Глава 3 Крепкое хорзо мести

Глава 3

Крепкое хорзо мести

Пир по поводу установления союза между улусом хэрэйдов и родом задаранов, а также принятия меня ханом Тогорилом на службу удался обильным и шумным. Самим ханом и его сподвижниками было произнесено много хороших пожеланий. С особой благодарностью упоминался Есугей-хиян и его неоценимая услуга по восстановлению власти Тогорила над хэрэйдами во время его вражды со своим дядей Гурханом; недобрым словом многие нойоны вспоминали найманов и их хана Инанча. Когда праздник был в разгаре, в моей душе засело твердое убеждение, что с соседями-единоверцами у Тогорила и его окружения отношения по-прежнему враждебные и скорого согласия не предвидится. Если найманов и их улус я себе представлял очень смутно, то враждебные высказывания о мэргэдах, которых прозвучало тоже немало, были близки и понятны. Хан с покрасневшим от радости и выпитого лицом несколько раз подчеркнул, что Тогтохо и другим нойонам мэргэдов отныне придется с опаской поглядывать не только в сторону хэрэйдов, но и на юго-восток, в сторону владений монгольских племен; они теперь крепко призадумаются прежде чем впрягаться вместе с саянскими ойратами в повозку Инанч-хана. Во время пира я поймал себя на тревожной мысли, которая вкралась и засела в моей голове и никак из нее не уходила. Радужное настроение, вызванное первыми успехами задуманного мною дела, стало таять. Из всего услышанного и увиденного на этом торжестве перед ордо хана вытекало, что не я использовал Тогорила в целях обеспечения покоя и безопасности задаранов, а сам хан хэрэйдов отныне будет опираться на наш союз в будущей войне с найманами или мэргэдами. «Не сунул ли я по глупости свою голову и весь свой род, словно горсть проса в жернова мельницы, в неутихающую вражду сильнейших степных улусов, — начал я сомневаться и поругивать себя, — не переоценил ли свои возможности, не возгордился ли кратковременной удачей». Все происходящее вокруг уже не казалось таким веселым и радостным, а угощение будто бы приелось, и хорзо стало горчить.

Но что бы и как бы ни получалось, два отрадных события на этом пиру были. Первой удачей явилось установление дружеских отношений с нойоном ханской ставки Хормого и его побратимом Бардамом, которые в самый разгар празднования, когда редко кто остается на отведенном ему в начале пира месте, неожиданно подошли к моему столику и подсели с обеих сторон.

— Молодой глава задаранов что-то заскучал, — не то спросил, не то сказал утвердительно Хормого и поставил передо мною высокий серебряный сосуд, по тяжести которого и стуку не трудно было догадаться, чем он наполнен. Его товарищ, пожилой воин с давно зажившим сабельный шрамом через всю левую щеку, стал наполнять мою и принесенную с собой две чаши.

— Меня зовут Бардам, я ханский тысячник, — сказал он. — О тебе, Джамуха-сэсэн, я услышал в начале лета и был рад, что ты смог наказать этого трусливого соню Тогтохо. Мы с другом решили выпить за твой успех и за новых союзников — задаранов.

— Я внимательно проследил за твоими нукерами и воинами, когда они стали лагерем за рекой, и должен сказать, что они обучены очень хорошо, устроились по всем правилам походной жизни, — сказал Хормого и поднял свою чашу. — Ты молодец, Джамуха-сэсэн! Настоящий степной удалец! Давай выпьем.

Оба хэрэйда, побрызгав и капнув, выпили, со стуком опустили пустые чаши на столик и стали смачно заедать принесенной слугами теплой бараниной. Мне, недавно считавшему, что в лице распорядителя ханской ставки, не успев даже осмотреться на новом месте, заимел явного недоброжелателя, осталось только последовать их примеру. Постепенно среди гвалта и шума пирующих, наблюдая невидящими глазами за танцами девушек, мы разговорились. Мои новые знакомые, между расспросами о моих родичах, о местах кочевий и ближайших соседях по летним и зимним пастбищам, сообщили мне сведения о себе, о том, чем они занимаются в войске хэрэйдов и ханской ставке. Оказалось, что Хормого отвечает не только за порядок в ханской ставке и ведает караулами и дозорами, на его плечах еще лежала огромная ответственность за общую безопасность всего улуса хэрэйдов. Главным в его трудной и незаметной деятельности был сбор сведений обо всем происходящем у найманов, у проживающих в горах севера ойратов, у мэргэдов и баяутов окрестностей Селенги и в монгольских кочевьях. О том, как ему все это удается, он помалкивал, он знал он обо всех этих народах очень многое и успевал обо всем докладывать хану. А старый воин Бардам возглавлял отборную тысячу Тогорила, на него же было возложено обучение тумэна воинов улуса хэрэйдов, тумэна, которым ведал Заха Гомбо, и тумэна, принадлежавшего самому младшему брату хана Эрхэ-хара.

— Главные наши враги — это найманы, — говорил Хормого. — Они дважды вносили большую смуту в наш улус. Первый раз это произошло еще при жизни отца Тогорила Хурчахус-Буюруг-хана. Второй раз они разными интригами натравили нашего владетеля Гурхана против нынешнего хана Тогорила. Нам всем тогда пришлось очень плохо, и мы стали уже изгоями. Тогда оставался только один выход — просить монголов помочь вернуть нашу власть. Нам помог Есугей-хиян. Он разбил воинов Гурхана в решительной битве и выгнал его со всеми сторонниками в горы к тангутам. А найманы до сих пор не успокоились и все время против нас плетут сети заговора, для чего постоянно сносятся с ойратами и мэргэдами.

— Как же это так, ведь хэрэйды и найманы молятся одному и тому же бородатому богу и носят кресты?! — удивился я.

— Э-э, Джамуха-сэсэн, я скажу тебе, что у нас с ними не только одна вера, мы с ними имеем единое происхождение, — воскликнул и перекрестился Хормого. — Наши предки — это кидани. Когда пало государство Ляо, принц Елюй Даша повел очень много народу через пески и сухие степи на запад, образовал там большой улус; мы — хэрэйды — пошли за ними и осели на Орхоне и Туле, тесно подружились с монголами и вместе с ними проливали свою кровь в битвах с улусом Алтан-хана. А найманы поселились по соседству с нами чуть позже, когда сотник найманов Инанч оторвался с воинами от государства, основанного Елюем Даши. Западнее нас между Южным Алтаем и Саянами жили ослабевшие люди племени Тикин. Инанч покорил их и на той земле основал улус найманов. Враждовать с нами Инанч стал по причине великой гордыни — хочет поглотить улус хэрэйдов, создать единое государство потомков киданей с единой верой и нанести поражение Алтан-хану. Ему никак не хочется нашего сближения с монголами, которых найманы считают вонючими пастухами, способными только на распри и бесконечные стычки между собою. Вот по этой причине бывший сотник, а нынче Инанч-бильге Буку-хан, владыка найманов, все время посягает на наш улус и ненавидит Тогорил-хана.

— Помнишь, Джамуха-сэсэн, наш хан спросил тебя сколько воинов может посадить в седла род задаранов? — вмешался в разговор тысячник Бардам. — Вот-вот, вижу, что помнишь. Когда ты назвал два тумэна, заметил ты или нет, лицо Тогорила сразу посветлело. Эти два тумэна задаранов и были главной причиной нашего союза. А то, что твое племя кочует на юго-востоке от улуса мэргэдов, было второй причиной его радости. Третьей причиной его благожелательного отношения и сегодняшнего пира является степная молва, которая гласит, что ты, несмотря на свою молодость, стал известным нойоном, умным и настойчивым в исполнении поставленной цели военачальником.

Слова старого воинам мне польстили, а в душу прокралось мнение о себе, как о далеко не последнем старейшине не рода, как я до сих пор считал, а племени, теперь известного в степи племени задаранов. И это значительно приподняло мою значимость в собственных глазах. Но тут опять заговорил тысячник Бардам, и его слова сразу вернули меня в настороженное состояние, которое мне сегодня было более необходимом, чем не совсем оправданное самомнение.

— А то, что ты погромил и ограбил северную окраину наших кочевий, — сказал он, — хан решил забыть во имя начала нашего союза. И не потому, что он проявил равнодушие к жителям того куреня, а потому, что те люди принадлежат его младшему брату Эрхэ-хара и были замечены в частых сношениях с найманами. В прошлом году, когда Хормого поведал Тогорилу все случаи встреч тех людей с подданными Инанч-бильге Буку-хана, он высказал пожелание послать надежных воинов и строго наказать тот курень, но никак не находился хорошо обоснованный повод. Так что твое нападение на них было принято как божье наказание людей, поселивших в душе измену.

— Теперь я воочию убедился, что в степи каждый курган или холм имеет глаза и уши, — растерянно промолвил я, с виноватым видом поглядывая в лица моих новых знакомых. — Никакой поступок скрыть нельзя, высказывать что-либо тайное опасно даже в кругу близких людей.

— Если ты это понял, запомни на будущее — может еще пригодиться, ты молод, поэтому самоуверен, неосторожен, но это проходит с годами, — нравоучительно похлопал по моим плечам Хормого и добавил: — А лучше было бы зацепить это за уши уже с сегодняшнего вечера.

Праздник, между тем, заканчивался, да и сумерки, постепенно густея, мягко окутывали всю шумевшую ставку хана. Тогорила с довольным, лоснящимся красноватым лицом, его брат Заха Гомбо под руку повел в ордо; расходились, кто пошатываясь и напевая, а кто пытаясь ругнуться, нойоны и военачальники хэрэйдов. Хормого ушел менять дневную стражу на ночную, а Бардам предложил мне переночевать в его юрте, обещая продолжение пира и какую-то неожиданную радость. Проходя сквозь толпу подвыпивших хэрэйдов, я случайно — то ли это было проделано нарочно, то ли кто-то допустил оплошность — услышал дошедший до моего слуха злобный полушепот: «Ну, погоди, монгольский выкормыш, ты еще свое получишь!» Я хотел обернуться, но Бардам ткнул меня под бок, и я сделал вид, что ничего не расслышал.

В белой восьмистенной юрте тысячника ярко горел очаг, на женской половине шумно возилось несколько стряпух, а в хойморе под большим медным крестом, чуть ниже которого на полочке светились несколько жирников, на самом почетном месте сидел невысокий сухощавый старичок и попивал кумыс. Вокруг него, кто сидя, кто полулежа, располагалось несколько мужчин разного возраста. При входе хозяина женщины зашикали и стали работать несколько тише, мужчины умолкли на полуслове и встали, пропуская нас повыше, а старик только приподнял голову и кивнул.

— Это наш гость, нойон монгольского племени задаранов Джамуха-сэ-сэн, — представил меня Бардам, когда мы устроились на олбогах недалеко от старика. — Отныне он наш союзник.

Все разом повернулись ко мне и стали разглядывать, даже среди женщин за очагом наступила настороженная тишина.

— Что-то он молод для прозвания сэсэном, — сказал недоверчиво старик и снова поднес к губам отставленную было чашу с кумысом. — Или у монголов теперь все главы родов и племен стали мудрыми.

— Не знаю, какими стали у них главы остальных племен, но наш гость заслужил прозвание мудреца своими тяжкими трудами, — сказал Бардам.

— Из каких ты монголов, и от кого ведет свое происхождение твое племя? — спросил старик.

— Задараны ведут свое начало от приведенной жены Бодончара, которая была из народа задар, и относимся мы к монголам-дарлекинам, — ответил я и пристально всмотрелся в старика, ожидая, что он еще спросит.

— Это означает, что ты не борджигин, — продолжая прихлебывать из чаши, проговорил старик, и будто бы его интерес ко мне угас. — Очень жаль, очень жаль.

— О чем это ты, старый сказитель Даха, так пожалел? — спросил Бардам, а сам с нетерпением, чуть приподнявшись, сурово глянул на женскую половину.

— У нас, у монголов-борджигинов, с некоторых времен вспомнили многие мудрецы про одно старинное пророчество. Оно гласит, что придет время великой смуты во всей великой степи, а когда от нее устанут все племена и роды, тогда родится великий муж, который будет призван Вечным Синим Небом для объединения в единый улус всех жителей войлочных юрт, установления единого и твердого порядка. Смутные времена черным вихрем кружат по кочевьям уже десятки лет, все люди забыли покой от всевозможных войн, смертельно устали, Алтан-хан скоро накинет ярмо на все племена и улусы, а человека, наделенного Небом мудростью и силой для свершения великого дела, все нет и нет, — старик тяжело вздохнул, снова сожалеющее посмотрел на меня и опять взял обеими руками чашу.

Его речь, его вопросы, а также частое хлюпание кумыса в чаше меня начали раздражать, а сам седой старик показался похожим на старого облезлого козла, особенно из-за редкой бородки.

— Разве во всей степи достойные люди рождаются только у монголов и только у борджигинов? — спросил Бардам.

— Наши борджигины имеют небесное происхождение, и в пророчестве упомянут человек из них. Племена монголов ни за каким другим человеком, каким бы умным и смелым он ни казался, не пойдут. Борджигины — это древний ханский род.

— У нас, у задаранов, про такое пророчество никто не слышал. Может быть, ты говоришь о нем, потому что ты сам из борджигинов или его придумали ваши сайты? — спросил я, внутренне надеясь, что этот борджигинский старый козел выйдет из себя и «потеряет лицо».

Но ничего такого не случилось. Сказитель Даха лишь озорно и громко расхохотался, потом вытер руками навернувшиеся на глаза слезы и примирительно заявил:

— Молодой нойон, я не хотел тебя или кого-либо унизить. Достойные мужи были, есть и будут среди всех народов, но пророчество, притом давнее, известно многим сказителям, и в нем говорится о баторе именно из монголов-борджигинов. Когда, где, в каком роду или племени оно впервые прозвучало, мне не ведомо, и сказал о нем я не потому что сам из борджигинов, о нем молва ходит в народах давно.

В это время женщины стали расставлять перед нами и другими мужчинами столики, зазвякала посуда, из большого котла на тулге очага пошел пар, и в юрте вкусно запахло вареным мясом. Тут хлопнул входной полог, и в помещение легко впорхнула, гибко изогнув стан, светловолосая девушка с моринхуром в руках. Самая старшая из женщин, возможно одна из жен тысячника, ласково встретила вошедшую и провела в хоймор, где она уселась у ног сказителя.

— Это его внучка, — шепнул мне Бардам. — Она будет играть, а старик петь и рассказывать улигеры.

Старинные сказания я слышал, особенно в счастливую пору детства, до мэргэдского погрома, и в юртах задаранов. Особенно много их поведал мне и моим ровесникам мой дед. Но он не был сказителем, не разъезжал по куреням монголов, не пел свои легенды, а просто рассказывал, как умел и мог. Поэтому старый борджигин был первым встретившимся мне настоящим сказителем, и во мне шевельнулось ожидание чего-то значительного и интересного.

Когда хозяин и гости выпили по несколько чаш кумыса и наелись, а женщины закончили с уборкой посуды и расселись за очагом, девушка несколько раз извлекла из моринхура пробные звуки, старик прокашлялся, прочистил горло, и началась та ночь исполнения улигера о Гэсэр-хане, которая запомнилась мне на всю жизнь.

Сказитель Даха оказался великолепным мастером, под его пение, речитатив и прекрасную игру его внучки мне и, наверное, всем слушателям той ночью казалось, что исчезали стены юрты, расступалась и густая темень, и мы оказывались свидетелями войны небожителей, подвигов знаменитых воинов-баторов и нукеров, побывали в светлых чертогах, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями; радости, горе и страсти жителей заоблачных стран, интриги тамошних нойонов и ханов были близки к нашим земным, подвиги Гэсэра были понятны и объяснимы. Весь улигер, все его ветви призывали нас подавить в себе все низменное, посвятить свою жизнь всему светлому, доброму, быть выше злобы, зависти и всего мелкого, недостойного. Я часто ловил себя на том, что сквозь сумрак жилища, сквозь голос сказителя, пристально и восхищенно наблюдаю за игрой девушки, и звуки моринхура уходят в неведомые дали, а сама внучка Дахи предстает в моем воображении то небесной принцессой, то возлюбленной самого Гэсэра, то его сестрой-спасительницей; казалось, все прекрасное, что есть в монголках: и легкое движение гибкой руки, и высокий разлет бровей, и алая припухлость губ, неслышно шевелящихся вслед напеву старика, и мелькание между ними жемчужных зубов — все было собрано в ней.

Сказитель Даха временами позволял себе краткий отдых, отпивал из чаши несколько маленьких глотков кумыса, иногда говорил и пел сидя, прикрыв глаза, а иногда ложился на бок и подпирал руками голову. А его внучка все время играла сидя.

Зачарованные улигером мы все не заметили, как в юрте посерело и сквозь тооно пробились первые лучи солнца, снаружи стали слышны шум, гам, топот людей и животных проснувшейся ставки.

— Ну ладно, на сегодня хватит старинных сказаний, — вдруг будничным тоном и обычным голосом, будто бы не он владел нашим воображением всю ночь, проговорил Даха и пошевелил руками и ногами, разминая их.

Находясь во власти ночного сказания, остро сожалея, что летняя ночь так коротка, я простился со всеми и вышел к коновязи, где возле лошадей дремали три моих нукера.

Весь следующий после бессонной ночи день был посвящен обустройству моих воинов. Неутомимый Хормого вместе с братом хана Заха Гомбо проделали все это хорошо и надежно. Прежде всего они проследили за тем, чтобы чуть ниже ставки хана по течению реки Туул нам установили двадцать пять юрт маленьким куренем, определили место для пастбищ наших коней, какое количество мяса и белой пищи и кто будет нам поставлять ежедневно. В середине нашего куреня поставили две юрты для меня — одну белую, предназначенную для моего пребывания, и другую, серую, — для прислуги из трех женщин и одного старика-распорядителя.

Вечером ко мне подъехали в сопровождении десятка нукеров Хормого и Бардам. После того как Бардам придирчиво осмотрел наш курень, а Хормого переговорил с нашими караульными, мы втроем сели за поздний ужин.

— Откуда у вас взялся этот старый борджигин? — спросил я во время еды.

— Даха уже около десятка лет ездит с ранней весны до поздней осени по кочевьям разных улусов. Где бы ни намечался большой праздник или свадьба, там дня за три появляются его пегие лошади. Как он об этом узнает, мне не ведомо, — ответил Хормого. — Он и его внучка, которая выросла в пути, — это те люди, для которых не существует границ владений. Они всегда и везде, будь война или покой, желанные гости.

— Интересно, из каких он борджигинов… — вслух подумал я.

— Он из харачу какого-то рода, не из сайтов. Но людям это безразлично. Главное то, что он хороший сказитель, и память его такова, что является хранилищем многих легенд, преданий и улигеров, — обстоятельно проговорил Бардам и, лукаво покосившись на меня, подмигнул Хормого. — Но ты хотел спросить вовсе не о нем, а о его красавице-внучке. Не так ли, Джамуха-сэсэн?

— Правильно, все правильно, — видя мое легкое замешательство, сказал Хормого. — И ты, и она уже в том возрасте, когда такой интерес закономерен. Ее зовут Улджей, если она запала тебе в душу, знакомство начинай не со сведений о ее предках, даже не со старого Дахи, я знаю, что она воспитана в духе никем не ограниченной воли, синий полог неба и зеленый покров матери-земли ей намного ближе, чем ордо владетелей улусов и белые юрты нойонов. Свою судьбу будет решать только сама, даже воспитавший ее дед никак не сможет повлиять, а родители ее погибли в одной из войн с татарами. Вот такой она дикий цветок, не всякому удастся сорвать.

— А зиму, пургу и морозы где они проводят, есть же у них где-то постоянное пристанище, родное племя и свои близкие по крови люди?! — воскликнул я.

— Я этого не знаю, спроси сам у старика, но думаю, что они зимуют там, где их это суровое время застанет, — ответил Хормого. — Им же никто в приюте отказать не посмеет, это же божьи люди.

Наш тогдашний разговор о сказителе и его красавице внучке на этом и закончился, но эти люди запали мне в душу, и я укрепился в решимости узнать о них побольше. Спал я ту ночь плохо, ибо не один раз во сне грезились звуки моринхура и эта самая Улджей. Утром я встал с твердым намерением найти подходящий повод и поговорить с этой девушкой.

Ждать такого случая пришлось долго: по прошествии нескольких дней Тогорил отправил меня с моими воинами и сотней хэрэйдов из тысячи Бардама на западную окраину улуса и велел под видом облавы на зеренов обнаружить появившихся на тамошних пастбищах найманов, захватить вместе со всем скотом и табунами, пригнать их на реку Туул для разбирательства с самовольщиками, кому бы они ни принадлежали. Наш поход — охота за козами и найманами затянулся на целые пол-луны и был не так успешен, если не считать за удачу несколько сотен добытых зверей. Время для охоты было неурочное и при облаве приходилось много времени терять на то, чтобы отличить самцов от маток, а найманов мы не обнаружили и видели лишь многочисленные следы пребывания людей и животных.

— Я предполагал, что кто-то в ставке узнает про поход и предупредит их, — сказал мне Тогорил. — Хормого надо бы поспешить с выявлением сторонников Инанча-хана.

Я выпросил у хана десять дней для поиска сказителя Дахи и его внучки, которые уже покинули ставку хана и уехали в кочевья хэрэйдов в верховья реку Туул, ближе к монгольским землям.

— Мне некогда было на этот раз насладиться его песнями, — хан грустно улыбнулся, потом окинул меня насмешливым взглядом. — А внучка у него действительно хороша, можно позавидовать тому мужчине, который сумеет ее заарканить. В этом деле тебе никто не помощник, так что дерзай в одиночестве.

Мои тридцать нукеров, ехавшие со мной вверх по Туул-голу, были радушно настроены в ожидании развлечений и новых знакомств. О цели, которую я при этом преследовал, они все знали, за моей спиной посмеивались, часто шутили, но при мне помалкивали.

Старика Даху и его внучку мы обнаружили в третьем курене, там, где река Туул вырывается из южных отрогов Хэнтэя на широкий степной простор. Трава на холмах уже выгорала от нещадного солнца, но ближе к реке она все еще буйно зеленела, и там, в устье какого-то притока реки, издали были видны белые юрты, у воды паслись многочисленные стада овец и коров, поднимая тучу пыли, спускался на водопой табун лошадей. Вдали синели вершины гор, угадывались белесые пики с вечными снегами, в пожелтевшей траве под ногами наших коней стрекотало и звенело множество насекомых, то и дело на курганах показывались разжиревшие до серого блеска тарбагана. Над всем этим господствовало ясное и синее небо, в беспредельной вышине которого парили несколько орлов. Коней и нукеров начинала одолевать жара, беспокоили пауты. Проехав несколько харанов по увалам (какое-то облегчение людям и животным приносило легкое дуновение прозрачного воздуха), нам пришлось спуститься к реке, где из густой травы стали подниматься тучи комаров. Отмахиваясь от надоевших кровопийц, мы свернули к куреню. Я предполагал, что нукеры, которым поднадоели мои поиски, будут не прочь день-другой отдохнуть от долгой и безуспешной езды по жаре и думал на этом стойбище прекратить поиски старика и его внучки, тем более до срока возвращения к Тогорилу оставалось всего пять дней из отведенных десяти. Но в этот грустный момент я у реки заметил среди других лошадей двух пегих коней. Сердце дернулось и забилось сильнее, из-под шлема потекли струйки пота, и во мне вспыхнула такая радость, словно меня ожидала не неизвестность, а горячо любящая женщина и обещанная встреча.

Коротко поговорив с охраной куреня, я оставил нукеров у крайних юрт и проехал к жилищу нойона, которому пришлось открыться о цели моего прибытия. Нойон этого небогатого рода громогласный толстяк о союзе хэрэйдов с задаранами слышал и против присутствия в его стойбище неожиданных гостей не возражал. Договорившись о месте для лагеря нукеров и пастбищах коней, я разузнал о юрте сказителя, который проживал на краю куреня, и поехал к ней. А нойон не хотел отпускать туда меня одного и все время гудел под ухом, что ему неудобно, что это невежливо и тому подобное, но я наотрез отказался от его услуг. Сам не зная, как воспримут меня, я не мог рисковать его присутствием и возможной оглаской своей неудачи.

Даха в юрте был один и отдыхал после бессонной ночи в тени и прохладе. Не зная, что мне делать и как поступить, я постоял у порога, пока глаза не привыкли к полутьме жилища, и громко поздоровался второй раз, потом кашлянул.

— А-а, это ты, молодой нойон задаранов. — Даха приподнялся и указал на стопку олбогов в хойморе. Потом он сел, немного помолчал и сказал, нисколько не удивившись моему прибытию: — а внучки-то дома нет, она ушла с новыми подругами за речку собирать землянику.

— Ничего, я не спешу и могу подождать, — чуть растерялся я. — А откуда вы знаете, что я пришел именно к ней?

— Какое дело может быть у тебя ко мне, ко мне — к старому человеку? Так что, Джамуха-сэсэн, не лукавь. Я еще в ставке хана Тогорила заметил, как ты ел глазами мою Улджей. Теперь, когда ты нас нашел, мне остается только надеяться на твое благородство. Все решайте сами и поступайте согласно судьбе. Когда мы собирались уезжать от хана, Улджей всячески оттягивала отъезд, расспрашивала женщин ставки о времени твоего возвращения и часто вздыхала, смотря на запад. Но что поделать, мы же с ней словно камни, когда-то спущенные по горному скату, долго на одном месте останавливаться не можем, поговорили, пропели свои сказания людям и двигаем дальше. Но я старею, и скоро придется бросить свои кости на чьем-то кочевье. То, что внучка останется одна без постоянного крова, без своего рода и племени, меня постоянно гложет, а время нынче — сам знаешь какое, — старик проговорил все это искренне, с какой-то внутренней дрожью, словно открывал наболевшее перед человеком старше себя и знающим намного больше.

— Если мы с ней сладимся, беспокоиться о ее судьбе тебе не придется, я не тот человек, который может быть с женой несправедлив или груб, — сказал я как можно убедительней и тоже с невесть откуда взявшейся дрожью в груди.

— Прошу тебя, Даха, отдай Улджей за меня!

— Если все то, что слышно про тебя, Джамуха-сэсэн, соответствует твоему истинному лицу, и она согласится сплести нить своей судьбы с твоим предназначением в единый аркан, я возражать не буду. Я много пожил под синим небом, стоптал много трав матери-земли и в людях разбираться научился. Ты не тот человек, который ищет покоя, ты тоже большой валун, который тяжелые обстоятельства пустили по кругу, и ни что, кроме смерти, тебя остановить не сможет. Жить с тобой внучке будет нелегко, но она человек честный и верный. Сами думайте, сами решайте, жить тебе и ей.

Словно окрыленный, вышел я из маленькой юрты сказителя на солнечный полдень, взмолился про себя Вечному Синему Небу, поблагодарил за удачу, взлетел в седло и поскакал за реку Туул в ягодные леса.

Девушек я обнаружил по звонким голосам. Они сидели в тени огромных сосен, отмахиваясь ветками от комаров и мошкары, перебирали и чистили собранные в котелки ягоды. На топот моего коня они разом подняли головы и примолкли. Улджей я заметил сразу, она тоже узнала меня и вся зарделась. Я спешился и отозвал ее в сторону, решив схитрить и отъехать с ней подальше от любопытных глаз хэрэйдок. Она медленно встала, подняла свой котелок с ягодами и задумчиво меня выслушала, остальные девушки стали перешептываться, кто-то хихикнул, кто-то зашикал.

— Твой дед просит срочно тебя приехать, — сказал я ей.

— Что-то с ним случилось?! — встревожилась она и взметнула свои густые брови-крылья.

— С ним все хорошо, но он хочет тебя видеть, и это не терпит отлагательства.

Она молча кивнула, подошла к моему коню, передав котелок с ягодами мне, привычно поднялась в седло и освободила стремя для меня. Косясь на ее длинные загорелые ноги, я отдал ей котелок и сел за нею.

Не помню, какие слова я ей говорил, как убеждал в своей любви, что доказывал и что обещал, но к юрте старика мы подъехали будто бы уже договорившись о женитьбе. Перед тем как войти в свое жилище, Улджей вдруг остановилась, резко повернулась ко мне и взялась за мой боевой пояс.

— Мой дед решил отдать меня за тебя, я не против того, чтобы стать твоей женой и другом, — тихо, но веско начала она говорить, а ее серые глаза в окружении пушистых ресниц смотрели прямо в мои, и во взгляде была решимость, твердость и какое-то неведомое мне отчаяние. — Но ты большой нойон, глава целого племени и, может быть, захочешь взять еще и других жен. Так вот у меня есть одно условие — я буду у тебя единственной. А детей рожу сколько пожелаешь, но других жен у тебя не будет. Запомни это, Джамуха-сэсэн. Если согласен с этим, бери хоть сегодня, хоть сейчас.

Я коротко ответил «Дза!». Она отпустила пояс, я понюхал ее непокрытую голову, и мы вошли в юрту.

Так неожиданно для всех и для себя я женился. Женился без положенного сватовства, вдали от соплеменников в чужом курене, без выкупа за невесту; Улджей вышла за меня без всякого инжи-приданого, взяла с собой только узелок с одеждой и дедов моринхур. Но ни сказитель Даха, ни мои верные нукеры, ни она, ни я этим обстоятельствам не придали даже крохотного значения. И мы были счастливы с самого первого дня совместной жизни.

Громкоголосый нойон куреня, однако, оказался очень хорошим человеком. Когда ему стало известно о случившемся, он тотчас примчался в юрту Зады, рядом с которой мои нукеры разбили свой майханы, и с порога загудел:

— Как это так, Джамуха-сэсэн, ты соизволил жениться в нашем курене, взял нашу гостью и ни слова мне не сказал! Может быть, ты так же молча и тихо собрался уехать? Неужели думаешь, что мои родичи и я отпустим союзника нашего хана без положенного по такому случаю торжества, неужели мы не обрадуем звонкими песнями и тремя мужскими играми нашего бога и ваше Вечное Синее Небо. А хозяева-онгоны священного Хэнтэя! Оттуда же на три стороны бегут монгольские Онон-мурэн, Хэрлэн-мурэн и наш Туул-гол? Неужели же они не получат положенные жертвы?! Нет, Джамуха-сэсэн, такое пренебрежение к святыням и нам, грешным людям, допускать никак нельзя.

— А ты, старый сказитель, уже съевший половину своих зубов, ты, знающий как никто обычаи степных народов, негодный борджигин Даха, ты почему позволяешь ему это? Или отдать свою внучку, свою кровь и плоть, отдать на сторону, словно старый дэгэл или овечку, обычай монголов небесного происхождения?!

Нойон, наверное, мог бы еще долго гудеть на весь свой курень, и крепкие слова укора у него иссякли бы не скоро, но Даха вскочил с олбога, воздел обе руки и сумел остановить старейшину.

— Мы согласны, мы все согласны, просто не хотелось беспокоить малознакомых людей, которых случившееся, думали мы, мало интересует, — проговорил Даха, хватаясь за руки, за пояс старейшины.

— Вот и хорошо, завтра с полудня состоится свадьба, настоящая свадьба, — нойон повернулся и пошел к выходу, но перед порогом резко остановился.

— Невесту. Скоро придут наши женщины и уведут ее в юрту моей младшей жены.

Так благодаря этому достойному человеку у нас состоялась даже свадьба, состоялась неожиданно, но прошла по всем правилам, и праздновали на ней все хэрэйды куреня и мои нукеры. На скачках и в стрельбе победы были за задаранами, но в борьбе среди наших не нашлось человека, способного бросить наземь коренастого, большеголового, казавшегося совсем без шеи хэрэйдского табунщика.

Наутро Улджей и я ускакали за степные холмы, нашли высокое, продуваемое ветрами место. Я воткнул между камней, привязав на конце голубой хадак, высокую ургу, и мы остались одни с нашей любовью. Для нас в тот день перестали существовать сам белый свет, высокое ясное небо, зеленый покров матери-земли с ее многообразными звуками, курень хэрэйдов, мои нукеры. Возвращались мы в юрту Дахи уже в сумерках, и стойбище встречало нас терпким дымом аргала, ленивым взлаиванием собак, блеянием ягнят и вкусными запахали еды из каждой юрты. Так мы с женой уезжали в полюбившееся нам место и на второй, и на третий день. А на четвертый день с самого рассвета мутной пеленой укрыл окрестные горы, соединив степь и небо в сплошное серое пространство, унылый и мелкий дождь. Мы остались в юрте, слушали игру Улджей на моринхуре со старшими нукерами, слушали легенды старого Дахи.

Вечером, когда было уже темно, сказитель долго и молча сидел перед очагом, потом усадил нас с Улджей напротив, помешивая прогоравший аргал, как-то странно заговорил:

— Нойон куреня вчера приходил, сказал, что Джамуха-сэсэн стал слеп и глух, как марал во время гона. Сказал, что на окрестных холмах и курганах развеваются больше десяти хадаков, а ему надо этих девушек потом отдавать замуж, — поднял голову и внимательно посмотрел на нас Даха. — Завтра прояснится, и вам надо уезжать, поеду и я. Повезу, пока тепло, свое дряхлое тело к вершинам Хэнтэя, туда, откуда скатываются на три стороны наши священные реки.

— Может быть поедешь с нами, поедешь в ставку хана, — всполошилась Улджей. — Потом мы уедем на Онон, в кочевья родных Джамухи.

— Не-ет, Улджей, — покачал головой Даха. — Я поеду на Хэнтэй, поеду, пока есть силы сидеть в седле. Обо мне не беспокойтесь: каждая юрта монгола, где я сниму малгай, будет мне родным кровом. А придет время покинуть этот срединный мир — я уйду без сожаления. Людям останутся рассказанные мною улигеры и легенды, найдутся во многих кочевьях сказители и продолжат мое дело. Я лишь звено в непрерывной цепи знатоков старины, были они до меня, будут и после, и связь поколений народа не прервется.

— Очень жаль, Даха, а я надеялся, что ты поживешь с нами, порадуешься правнукам, порасскажешь им свои истории… — начал я приступать к уговорам, ибо считал, что старику пора прекращать свои скитания по кочевьям и обрести покой.

— А еще я скажу вам, дети мои, — старик задумчиво погрузился в себя, окинул невидящим взором стены жилища, словно что-то мог увидеть в сгущающихся сумерках, — скажу вам, что расстаемся мы в преддверии великих событий. Смутное время, когда народы степи продолжают пребывать в слепоте и розни, терзают друг друга, как извечные враги, долго продолжаться не может. Чжурджени Алтан-хана прочно оседлали весь север китайской страны и давно косятся жадными глазами на нас. Наступит срок, и они двинут в степь своих воинов. Если монголы, татары, хэрэйды, найманы и другие племена не объединятся под одной твердой рукой, быть большой беде. Всех ожидает кабала, неволя и угасание. Но дело в том, что степь никогда не была под пятой китайцев, в ней время от времени появлялись такие люди, которые понимали необходимость объединения племен, собирали народы в единый кулак силой, жестокостью и мудростью, противопоставляли огромной южной стране объединенный улус, добивались равновесия и даже разоряли ее северные пределы. Конец неопределенности не за горами. Я надеялся дожить до этого сурового времени, но напрасно прождал много лет. Но знайте, дети мои, оно наступит неизбежно, как за темной ночью следует ясный день, а за ним опять ночь…

Я хочу тебе, Джамуха-сэсэн, и тебе, его жене и самому ближнему нукеру, оставить два завета. Первый — он заключается в том, что любой поступок человека в самом глубоком своем смысле или даже на поверхностный взгляд имеет только две стороны — за себя или против себя. Что бы он ни делал, как бы ни поступал, у его поведения будет только эти две стороны. Второе — все в нашем мире состоит из двух противостоящих одно другому вещей — черного и белого. Отсюда ночь и день, радость и горе, смерть и жизнь, плохое и хорошее и так далее. Как бы трудно ни было в вашей жизни, старайтесь служить всему светлому, не злу, а добру, не лжи, а правде. Вот вам весь мой наказ, — старик устало вздохнул. — Вам завтра рано в путь, давайте спать.

Утром следующего дня, которое выдалось ясным, мы простились с жителями куреня и их нойоном. Когда мы, радуясь прохладе и свежему ветру, двигались вниз по Туул-голу, наш отряд догнала группа всадников, которые оказались девушками покинутого нами стойбища. Пришлось сделать привал и дать им проститься с некоторыми нукерами. Дальнейший путь до ставки хана был без приключений.

Тогорил встретил меня приветливо, за день опоздания укорять не стал, женитьбой остался доволен, но не сказал ни единого слова о праздновании, также промолчал на вопрос о сроках нашего возвращения на Онон. Зато Хормого проявил искреннюю радость, заставил нас с Улджей два дня погостить в его юрте.

Наша жизнь при ордо хэрэйдского хана продолжилась и была для воинов и нукеров однообразной, скучной и без особых забот. Мне же было не до стенаний о безделье. Дело в том, что Хормого окончательно убедился в устойчивых сношениях Эрхэ-хары с найманами и все выжидал случая поймать самого ханского брата или его доверенных людей при встрече и предоставить Тогорилу доказательства тлеющего огня измены. Однажды вечером он пришел ко мне и сказал наедине:

— Джамуха-сэсэн, мне срочно нужна твоя помощь. Этой ночью назначено свидание Эрхэ-хары с тысячником Инанч-хана. В каком месте заговорщики вступят в переговоры, я не знаю, проследить за ханским братом и его людьми при выезде из ставки не могу — они с меня и Бардама не спускают глаз. — Хормого для убедительности и важности своей просьбы взял меня за ворот тэрлига, приблизил разгоряченное лицо и перешел на шепот. — Тебе надо постараться проследить за изменниками до места встречи с найманами, захватить их и пригнать в ставку. Больше нам с Бардамом просить некого.

Я согласился, но ни той ночью, ни следующей Эрхэ-хара никуда не выезжал и спокойно почивал в своем ордо. Хормого продолжал подозревать ханского брата и просил меня постоянно следить за ним и его ближайшим окружением, а своих нукеров и воинов держать наготове.

На четвертый день после нашего разговора пришел человек Хормого и сказал, что брат хана Заха-Гомбо едет на Хугшин-Орхон проверить состояние табунов и берет с собой нойона Хормого и тысячника Бардама. Я понял, что лучшего времени для тайной встречи заговорщиков не будет, тем более третья летняя луна была на исходе и ночи были темными. Я в тот же день навестил своих воинов и велел приготовиться к неожиданному выезду в любое время. А вечером мои нукеры заметили, что люди Эрхэ-хары подготовили десятка два вороных коней и держат их под седлами в кустарнике Туул-гола ниже ставки. «Значит, готовятся к встрече, — решил я. — И произойдет это на Туул-голе ниже ставки, ниже того места, где ждут готовые кони. Черное дело требует темной ночи и черных коней».

Я не так хорошо знал те места, поэтому незаметно выдвинулся туда с тридцатью нукерами и сотней воинов засветло по самым предгорьям долины реки. Вторая сотня должна была пропустить Эрхэ-хару и его людей далеко вперед и тихо двигаться за ними следом.

Ночь была очень темной, ущербный клинок луны, казалось, мрак делал еще гуще. Мы не знали точное место встречи Эрхэ-хары и его людей с найманами, а вдоль реки было сколько угодно укромных, заросших кустарником уголков, поэтому усиленно прислушивались к разным звукам, которые доносились снизу. Где-то во второй половине ночи нукеры сквозь журчание воды и легкий шум ветра в вершинах деревьев услышали отдаленный топот идущих шагом лошадей. Я соскочил с коня и прижался ухом к остывающей сухой земле косогора и явственно ощутил, что внизу по течению реки двигается десяток или больше всадников. Велев второй сотне воинов потихоньку выдвигаться, держась окраины леса, вдоль долины в низовья Туул-гола, я и тридцать моих нукеров обмотали взятыми с собой тряпками копыта коней и также тихо, временами останавливаясь и прислушиваясь к ночным звукам, поехали к берегу. Нам, видимо, очень повезло — от воды послышалось ржание коня и ругань, потом легкий треск ломаемых веток и глухой говор людей.

— Заржал чей-то молодой конь, наверное, почуял чужих лошадей, — шепнул мне один из нукеров. — Заговорщики встретились и заехали через кустарник на поляну.

Мы спешились и стали осторожно приближаться к предполагаемому месту их встречи. Шедший с конем на поводу наш передовой вдруг остановился и отвел коня под высокий куст. Когда мы приблизились, он взмахом руки показал чуть вперед. Приглядевшись, я увидел, что на небольшой поляне среди зарослей ивняка темнеют кони, за которыми было трудно заметить людей. Подождав некоторое время, предположив, что обе наши сотни уже смогли выйти на хорошие позиции, я приказал всем нукерам сесть в седла и начать, как сговаривались заранее, шум и крики.

— А, попались, найманские собаки! Стойте, стойте, мы вас сейчас поведем на ханский суд, — резко прозвучали в темноте и тишине наши выкрики, тренькнула тетива десятков луков, и в темное скопище людей и коней на поляне полетели пущенные наугад стрелы.

Найманы и хэрэйды всполошились, послышались проклятья и топот копыт, затем в обе стороны — вниз и вверх по реке — по песку, по пологому берегу, по воде и кустарнику, мало чего различал под носом коней, ринулись всадники. Мы не стали никого преследовать и, озабоченно прислушиваясь и вглядываясь в темень, заехали на поляну, где только что стояли заговорщики. Ждать каких-либо результатов пришлось долго. Вскоре небо посерело, потом на востоке занялось зарево восхода, и в этой черно-белой видимости прискакал посыльный от низовий реки.

— Все хорошо, нойон Джамуха, все хорошо, — засыпал он нас скороговоркой, еле переводя дух и вытирая ручейки пота с лица. — Мы поймали почти всех найманов, кроме пяти-шести, которых пришлось зарубить и застрелить. Самое главное — нам попался сам ханский брат. Видно, он хотел убежать на запад.

Подождав всю сотню с ее пленными, мы поехали в сторону ставки. Доехав до нее, встретили несколько харанов с первой сотней, у которой имелось тоже десяток-полтора задержанных хэрэйдов.

Так мне удалось помешать заговору Эрхэ-хары и некоторых нойонов, недовольных правлением Тогорил-хана, с посланцами найманского Инанч-хана.

Суд Тогорила над братом и его сторонниками был на удивление мягок. Никого, кроме найманов, не казнили. Хэрэйдский хан только поорал на все свое ордо на брата-изменника, прокричал полные укоров слова, поругался вдоволь, потом плюнул ему и всем нойонам-предателям в лицо.

Хормого, которому я высказал свое недовольство поведением хана, только скривился.

— Если Тогорил станет казнить всех недовольных его правлением хэрэйдов, у него не останется близкой родни, — сказал он.

Так я убедился, что в улусе хэрэйдов очень многие не любят своего хана, может быть — и ненавидят. Вся власть Тогорила — и я это хорошо понял — держалась только силой верных ему воинов и помощью другого брата — Заха Гомбо, имевшего тумэн действительно преданных ему нукеров. Положение Тогорила было очень сложное, завидовать ему не стоило.

В начале осени я со своими воинами, верными нукерами и с женой поехал в свои кочевья. Хан просить меня о задержке не стал, на прощание мы попировали два дня и расстались, обещав друг другу братскую помощь в любой беде. Уезжал я со странным чувством двойственности. С одной стороны вроде бы пребывание в улусе хэрэйдов было удачным, я заключил нужный мне союз с одним из самых сильных и влиятельных людей степи и избавился от грозящей задаранам опасности набега на окраины хэрэйдского улуса. В то же время я никак не мог подавить чувства какой-то неудовлетворенности поездкой к Тогорилу и кратковременной службой в его улусе. Лишь потом, много лет спустя я осознал, что меня тогда сильно смущала сама личность хана, вся судьба которого сплошь состояла из непрекращающейся борьбы за власть с близкими родственниками, многие из которых были им убиты, что отразилось на характере этого человека: он стал подвержен сомнениям, подозрительность и неоправданная жестокость уживались в нем с внезапной слабостью, непоследовательностью в поступках. Я еще в то время, когда расставался с Тогорилом после первого знакомства и дружбы, видел, что в самой среде соплеменников очень многие нойоны его недолюбливают и помогают своему хану только вынужденно, остерегаясь его мести и боясь силы, так как он сумел создать вокруг себя целый тумэн верных ему нукеров, которые не собирались изменять ему и искать счастья на стороне. Вот таков был хан хэрэйдов Тогорил, главными врагами которого в то время были не Алтан-хан китайский, не соседи монголы, а найманы, все время хотевшие его сместить, и их сторонники в ближайшем окружении его в самом хэрэйдском улусе.