочно изношенным и явно требующим замены, но полным костюмом, а менделизм — это, скажем, пара новеньких перчаток. Надо, конечно, стремиться к тому, чтобы заменить изношенный костюм новым, но довольно бессмысленно, сбросив старый костюм, щеголять в одних перчатках и растягивать их так, чтобы они закрыли всю наготу дарвинизма.

Но изложение Тимирязевым работы Менделя и объяснение причин «мендельянства» вызывают самую основательную критику, так как Тимирязев чрезвычайно сузил значение классической работы Менделя. Это полезно разобрать подробно, так как этот разбор покажет, как часто даже крупные ученые невнимательно относятся к своим противникам. Моя работа облегчена превосходно изданными (на русском языке) с комментариями Гайсиновича мемуарами Менделя, а также работами его предшественников (Сажрэ, Нодэн, Мендель, 1935).

1) Неверно указан Тимирязевым объем работ Менделя.

Тимирязев (т. 8, с. 255) пишет: «Напомню, что вся заслуга Менделя заключается в тщательном изучении одного частного случая наследственной передачи при скрещивании (зеленого и желтого гороха)». Сейчас принято, с легкой руки Мичурина, именовать законы Менделя (деля «гороховыми законами». Это имеет смысл только потому, что основная работа проделана действительно с горохом, но на с.154-356 (Сажрэ и пр.) приведен список (кроме гороха и ястребинки) семнадцати родов растений, с которыми производил опыты Мендель. Оказывается, что он делал опыты скрещивания и с мышами. Из чтения всего небольшого основного сочинения Менделя выносишь совершенно ясное впечатление, что это — исключительно сжатый конспект огромной работы, проделанной им в течение ряда лет и связанный с изучением всей предшествовавшей литературы по гибридизации. Название «гороховые законы» совершенно несправедливо. Несправедливы и оба высказывания: и то, что Мендель пытался сделать свои «гороховые законы» всеобщими, и то, что он якобы не стремился искать общие законы. Его слова вполне ясны: «Точно так же только опыт может решить, вполне ли сходно ведут себя изменчивые гибриды других видов растений; однако следует предполагать, что в основных моментах не может быть принципиального различия, так как единство плана развития органической жизни стоит вне сомнения» (разрядка Менделя. — А. Л.) (с. 287). Но Мендель не мог решить загадку ястребинки и, не встретив поддержки, прекратил опыты. Сейчас мы знаем, что законы Менделя у ястребинки неприменимы потому, что в этом роде распространена апогамия, и потому одни виды дают потомство совершенно без участия пыльцы, а другие лишь частично допускают опыление, но во времена Менделя этого ничего не было известно.

2) Тимирязев совершенно не упоминает о третьем законе Менделя (независимости).

В цитированном месте и в ряде других Тимирязев указывает, что Мендель разобрал только скрещивание одной пары признаков: желтые и зеленые горошины. На самом деле Мендель изучал очень большое число признаков, но особенно тщательному изучению подверг семь признаков, касающихся формы, строения поверхности и окраски горошин. Само собой разумеется, если бы он взял только пару признаков, то он не мог бы установить закона независимости признаков.

3) Тимирязев совершенно напрасно опровергает несуществующий «закон доминирования». Тимирязев пишет (Соч., т. 8, с. 255): «…достаточно сказать, что этот пресловутый закон (не Менделя, а мендельянцев) неприменим к самому интересному случаю — к человеку. По их закону потомство от браков белых и негров должно состоять из чистых негров, а. получаются, как всякому известно, мулаты, квартероны. Неприменим закон мендельянцев и к тем случаям, когда продукт скрещивания не дает средней формы (например, когда мелколистная и крупнолистная форма дает еще более крупные, а не средние листья) или дает совершенно новые формы».

Здесь, действительно, напутали «мендельянцы», выставившие, как первый закон Менделя, «закон доминирования», а потом заменившие его (Ланг) правильно «законом единообразия» (который был выставлен, кстати, еще предшественником Менделя Нодэном). Но ошиблись и менделисты (приписавшие Менделю закон доминирования), ошибся и Тимирязев, считая, что никакого закона Мендель не выставлял. Мендель четко формулировал закон единообразия первого поколения в конце статьи о ястребинке, где он подчеркнул, что ястребинка этому закону не подчиняется (с. 299): «Бастрады Пизум (гороха), получаемые непосредственно при скрещивании двух форм, всегда одного типа; наоборот, потомки их изменчивы и варьируют по определенному закону. У Хиерациум (ястребинка), насколько позволяют судить уже произведенные опыты, обнаруживается, по-видимому, как раз противоположное. Уже при обсуждении опытов с Пизум было указано на существование некоторых бастрадов, потомки которых не варьируют; так, например, по Вихура бастрады Саликс (ива) размножаются как чистые виды, не подвергаясь изменениям. У Хиерациум, следовательно, мы имеем аналогичный случай. Возможно ли в таком случае высказать предположение, что полиморфизм родов Саликс и Хиерациум находится в связи с особенностями поведения их бастрадов, является до сих пор вопросом, возбуждающим большой интерес, но остающимся без ответа».

Мендель указывает и случаи с промежуточной наследственностью (с. 245): форма и величина листьев, опушение отдельных частей, когда расщепление происходит не по формуле 3:1, а по формуле 1:2:1 (он пишет 2:1:1, с. 245), но только при сложной гибридизации удобнее пользоваться признаками, дающими отчетливое доминирование, и на них Мендель и установил свой третий закон. Мендель не устанавливает случаи, приведенные у обоих родителей, — появление пятнистости и пр. (с. 247). Что касается вопроса о неприменимости к человеку, то это следует разобрать отдельно.

4) О неприменимости законов Менделя к человеку (см. цитат}!-в начале пункта 3). Здесь опять Мендель оказался выше и своих непосредственных последователей, и своих критиков. Как известно, позднее Нильсон-Эле формулировал принцип полимерии для объяснения как бы постоянно промежуточной наследственности (первоначально предложен для окраски у овса, а позднее распространен на многие случаи, и в частности на окраску кожи человека): определенный признак зависит от многих однозначных факторов, допускающих суммирование. Что в данном случае нет настоящей промежуточной наследственности, ясно из того, что изменчивость во втором гибридном поколении значительно больше, чем в первом, и что в дальнейшем наблюдается «выщепление» чистых родительских форм. Конечно, в небольшой пропорции, так как по теории, если данный полимерный признак зависит от n генов, то пропорция чистой родительской формы во втором поколении будет jn.

Это вполне приложимо и к человеку: давно было известно, что в потомстве мулатов появляются изредка и чисто черные, и чисто белые дети.

Оказывается, что у Менделя и этот принцип выражен вполне отчетливо: он его применил к объяснению наследования окраски у фасоли (с. 276—277) и указывает, что если этот признак зависит, выражаясь современным языком, от трех факторов, то чистый рецессив во втором поколении будет встречаться раз на 64 случая.

5) Тимирязев неправильно отрицает значение законов Менделя при образовании новых форм (см. Соч., т. 7, с. 474): «Менделевский процесс, в конце концов, приводит к возврату, к расщеплению на типы первоначальных производителей и, следовательно, никакого интереса с точки зрения эволюции, т.е. образования новых форм, не представляет».

Эта ошибка Тимирязева тесно связана со вторым пунктом: игнорированием им третьего закона Менделя, формулированного Менделем чрезвычайно отчетливо (хотя он и не называет его законом, как и другие свои законы, см. с. 260—261): он приводит комбинационные формулы для ди-тригибридов, т.е. то, что впоследствии было наглядно изображаемо в форме решетки Пеннета, принципиально не давшей, конечно, абсолютно ничего нового, но приспособленной для малограмотных в математике биологов. Мендель приводит формулы числа членов комбинационного ряда для любого числа признаков и указывает, что для гороха, для всех изученных им семи пар признаков получены действительно путем повторных скрещиваний все 128 (два в седьмой степени) возможных комбинаций. Как же можно говорить, что в опытах Менделя не образуется никаких новых форм, когда для форм, различающихся по семи признакам, можно получить, кроме двух исходных, еще 126 новых константных форм. А так как мы знаем, что иногда получаются новые признаки от существующих у обоих родителей (и Менделю это было известно), то говорить, что законы Менделя не имеют значения для вопроса об образовании новых форм, значит просто закрывать глаза на очевидность. И Мендель вполне правильно применил свои законы для объяснения того разнообразия форм культурных, в особенности декоративных растений, которое давно поражало многих исследователей, но которое оставалось совершенно без объяснения. Опять и здесь Мендель оказался выше и своих последователей, и своих противников. Последователи его (Бэтсон, Лот) впали в соблазн неумеренной экстраполяции здорового принципа: из несомненного факта, что путем комбинации неизменных генов можно чрезвычайно повысить разнообразие форм, они сделали вывод, что вся эволюция сводится к комбинированию неизменных генов. Здесь они злоупотребили аналогией с химией, где (если исключить радиоактивные явления) все колоссальное разнообразие химических соединений объясняется комбинированием неизменяемых атомов сравнительно немногих элементов. Тимирязев, справедливо критикуя Бэтсона за эту крайность, сам впал в противоположную крайность, полностью отрицая (по крайней мере, в цитированных мною местах) значение менделизма в возникновении разнообразия форм. Судя же по всей совокупности биологических данных, мы имеем, вероятно, не менее трех качественно различных уровней эволюции: 1) низший — возникновение новых форм комбинированием неизменных элементов — генов; сюда, кроме чисто менделевского комбинирования, входит полиплоидия, инверсии, делеции и прочие изменения генома (комплекса генов); 2) эволюция на основе генных мутаций; 3) эволюция наиболее крупного масштаба (так называемая макроэволюция), к изучению которой пока толком еще не приступили, еще идет дискуссия, существует ли она как самостоятельный тип эволюции или, как думают большинство современных генетиков, она целиком сводится к эволюции первых двух типов. Дискутировать этот вопрос невозможно, могу только высказать личное убеждение, что подобно тому как крайние менделисты типа Бэтсона не смогли убедить ученых, что вся эволюция чисто комбинативна, так и остальным генетикам вряд ли удастся доказать, что третий тип эволюции не существует.

6) Тимирязев неправильно оценивает работу Менделя как регистрацию наблюдения.

Уже вышеизложенное показывает, что Мендель вовсе не ограничился регистрацией фактов, а дал хорошо разработанную на основе теории вероятности теорию гибридного расщепления. Он же дал (с. 255) совершенно ясную картину постепенного исчезновения гибридности (по современной терминологии — гетерозиготности) при постоянно идущем самоопылении. Он дал и формулу для моногибридного случая, показав, что, например, в десятом поколении при самоопылении остается только одно гибридное растение на 1024. Это положение было позднее использовано Иоганнсеном для обоснования гомозиготности чистых линий, и так как Иоганнсен, постоянно упоминая Менделя, не указал точно для данного случая, что приводимая им формула уже имеется у Менделя, то в литературе ее приписали самому Иоганнсену.

На основе своих опытов Мендель пришел к предвидению открытия хромосом и редукционного деления (с. 285—286): «Так как во время всего периода вегетации во внешнем виде его нет никаких видимых изменений, то мы должны заключить, что различающимся между собой элементам удастся выйти из вынужденного соединения только при развитии половых клеток. При образовании этих клеток все наличные элементы распределяются в совершенно свободных группировках, и лишь различающиеся элементы при этом взаимно исключают друг друга. Таким путем возможно возникновение стольких зачатковых и пыльцевых клеток, сколько различных комбинаций допускают способные образоваться элементы».

7) Тимирязев недооценивает общее значение Менделя. Тимирязев склонен считать, что Мендель дал немного по сравнению со своими предшественниками, в частности французским ученым Нодэном, и в своей известной книге «Исторический метод в биологии» Тимирязев прямо пишет (Избр. соч., 1949, т. 3, с. 549): «Закон Нодэна — Менделя, по которому потомство помеси при ее самооплодотворении дает начало не только средним формам, но и воспроизводит и чистые формы родителей, имеет, очевидно, громадное значение для эволюции организмов, так как показывает, что скрещивание вновь появившихся форм не грозит им уничтожением, а представляет для естественного отбора широкий выбор между чистыми и смешанными формами, чем устраняется то возражение против дарвинизма (в Англии высказанное Флемингом Дженкинсом, у нас повторенное Данилевским), которое и сам Дарвин признавал самым опасным для его теории».

Сопоставляя то, что было сказано Тимирязевым в цитате, приведенной в пункте 5, можем сделать заключение, что Тимирязев правильно признавал значение Менделя для эволюции (в смысле сохранения материала для отбора) и неправильно отрицал это значение в деле образования новых форм комбинированием факторов, так как игнорировал закон независимости.

Тимирязев указывает (там же, с. 546—548), что Нодэн одновременно с Менделем в 1865 г. (видимо, здесь К. А. Тимирязев ошибается, так как основная работа Нодэна опубликована на четыре года раньше, в 1861 году. — Прим. авт.) пришел к открытию расщепления, но в отличие от Менделя более остановился на объяснении, почему это происходит, не касаясь вопроса о численном результате такого самоопыления. Нодэн предположил возможность расщепления качеств между отдельными клеточками пыльцы или яйцеклетками, а позднее Мильярде довел расчленение признаков до отдельных клеток (на клетках устьиц винограда). Все рассуждения Нодэн заканчивает словами: «Окажутся возможным всякие сочетания, и управлять ими будет случай».

Тимирязев считает, что «если Нодэн привел более реальные обоснования для возникновения самого явления расчленения, то Мендель сделал из этого заключения дальнейший числовой вывод — недаром учился он математике в Венском университете! Если этим явлением управляет «случай», то, рассуждал он, при надлежащем изучении должны обнаружиться и те законы, которые управляют случаем, т.е. помеси и чистые формы должны представить те численные отношения, на которые указывает теория вероятностей». Выходит, по Тимирязеву, что по сравнению со своими предшественниками и современниками Мендель сделал небольшой шаг, а кое в чем (в смысле объяснения явления) даже отстал от них. Такое понимание роли Менделя и лежит в основе именования современной менделистской генетики «формальной генетикой».

Конечно, как всякое крупное открытие, законы Менделя имеют длинную историю. Такое явление, как разноцветность початков кукурузы, было известно с XVI столетия, и туземцы «объясняли» это взаимообменом через корни. Из цитированной уже книги (Сажрэ, Нодэн, Мендель), из работ предшественников Менделя можно понять всю сложную историю учения о гибридизации. Факты гибридизации были известны Линнею. Кельрейтер установил одинаковость реципрокных (обратных) гибридов и явление гетерозиса. Сажрэ (1763—1851) стал изучать наследование отдельных признаков, указывал на комбинирование их, и в его работах есть намеки и на доминирование, и на расщепление (с. 69), поэтому Сажрэ может считаться первым сознательным предшественником Менделя (с. 71). Нодэн (1815—1899) сформулировал закон единообразия первого поколения (с. 82). Он же высказывает мысль о «возврате» к родительским формам, но тут же оговаривается, что он не верит в существование общих законов (с. 83): «Я далек от утверждения, что это общее правило; наоборот, я полагаю, что законы, управляющие гибридностью у растений, варьируют от вида к виду, и нельзя делать заключение от одного гибрида по отношению к другому». Нодэн правильно сформулировал одну из основных проблем гибридизации: сохраняют ли гибриды при самооплодотворении признаки константными и могут ли они стать константным расовым типом или же, наоборот, они возвращаются к формам их предков после нескольких поколений (с. 192). В конце концов Нодэн склоняется к ошибочному выводу о полном возврате к предкам. Если бы Нодэн оказался прав, то гибридизация, действительно, не имела бы никакого отношения к эволюции. Гайсинович правильно отмечает, что причиной ошибки Нодэна является, видимо, то, что он большей частью работал с гибридами, обнаруживающими высокую степень стерильности, и успех Менделя, давшего противоположный Нодэну правильный ответ на вопрос, объясняется тем, что Мендель сознательно взял для своих опытов растения, дающие вполне плодовитое потомство.

Нодэн настолько запутался среди множества известных ему фактов, что в конце концов пришел к «закону беспорядочной изменчивости» (с. 88): «Растения дают столько индивидуальных вариаций, как будто узы, связывающие их с видовыми типами, разорвались и их развитие блуждает во всех направлениях. Именно это я называю беспорядочной изменчивостью».

Какие же «объяснения» давали ученые известным им фактам расщепления, доминирования и пр. Не кто иной, как сам Ч. Дарвин, которому был известен факт доминирования обычной формы львиного зева над пилорической и который нашел расщепление в отношении 88:37, объясняет появление родительской формы изменением в силе наследственности (с. 124). Такие же колебания противоположных сил принимает и Сажрэ (с. 165), которые совмещаются у него со смутными догадками о наличии комбинаций. О силе наследственности, зависящей от времени, говорит и Нодэн (с. 228, 326). Но ведь это «объяснение» вполне подобно «объяснению» врача у Мольера, объясняющего действие опиума наличием усыпляющей силы. Дело не в том, имеется ли особая сила наследственности или ее нет, а в том, что такое «объяснение» нисколько неспособно подвинуть нас в овладении явлением природы: оно абсолютно бесплодно. Мендель же своими законами ясно показал, что ни для расщепления, ни для возникновения огромного разнообразия второго поколения гибридов, ни для образования стойких новых комбинаций совершенно не требуется принятия каких-либо особых «сил наследственности», так как все прекрасно объясняется расхождением и комбинированием материальных элементов половых клеток.

И не следует думать, что Нодэн не смог разобраться в явлениях гибридизации потому, что не обладал достаточно логическим умом и талантом. С гораздо большим правом, чем на звание предшественника Менделя, Нодэн имеет право претендовать на звание одного из предшественников Ч. Дарвина (конечно, в отношении теории эволюции, а не в отношении теории естественного отбора).

Рассуждения его о виде, расе, генеалогическом дереве, принципе дивергенции при видообразовании оригинальны, ясны и последовательны и обнаруживают в нем талантливого, мыслящего биолога. И работа Нодэна была премирована и получила общее признание, но это не привело к серьезному научному прогрессу, тогда как посмертная слава Менделя привела к бурному расцвету новой науки.

До Менделя известны были многочисленные факты гибридизации: в общей массе их было гораздо больше тех, которые Мендель использовал для формулирования своих открытий, и многие ученые, которые занимались гибридизацией, были трудолюбивыми, честными и талантливыми людьми, и однако они беспомощно топтались на месте, не будучи в состоянии охватить одной идеей многообразие фактов. Как говорит Мефистофель в Фаусте:

Da hast du die Teile in einer Hand

Fehlt leidernur das geistige Band.

(Все части у тебя в руке,

отсутствует только духовная связь.)

Мендель и вдохнул новый дух в скопление фактов, и этот дух — дух точной науки, дух Коперника и Ньютона. И до Ньютона было известно и движение планет, и приливы и отливы, и падение яблока с дерева, но Ньютон «только» объединил все эти разрозненные факты единой математической теорией: сам принцип всемирного тяготения был выдвинут еще астрологами, не дававшими ему, однако, количественной формулировки. Но вся история неорганических наук показывает, что введение количественно формулированных законов приводит к совершенно новой, качественно отличной науке — один из прекраснейших примеров перехода количества в качество. Роль Менделя в учении о наследственности совершенно аналогична роли Ньютона в истории великого принципа всемирного тяготения (см., например, прекрасную историю этого принципа в книге Дюгема «Физическая теория»). Конечно, нельзя сравнивать трудность проблемы и широту охвата обоих ученых, но они оба — того же духа. И у Ньютона были предшественники, правильно формулировавшие основное положение теории (притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния — Гук, Врен, Галлей), но только Ньютон в полном объеме развил теорию, которую его предшественники разработали лишь в отдельных частях.

Но среди биологов дух точной науки до Менделя сделал успехи только в области физиологии, в так называемой описательной биологии большинство ученых до сих пор противится проникновению математики, и эта враждебная атмосфера и неудача с ястребинкой и привела Менделя к прекращению его опытов. Но уже выше было указано, что во многих случаях Мендель предвосхитил ряд дальнейших открытий: принцип полимерии (Нильсон-Эле) — обоснование гомозиготности чистых линий (Иоганнсен) и т.д. В его работе есть и предвидение хромосомной теории определения пола, сформулированного потом Корренсом. Любопытно, что многие возражения против менделизма были им предвидены. Так, для своих опытов он выбирал только самые сильные растения (с. 243), так как слабые экземпляры дают ненадежные результаты и потому что не достигают цветения или потому что дают немного плохих семян. Этим Мендель показал, что он вовсе не считал безразличным условия содержания растений для получения доброкачественного потомства.

Тимирязев удивляется, почему наряду с менделизмом нет мильярдеизма? Ответ простой: потому что то, что Тимирязев называет мильярдеизмом, есть действительно регистрация любопытного нового факта, менделизм же — крупнейший шаг в деле поднятия биологии на качественно новую, высшую ступень.

8) Тимирязев не прав в оценке причин высокой оценки работ Менделя. Причина чрезмерно высокой оценки значения менделизма (не работы самого Менделя, которая, скорее, была недооценена, чем переоценена его последователями) заключается в том энтузиазме, который вызывает всякое новое достижение любой отрасли науки. После Лавуазье все пытались объяснить действием кислорода, прогресс в учении об электричестве приводил к попыткам все объяснять действием электричества. После торжества Октябрьской революции у нас М. Н. Покровский и его школа всю историю пытались упрощенно рассматривать с точки зрения классовой борьбы, совершенно игнорируя национальный момент, и т.д. Торжество эволюционизма, динамического подхода к биологическим проблемам и явилось одной из причин недооценки работы Менделя, касающейся, по существу, статистической проблемы наследственности, а не динамической. Работа Менделя появилась преждевременно и лишь в начале XX века, когда под влиянием кризиса филогенетических построений, успехов экспериментальной эмбриологии и цитологии в значительной степени угас эволюционный энтузиазм, Мендель нашел для себя благоприятную почву. Точному духу менделизма Тимирязев вполне сочувствовал, и потому он не мог отказать ему в научном значении, но он остался энтузиастом эволюционной идеи до самой смерти и, как мне хорошо известно, самым болезненным образом реагировал на какое-либо умаление роли Дарвина. Но полное признание эволюционной, динамической биологии вовсе не означает запрещения статической биологии. Если же, как у нас любят делать штатные философы, объявлять всякий статический подход к биологическим проблемам метафизическим, то почему в механике не ликвидировать статику, оставив одну динамику?

Как в ошибочной оценке Б. Б. Голицына, так и здесь чисто эмоциональный момент заставил Тимирязева искать ненаучные моменты там, где их не было, и объяснять высокую оценку менделизма националистическими и клерикальными причинами.

Верно, что некоторые немецкие авторы указывали, что Мендель был «настоящим, подлинным немцем» (кстати, это неверно, так как он был смешанного немецко-славянского происхождения). Это упоминание о национальности делалось потому, что фамилия Менделя заставляла думать об его еврейском происхождении. Но если мы, русские, имеем право и даже обязанность восстанавливать приоритет русской науки и даже доказывать, что Карла Эрнста фон Бэра надо называть Карл Максимович Бэр (см. автобиографию К. М. Бэра, изд. Академии наук СССР, 1950), то почему немцы не имеют права доказывать, что выдающийся основатель современной генетики был настоящим немцем?

Что же касается клерикальных корней восхваления Менделя, то Тимирязев указывает слова Корренса (Соч., т. 7, с. 484): «И всему этому положил основание монах — Грегор Мендель» и считает возможным в качестве аргумента против Бэтсона упомянуть, что тот — почтенный сын клерджимена (Соч., т. 7, с. 492). К сожалению, тот последний, так сказать «анкетный» аргумент использует и Козо-Полянский в своей крайне содержательной (как и все работы этого автора) статье в «Ботаническом журнале» (Козо-Полянский, 1953). Но не надо забывать, что сыновьями «клерджименов» (духовенства) были Чернышевский, Добролюбов, Докучаев, И. П. Павлов, А. А. Марков и очень многие другие славные деятели русской культуры, и не пора ли выбросить этот «анкетный метод» в мусорный ящик истории.

Но из биографии Менделя мы знаем, что он был сын малозажиточного крестьянина, настолько обедневшего в 1838 году, что для получения образования молодой Мендель должен был поступить в монахи.

То, что слова Тимирязева были следствием его предвзятого отношения именно к Менделю как сопернику Дарвина, а что во многих случаях он мыслил гораздо более объективно;- ясно из многих других его высказываний. Так, в книге «Наука и демократия» по поводу слов Столыпина академистам Пуришкевича (черносотенные студенты) он написал: «Кажется, Атилла высказывал ту же мысль, только в более картинной форме: «Где я прошел, трава более не растет…» — и все же трава пробилась, и прежде всего в тиши монастырей; вспомним такие монастыри, как Монте-Кассино, таких монахов, как Роджер Бэкон» (т. 9, с. 65).

В истории науки монахи и вообще «клерджимены» сыграли такую выдающуюся роль (упомянем только Р. Бэкона, Коперника, Дж. Бруно, Спалланцани, Лятрейля и многих других), что аргументировать анкетным методом — значит просто игнорировать историю науки. И сам Тимирязев с сочувствием цитирует слова Тэна по поводу разгрома научных учреждений Франции Наполеоном III (Соч., т. 9, с.65): «Создаст ли когда-нибудь наука такие убежища для своих верных, какие религия создала для своих? Увидят ли когда-нибудь мир гражданские Монте-Кассино?» В примечании Тимирязев пишет, что Пастеровский институт часто называли современным монастырем.

Как бы ни относился Тимирязев к мендельянцам, нет сомнения, что при разгроме биологии после 1948 года он не был бы на стороне современного Атиллы биологии — Лысенко. В одном из сочинений (к сожалению, я не могу точно вспомнить) Тимирязев говорит (слова точно не помню), что сейчас его многие ругают, а может быть, после его смерти им, мертвым, станут загораживать дорогу живому. Это пророчество Тимирязева, к сожалению, сбылось. Те, кто чаще всего всуе упоминают его имя, забыли вечно живого Тимирязева: его преданность науке, его ненависть ко всяким притеснителям свободы мысли, его беспредельное уважение к Пастеру (которого сейчас принято величать «реакционером»), его стремление к проникновению точной методики в биологию. Но зато усиленно подбираются остатки «мертвого Тимирязева», то, что можно назвать отбросами его мысли, и эти мысли выдаются за всего Тимирязева, и в этой недостойной игре важнейшую роль играют наши философы.

Я позволил себе так подробно остановиться на разборе взглядов. К. А. Тимирязева на менделизм и совершенно не касаюсь его взглядов на Вейсмана, Гальтона, Пирсона и других (хотя этот разбор был бы тоже весьма поучителен), так как я уверен, что настала пора покончить-с тем отношением к крупным ученым, которое является прямым последствием господствовавшего в последнее время культа личности. Биографии и изложение взглядов, по манере написания, скорее, напоминают жития святых или акафисты, так как из биографии «канонизированных» ученых удаляются всякие упоминания об ошибках и прегрешениях ученого (если только эти ошибки не были уже указаны лицом, занимающим более высокий ранг в современных святцах). Конечно, такой подход научным назван быть никак не может.

Другой интересный момент: подтверждение того старого мнения, что чем больше цитируют какую-нибудь книгу, тем меньше ее читают. Уж, кажется, кого больше цитируют, чем Менделя в современной полемике. И, оказывается, его читали недостаточно внимательно и его последователи, и его противники. И нельзя оправдать это тем, что работа Менделя была велика или неясно изложена: она отличается предельной сжатостью и ясностью, но дух точной науки, которым она пронизана, еще не привычен для биологов, и даже сейчас еще немало среди биологов обскурантов, полагающих, что настоящая биология сковывается, суживается математической обработкой. Вот на этой почве косности и расцвела пышным цветом лысенковщина.