VII. После разрядки (1980 — 1983 гг.)

VII. После разрядки (1980 — 1983 гг.)

1975-1979 гг. никак нельзя назвать вольготным временем для независимой общественной деятельности — и аресты и внесудебные репрессии не прекратились. Однако расчет на материальную и технологическую помощь с Запада для широкой программы вооружения против того же Запада и осуществление этой программы втихомолку все эти годы вынуждало советских правителей к некоторой сдержанности в особо чувствительных для Запада точках не только внешней, но и внутренней политики (еврейская эмиграция, судьба известных на Западе инакомыслящих, особенно Сахарова, и хельсинкских групп). Этим объясняется, что 9 месяцев власти не решались на аресты в этих группах, дерзко нарушивших вековую традицию «не выносить сор из избы», непосредственно обращавшихся к правительствам свободных стран Запада с жалобами на беззакония в СССР.

Советские представители сознавали, что аресты в хельсинкских группах будут не менее разоблачительны, чем сами документы этих групп. И все-таки аресты в хельсинкских группах начались и несмотря на энергичные протесты Запада продолжались, потому что для властей стало очевидно, что исчисляемого в месяцах периода без арестов оказалось достаточным для открытых общественных групп, чтобы возник целый ряд новых общественных ассоциаций, резко расширилось влияние правозащитного движения, его объединение с национальными и религиозными движениями под общими правозащитными лозунгами. Наступление на хельсинкские группы еще раз подтвердило основной принцип советской внутренней политики: если приходится выбирать между «потерей лица» на Западе и ослаблением — пусть самым незначительным — своих позиций внутри страны, жертвуют престижем. В течение 1977-1979 гг. были арестованы 23 члена хельсинкских групп и семеро отправлены за рубеж. Но 34 (вместе с вновь вступившими) продолжали работать.

Началом «генерального наступления» на инакомыслие можно считать 1 ноября 1979 г. Похоже, к этому дню КГБ получил «добро» на осуществление плана последовательного разгрома независимого общественного движения в стране, разработанного еще в 1977 г.

В этот день были арестованы двое в Москве: Татьяна Великанова и Глеб Якунин, а за два дня до этого, 30 октября в Вильнюсе — Антанас Терляцкас.[353] Все трое были широко известны как общественные деятели, но не входили в Хельсинкские группы, на которых до тех пор концентрировались аресты. Это значило, что аресты вышли за хрупкие пределы, ненадолго поставленные своеобразием внешнеполитического момента. Эти аресты указывали также, кто в первую очередь подвергнется репрессиям вслед за хельсинкскими группами: другие открытые ассоциации (Глеб Якунин был ключевой фигурой в Христианском комитете защиты прав верующих в СССР, Татьяна Великанова — в Инициативной группе защиты прав человека, Терляцкас активно сотрудничал в самиздатской периодике). Вслед за ними, еще до конца 1979 г., были арестованы члены редколлегии московского журнала «Поиски» В. Абрамкин и В. Сорокин. Начиная с января 1979 г., редколлегию «Поисков» терроризировали обысками, допросами, грозили арестами, но осуществили угрозу в декабре.[354] Был арестован также ведущий деятель эмиграционного движения пятидесятников Николай Горетой,[355] постоянный помощник Якунина в его правозащитной деятельности Лев Регельсон,[356] член группы «Выборы-79" и СМОТа Михаил Соловов.[357] Продолжались аресты и в группах»Хельсинки": Виктор Некипелов в Москве,[358] Ярослав Лесив и Виталий Калиниченко на Украине.[359] Не сразу эти аресты были осознаны как решительный поворот от сравнительной сдержанности к тотальному, последовательному искоренению любого проявления гражданской независимости. Поначалу они были восприняты как всплеск репрессий, неизбежный в связи с приближением Московской олимпиады. Однако вторжение советских войск в Афганистан в декабре 1979 г. и высылка А. Сахарова в Горький в январе 1980 г.[360] не оставили сомнений, что это — не очередной зигзаг политики разрядки, а крутой поворот внешней и внутренней политики СССР в сторону от нее.

По отношению к Сахарову была применена та самая мера пресечения его общественной активности, которая планировалась в 1977 г., — высылка (см. стр. 257) — незаконная сама по себе, так как была она осуществлена без суда и даже без какого-либо официального предписания, по устному сообщению чиновника из прокуратуры.

«Мягкость» меры с самого начала была обманчивой. Высылка на самом деле превратилась в строгий арест (даже не домашний, поскольку осуществлен он в Горьком, а не в квартире Сахарова в Москве), без права переписки и свиданий. Условия этого ареста становились год от года все более жесткими, а поведение стражей — все более наглым.[361]

Расправа с Сахаровым была как бы сигналом, что отпали ограничения в репрессивной политике, налагавшиеся необходимостью считаться с Западом. Советские правители рассудили, что санкции Запада за вторжение в Афганистан вряд ли существенно усилятся, если одновременно расправиться с теми, кого до сих пор трогать не решались. Если прежде известность на Западе была некоторым, хоть и ненадежным заслоном, то после краха разрядки это стало признаком, по которому выписывались ордера на арест.

Отличие репрессий, начавшихся в 1979 г., от всех прежних — в одновременном наступлении сразу на все направления инакомыслия, причем всюду репрессии распространялись в первую очередь на открытые общественные ассоциации и всюду метили прежде всего по ключевым фигурам, а также по «связным» в неподконтрольном властям механизме распространения идей и информации, хорошо налаженном к этому времени: информация шла со всех сторон в Москву, из Москвы — на Запад и оттуда — обратно в СССР через радиостанции и тамиздат. Такая стратегия репрессий обусловила их направленность на ведущих правозащитников, на ядро движения в Москве и его «ответвления» по стране.

Московские правозащитники подходили под намеченные для арестов категории сразу по нескольким признакам: в Москве сосредоточились почти все открытые ассоциации, ведущие правозащитники или входили в эти ассоциации или тесно сотрудничали с ними. В этот круг сходилась самая разнородная нежелательная для властей информация — со всех сторон, ото всех движений, именно отсюда уходила она на Запад. Московские диссиденты были также основными получателями и распространителями тамиздата.

В 1980 г. попали в заключение 23 москвича, к концу 1981 г. — еще 11 — самые уважаемые, самые опытные, самые активные участники правозащитного движения.

После арестов Татьяны Великановой и Александра Лавута[362] не осталось на свободе членов старейшей правозащитной ассоциации — Инициативной группы защиты прав человека в СССР. После ареста Глеба Якунина прекратил работу Христианский комитет — центр правозащитной борьбы православных, ставший связующим звеном между верующими разных исповеданий в их общей борьбе за свои права. Перестал выходить журнал «Поиски» после ареста четырех членов его редакции.[363] В начале 1981 г. был арестован последний находившийся на свободе член Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях (см. стр. 260-261).

6 сентября 1982 г. под угрозой ареста старейшей участницы Московской Хельсинкской группы Софьи Каллистратовой двое последних оставшихся на свободе членов Группы (Елена Боннэр и Наум Мейман) зявили о прекращении своей деятельности.[364]

В течение 1980 г. были арестованы ведущие деятели всех национальных движений, а также всех незарегистрированных церквей (см. об этом в соответствующих главах) Исключение составляла лишь Литовская католическая церковь. Хотя и среди ее активистов были аресты, однако до конца 1982 г. не решились тронуть ни одного из священников, входивших в Католический комитет по защите прав верующих, а сосредоточили огонь на национальном литовском движении — главным образом на его самиздатской периодике, и на Литовской Хельсинкской группе.

Ужесточение репрессивной политики проявилось в увеличении женских арестов. Раньше они были редкостью, особенно в Москве, которая более всего на виду. Здесь с 1968 г. по 1978-й было 9 женских арестов. Лишь один из них окончился лагерным сроком (в 1 год); остальных женщин или осудили на ссылку, или признавали невменяемыми или даже освобождали до суда.[365] Новый этап репрессий начался с ареста Татьяны Великановой — женщины, имевшей внуков. Она была осуждена на 4 года лагеря строгого режима и 5 лет ссылки. За ней последовала 60-летняя Мальва Ланда (член МХГ) — 5 лет ссылки.[366]

В 1982 г. в лагерях находилось более сотни женщин, осужденных по идеологическим мотивам.[367]

Особенно зловещим признаком репрессий начала 1980-х годов стали повторные аресты политзаключенных перед самым окончанием срока или сразу после освобождения. Практика повторных арестов широко использовалась в сталинские времена и не исчезала никогда, но до 1980 г. такие случаи были единичными, в 1980 г. они участились, а затем, как при Сталине, вошли в систему почти без «сбоев», особенно на Украине. После 1980 г. ни один участник Украинской Хельсинкской группы не вышел на свободу по окончании назначенного приговором срока — все получили снова равные по продолжительности или более продолжительные лагерные сроки. Те же, кто освободился до 1981 г., в 1981-1982 гг. перекочевали обратно в лагеря (см. главу об Украине, стр. 31). Повторные осуждения постепенно распространились с Украины по всей стране. Новые аресты назначались не за новые деяния, а были как бы продолжением наказания сверх назначенного судом приговора, и грозили каждому, кто оставался верен своим убеждениям. Формально предъявлялись обвинения по незамаскированно сфабрикованным делам — от «антисоветской агитации» в лагере до «попытки изнасилования» и «сопротивления представителю власти» на свободе.[368]

Увеличение числа арестов сочеталось с резким ужесточением приговоров. Особенно потрясают сроки повторникам — многие получили максимум при вторичном осуждении по статье 70 — 10 лет лагеря особого режима плюс 5 лет ссылки, что налагалось на прежний срок, тоже обычно многолетний. Так, у Анатолия Марченко, арестованного в марте 1980 г., новый 15-летний срок наложился на прежние 15 лет неволи.[369]

Судьи стали просто щеголять нарушением элементарных правил судопроизводства. Стало частым явлением лишение обвиняемого последнего слова.[370] Из-за этого распространился в самиздате новый документальный жанр — заявления на случай ареста. Такие заявления оставили Анатолий Корягин, Виктор Некипелов, Феликс Серебров, Иван Ковалев.[371] Эти заявления, как и последние слова на суде, — поразительные человеческие документы, свидетельствующие, что жертвы политических преследований — лучшие граждане советского государства, бескорыстные, благородные и смелые люди.

И еще одна особенность судов в 80-е годы: невозможность найти адвоката, согласного защищать обвиняемого по политическим мотивам, так как это стало опасно для самого адвоката. Обычной на политических процессах стала самозащита[372] или ведение дела назначенным адвокатом.[373] Неожиданно оказалось, что среди них есть готовые честно исполнить свой профессиональный долг — с их стороны нередки требования оправдания подзащитного.[374]

Наступление карательных органов сказалось и в местах заключения — там очень посуровел режим. 62-я «Хроника» (апрель — июль 1981 г.) первая за 14 лет, где сообщается о четырех попытках самоубийства в разных лагерях и по разным причинам.[375] Это — следствие введения системы наказаний за малейшие отступления от чрезвычайно суровых «правил внутреннего распорядка», — отступления, без которых немыслима человеческая жизнь, а еще более — следствие участившихся случаев унижения человеческого достоинства политзэков. Стал невыносимым по граду вздорных придирок контроль за перепиской заключенных с родными. Из писем по подозрению в «подтексте» стали вымарывать любую информацию о текущей жизни в лагере, о настроениях адресата, даже жалобы на здоровье. В стремлении пресечь утечку из лагерей нежелательной информации о тяжести быта политзаключенных были резко сокращены свидания с родными, они из регулярно осуществляемого права превратились в редкую удачу.

Положение в стране, создавшееся в результате новой карательной политики, Анатолий Марченко в последнем слове на суде охарактеризовал как гражданскую войну правителей против народа.[376]

* * *

Похоже, план «усмирения», начавшегося в конце 1979 г., был рассчитан на 2 года. На это указывает необычная статья зам. председателя КГБ Семена Цвигуна в журнале «Коммунист» за сентябрь 1981 г. Цвигун как бы отчитывается, что

…маскировавшиеся под «правозащитников» и «поборников демократии» антиобщественные элементы ныне разоблачены и обезврежены.[377]

Разумеется, «разоблачать» эти «элементы» не было нужды — они выступали открыто. Что касается «обезвредили», то на языке Цвигуна это означает «арестовали». В этом смысле план, спущенный КГБ, видимо, был выполнен, а то и перевыполнен.

По замыслу 1977 г. (см. стр. 257) предполагалось, что для прекращения независимой общественной деятельности в СССР достаточно выслать из Москвы Сахарова и арестовать 50 наиболее активных диссидентов. К 1982 г. в заключении оказались почти столько членов Хельсинкских групп (47 человек), а с принужденными к эмиграции — более 50. Общий же итог арестов за 1979-1981 гг. был в 10 раз больше, чем намечалось в 1977 г. для полного избавления от инакомыслия. Эти 500, как и было задумано, — самые уважаемые, самые активные: члены правозащитных ассоциаций; издатели информационных и публицистических периодических самиздатских журналов; авторы смелых самиздатских произведений; кто передавал информацию о беззакониях из разных мест московским правозащитникам, и те, кто передавал эту информацию на Запад.

Цвигун утверждает в своей статье, что эти репрессии принесли результат, на который рассчитывали их организаторы: правозащитное движение более не существует. Это утверждение можно принять лишь с очень существенной корректировкой: вследствие обрушившихся на него репрессий правозащитное движение перестало существовать в том виде, каким оно было в 1976-1979 гг.

Тогда его опорными пунктами были открытые ассоциации, затем разрушенные репрессиями. Более того, к 1982 г. перестал существовать в прежнем виде тот московский круг, который был зародышем правозащитного движения и стал его ядром в 1970-е годы — его тоже разрушили аресты и выталкивания в эмиграцию.

До начала 80-х годов этот круг ведущих деятелей правозащитного движения, спаянных многолетней совместной работой, представлял правозащитное движение перед своими соотечественниками и перед всем миром, хранил его дух и традиции, обеспечивал преемственность его опыта. Разрушение этого круга — болезненно чувствительная потеря не только для движения за права человека, но для всех течений инакомыслия в Советском Союзе, так как именно этот круг способствовал их консолидации, его влияние помогло им сплотиться под хельсинкским флагом и приобрести международную известность. К 1982 г. этот круг перестал существовать как целое, сохранились лишь его осколки.

Говоря о состоянии правозащитного движения в начале 80-х годов в военных терминах, — армия осталась без генералов и даже без офицеров. Разгром такой армии неминуем. Но военная терминология не применима к правозащитникам. Они не солдаты, а Сахаров и его друзья — не генералитет. Никто из них никому ничего не приказывал, никогда никем не руководил. Что и как делать, каждый решал сам за себя — что он может, а что выше его сил (не только в смысле способностей, но и в смысле готовности к самопожертвованию). Так было на протяжении всей истории правозащитного движения, и именно поэтому удаление из Москвы его ведущих деятелей не прервало правозащитной работы.

Критики правозащитного движения часто указывали как на его основной недостаток на отсутствие организационных рамок и структуры подчинения. В годы активизации движения это действительно отрицательно сказывалось на его возможностях. Но при разгроме ядра именно это сделало движение неистребимым и при снижении активности работы все-таки обеспечило выполнение его функций.

Продолжала выходить «Хроника текущих событий». В феврале 1981 г. при подготовке 59-го выпуска на обыске у Леонида Вуля (32 года, окончил филологический факультет МГУ, работал точильщиком ножей в столовой) был изъят макет выпуска, что давало возможность легкой идентификации по почеркам состава тогдашней редакции «Хроники». Редакция заявила о своем самоотстранении от дальнейшей работы над «Хроникой». 59-й выпуск в свет не вышел. Но «Хроника» не прекратилась — ее издание продолжила новая редакция.[378]

К концу 1983 г. вышли 64 выпуска «Хроники текущих событий». Однако оперативность этого издания снизилась еще до арестов 1980 г., из-за все увеличивающегося объема информации, поступавшей в редакцию и неподъемного для нее в тех условиях, в которых приходится работать. Это породило в добавление к «Хронике» еще два информационных звена. Появился Бюллетень «В» — видимо, первая буква от слова «Вести». Этот бюллетень формировался два-три раза в месяц из поступавших «сырых» новостей. Он печатался всего в нескольких экземплярах — не для широкого распространения, а для тех, кто сам занимается сбором и обработкой информации о положении с правами человека в СССР. Это было как бы подсобное издание. Ответственность за Бюллетень «В» взял на себя на суде Иван Ковалев — он заявил, что он является его создателем. Лишь начиная с января 1983 г., с № 94/95, Бюллетень «В» был открыт для распространения.

В феврале был арестован бывший политзаключенный Сергей Григорьянц, его подозревали в выпуске Бюллетеня «В». Григорьянц был осужден на 10 лет лагеря. В мае, в выпуске № 105, редакция заявила о прекращении Бюллетеня «В». Этого добились тем же способом, что и в 1972 г. по отношению к «Хронике»: под угрозой ареста подозреваемых в близости к редакции, если выпуск бюллетеня не будет прекращен.[379] Однако, начиная с конца 1978 г., параллельно «Хронике» и Бюллетеню «В» стали выходить «Вести из СССР».[380] Это информационный листок на 6-8 машинописных страницах, выходящий два раза в месяц. Информация в «Вести» поступает из тех же источников, что и в «Хронику», но составляются «Вести» не в СССР, а за рубежом. Осуществляет это издание Кронид Любарский, эмигрировавший участник правозащитного движения, бывший политзаключенный. Этот способ придуман не правозащитниками. Как известно, первая неподцензурная русская газета выходила в Лондоне (я имею в виду «Колокол» А. Герцена, издававшийся в 1857-1867 гг.).

Благодаря введению в информационную сеть «Вестей из СССР» сообщения правозащитников стали поступать в оборот гораздо оперативнее, чем когда бы то ни было ранее. Начальные звенья этой цепи — сбор информации на местах и передача ее в Москву, а затем на Запад, несмотря на аресты не были утрачены — вернее, они многократно восстанавливаются, затягивая созданные арестами лакуны. В 60-м выпуске «Хроники» содержится информация более чем из 90 пунктов, в 62-м — из 142, там названы 756 фамилий. В 63-м выпуске — информация из 141 пункта, названа 1141 фамилия. Чтобы вся эта информация была собрана, обработана и издана, трудилось немало людей, и каждый вверял свою судьбу тем, с кем сотрудничал над созданием «Хроники», каждый рисковал своим благополучием и свободой.

Продолжалась работа Фонда помощи политзаключенным, хотя его сотрудники тоже находились под постоянным давлением. С момента создания Фонда (см. стр. 314) сменилось несколько его распорядителей. Александр Гинзбург в феврале 1977 г. перед арестом назвал своих преемников: Мальва Ланда, Татьяна Ходорович и Кронид Любарский. К концу 1977 г. Любарский и Ходорович оказались в эмиграции, их сменила жена Гинзбурга Ирина Жолковская. После ее эмиграции в феврале 1980 г. (в связи с освобождением Гинзбурга в числе пяти политзэков, обмененных правительством США на двух советских шпионов) единственным распорядителем Фонда стал Сергей Ходорович. Он был арестован в апреле 1983 г., и его заменил Андрей Кистяковский, вскоре смененный на этом посту Борисом Михайловым.[381]

В декабре 1981 г. был арестован необъявленный сотрудник Фонда ленинградец Валерий Репин. Он выдал архив Фонда и таким образом стало известно, кто из родственников политзаключенных получал помощь. На допросах в Москве, в Ленинграде, в Прибалтике и на Украине был проведен массовый шантаж жен и матерей политзэков: кагебисты представляли дело так, что полученные от Фонда деньги — это якобы плата за информацию из лагерей, поставляемую за рубеж Крониду Любарскому в издаваемые им «Вести из СССР» и, конечно же, для иностранных разведывательных служб.[382] Однако и в этих условиях Фонд продолжал свою работу.

Таким образом правозащитное движение и после разрушения его ядра оказалось способным выполнять свои основные функции, хотя активность его снизилась до уровня дохельсинкского периода. Работа эта легла на плечи немногих участников движения, избежавших ареста. В основном это был «второй эшелон» — люди, выполнявшие прежде подсобную работу, а теперь заместившие своих друзей, которым они прежде помогали, и нашедшие новых людей на свои прежние роли. Имена этих новых замелькали наряду с привычными под правозащитными документами, которые в эти годы появлялись после каждого ареста. С начала 80 гг. таких документов стало больше, так как аресты лавинообразно увеличивались, но число подписей под ними сократилось, тоже примерно до «дохельсинкского» уровня. Среди этих открытых обращений — протест против советского вторжения в Афганистан (документ № 119 Московской Хельсинкской группы) — его, кроме членов Группы, подписали 9 человек, среди них — А.Д. Сахаров — это было последнее коллективное заявление, подписанное им до высылки в Горький;[383] протесты против высылки Сахарова (такие протесты поступили от Московской и Литовской хельсинкских групп, от Инициативной группы по защите прав инвалидов и Католического комитета; кроме того, было несколько индивидуальных писем и два коллективных: общее с 50 подписями и письмо литераторов с 15 подписями.[384] Среди подписей под этими письмами заметную часть составляют новые. Это, конечно, уже сложившиеся, твердые приверженцы правозащитного движения — в период гонений и спада активности присоединяются лишь такие люди).

Невозможно хотя бы приблизительно определить численность нового притока и его динамику, но, похоже, к 1981 г. поредевшее московское сообщество заметно пополнилось. На демонстрациях 10 декабря обычное число участников — от 20 до 50, а в 1981 г. — 100 человек по осторожной оценке МХГ и около 200 — согласно другим источникам.[385]

После впечатляющей демонстрации 1976 г. власти стали препятствовать их проведению разными способами, варьируя меры из года в год: то обнесут памятник Пушкину и сквер вокруг него забором — «ремонтные работы», то проведут превентивные домашние аресты потенциальных участников демонстрации и задержания их на работе с помощью начальства.[386] В 1981 г. и превентивные аресты были широкими, и на площади Пушкина подготовились: все пространство у памятника было запружено дружинниками и кагебистами в штатском. Лишь нескольким демонстрантам удалось протиснуться к памятнику и снять шапки. Около 50 человек были задержаны на подступах к Пушкинской площади и доставлены в ближайшее отделение милиции. Здесь они и провели демонстрацию — в назначенное время обнажили головы.

Видимо, не уменьшилось, а, может быть, даже увеличилось число приверженцев правозащитного движения за пределами Москвы.

Росту оппозиционных настроений способствовало ухудшение экономического положения в стране и непопулярная в народе внешняя политика СССР, особенно война в Афганистане. Это просвечивает в уже цитированной статье С. Цвигуна. Он пишет в свойственном советским руководителям стиле, что прежде иностранные разведки делали свою ставку на «лидеров», теперь же они пытаются оказать растлевающее влияние на массы, играя

… на вопросах снабжения населения некоторыми видами продовольственных товаров, а также на отдельных недостатках в организации медицинского и бытового обслуживания трудящихся.[387]

О настроениях в народе Цвигун, конечно, лучше информирован, чем «Хроника», несмотря на некоторое расширение ее информационных каналов.

Расширение географических пределов информации в «Хронике» произошло несмотря на почти поголовное удаление из Москвы известных правозащитников, что очень существенно сдерживало приток новых информаторов из провинции и нерусских республик — они просто не знали, к кому обращаться. Найти правозащитников было нелегко и в лучшие времена. «Хроника» № 53 (август 1979 г.) сообщает об усилиях, предпринятых жителем г. Северодвинска А. Рустамовым: узнав несколько имен из радиопередач, он пять лет подряд приезжал в Москву и обращался в справочное бюро и в милицию, разыскивая этих людей, но безуспешно. Лишь летом 1979 г. ему помог связаться с Московской Хельсинкской группой посетитель Приемной Верховного Совета СССР.[388] Почти полное исчезновение возможных адресатов таких обращений очень затруднило сохранение информационной «цепочки».

* * *

В хельсинкский период правозащитное движение выдвинулось в сложном конгломерате оппозиционных сил, заинтересованных в демократизации советского общества, на роль их собирателя, объединителя. Хотя его ведущие деятели вовсе на это не претендовали, другие движения стихийно сгруппировались именно вокруг правозащитных открытых ассоциаций на общей идеологической основе, которой стало требование соблюдения гражданских прав. Но хельсинкский период продемонстрировал также, что стихийно сформировавшиеся организационные формы работы правозащитников, хорошо приспособленные для выживания движения в периоды усиления репрессий, недостаточны для успешного осуществления его объединительной роли в период активизации независимой общественной жизни. Кустарность организационных форм правозащитного движения может стать тормозом общего успеха при наступлении нового периода такой активизации.

Беззащитность открытых ассоциаций перед репрессиями, обнаружившаяся как только советские правители перестали считаться с Западом, не могли не породить разочарования во всегда проповедовавшейся правозащитниками открытости и мирных методах независимой общественной деятельности и не вызвать сомнений в разумности ориентации на поддержку Запада.

Установка на объединительную роль правозащитного движения в благоприятный для инакомыслящих период в будущем требовала соответствующей корректировки идеологии, ее конкретизации и в то же время расширения: разработки подхода к национальным проблемам, большего внимания к экономическим проблемам советского общества и т.д.

Здесь нова сама постановка вопроса.

Зачинатели правозащитного движения постоянно подчеркивали, что оно — «вне политики», что их цель — не какой-то результат в будущем, а лишь продиктованное возмущенным нравственным чувством нарушение рабьего молчания сейчас, по каждому случаю попрания человеческих прав и достоинства человека, несмотря на отсутствие надежды на преодоление зла в данном конкретном деле и безотносительно к тому, возможен ли успех в будущем.

Но ветеранов-правозащитников стараниями КГБ почти не осталось на свободе, а новые люди по-иному отнеслись к доставшемуся им наследию.

Правозащитное движение в начале 80-х годов изменилось не только в персональном плане, но и по социальному составу. Его зачинатели в подавляющем большинстве принадлежали к московской творческой и гуманитарной интеллигенции. Постепенно к ним примыкали техническая интеллигенция и рабочие. В хельсинкский период новый приток дала в основном техническая интеллигенция, «белые» и «синие» воротнички. Эти прослойки заметно увеличились даже среди московских правозащитников, а в провинции с самого начала правозащитники были из этих социальных страт. Увеличение доли активистов из провинции в общем составе правозащитников соответственно повлияло на их социальный состав. В этом же направлении работало сближение правозащитного движения с другими движениями инакомыслящих и переход некоторой их части в правозащитное движение — большинство их участников тоже принадлежали к этим трем стратам.

Начиная с 1976 г. среди арестованных по политическим мотивам более 40% приходилось на рабочих, а вместе с технической интеллигенцией и «белыми воротничками» они составляли внушительное большинство.

Однако представляли правозащитное движение перед соотечественниками и перед Западом по-прежнему выходцы из московской интеллигенции, по ним судили о правозащитном движении и внутри страны и вне ее. Эти люди создали правозащитному движению его престиж, выделили его среди остальных, так что зачастую происходило смешение терминов, и правозащитниками называли всех инакомыслящих в СССР, представляя их себе такими же, какими были наиболее известные правозащитники. Начиная с 1981-1982 гг. почти полностью сменились и они, это было уже новое поколение участников движения. Эти новые люди в большинстве не удовлетворялись лишь нравственным противостоянием, пафос которого культивировался зачинателями правозащитного движения. Новые люди хотели пусть не немедленного, но практического результата своей борьбы, они искали пути его достижения.

Это привело к изменению духа движения, его изначальных импульсов, его установок. Возможно, в будущем это будет способствовать преодолению слабых сторон движения, поможет его практическим успехам, но в начале 80-х годов изменение первоначального состава больше ощущалось в понижении нравственного и интеллектуального уровня правозащитного движения.

Новые люди начали в самиздате дискуссию о будущем правозащитного движения и о его приспособлении к стоящим перед ним задачам, о преодолении недостатков, выявившихся в хельсинкский период. Эти проблемы волнуют не только правозащитников, но и активистов других движений и просто думающих людей, которым небезразличны судьбы страны. Среди участников дискуссии в самиздате есть и симпатизирующие правозащитникам и враждебные им — это определяется, как правило, общей установкой автора: в том, видит ли он благо в демократическом развитии СССР или отрицает его пригодность для советского общества. Далеко не всеобщим является признание правозащитного движения единственной силой, способной сыграть объединяющую роль разнородных оппозиционных элементов, стоящих на демократических позициях. Хельсинкский период, выявивший объединительную способность правозащитного движения, был слишком короток. К тому же многим заметнее была слабость движения и неприспособленность его деятелей к той ведущей роли, в которой они неожиданно для себя оказались, чем потенциальные возможности правозащитной идеологии в пестром советском обществе. Однако среди доброжелателей правозащитного движения почти единодушна вера в его неизбывность и заинтересованность в преодолении его слабостей.[389]

Неизбежным последствием расправы с открытыми ассоциациями было оживление надежд на подполье, особенно среди молодежи. Видимо, подпольные группы возникли в начале 80-х годов в провинции и даже в Москве, где их не было более 15 лет. О нынешних подпольщиках свидетельствуют листовки и надписи, появляющиеся время от времени. Так, в сентябре 1981 г. в Новочеркасске распространялись листовки с призывом

… потребовать от нашего правительства не вмешиваться во внутренние дела других государств,[390]

а в годовщину Октябрьской революции в том же 1981 г. в Москве на улице Жуковского появились надписи: «Свободу Польше и Афганистану!» и лозунги против всевластия КПСС[391] — таких случаев известно немало.

С 1980 г. в самиздате вышло несколько документов программного характера. Они исходили от групп, название которых включает слова «демократия», «демократический», и которые не сообщают ни имен, ни даже численности своих членов, только место создания группы: Украина,[392] Прибалтика,[393] Москва.[394] Характерно, что в датированном июлем 1981 г. заявлении о создании в Москве «Инициативной группы за народную демократию» очерк истории независимого общественного движения начинается с 70-х годов и с открытых ассоциаций. Авторы заявления подпольной ИГ расценивают свой отказ от открытости и замену правозащитных целей политическими («установление народной демократии») как следующий, более совершенный этап движения инакомыслящих. Им просто неизвестно, что подпольные кружки были довольно широко распространены в СССР с середины 50-х годов и до середины 70-х и за 20-летие не оставили по себе никакого следа, что это — пройденный этап, не оправдавший себя.

Однако анонимность общественной деятельности стала свойственна в 80-х годах не только «зеленой» молодежи из-за ее неопытности — к анонимности вынуждены были прибегнуть после арестов их членов и некоторые открытые ассоциации.

После ареста основателей Христианского комитета Глеба Якунина и Виктора Капитанчука оставшиеся на свободе члены Комитета заявили, что он пополнился новыми членами, но назвали только их численность, не сообщая фамилий, так как справедливо полагали, что в противном случае новые члены Комитета тоже будут арестованы (см. стр. 183-186).

Московская Хельсинкская группа и Фонд помощи политзаключенным не делали таких заявлений, они просто отказались от формальной кооптации новых членов, хотя, конечно, и в эти ассоциации пришли новые люди на смену утраченным сотрудникам. Таким образом эти группы стали включать и объявленных и анонимных работников. Созданная летом 1980 г. правозащитная группа пятидесятников объявила лишь число своих членов, но не их фамилии (см. стр. 162-163) и т.д.

Правозащитники вовсе не настаивают на полной открытости всякой деятельности, они лишь утверждают, что открытая деятельность необходима для нравственного здоровья общества, без нее оно задохнется, и сами показывают пример подвижничества и самопожертвования ради продолжения такой деятельности даже в самых неблагоприятных условиях.

С тенденцией к уходу в подполье и к анонимности сосуществует неуничтожимое стремление к открытым формам общественной активности, рвущейся наружу, постоянно заталкиваемой внутрь усилиями карательных служб и все-таки не прекращающаяся.

В ноябре 1980 г. семеро московских литераторов (Филипп Берман, Евгений Клементович, Евгений Козловский, Владимир Кормер, Евгений Попов, Дмитрий Пирогов и Владимир Харитонов) послали в Моссовет заявления с предложением создать при Моссовете клуб «Беллетрист» для молодых, не печатавшихся литераторов с независимым журналом «Каталог». Они составили первый сборник этого журнала для обсуждения в клубе. Через несколько дней к ним пришли с обысками, изъяли этот журнал, а заодно и их литературные архивы и самиздат.[395] В декабре 1981 г. был арестован Евгений Козловский, который опубликовал две свои повести в русском журнале «Континент», выходящем в Париже.[396] Его освободили до суда после покаянного письма в газету,[397] но о клубе речь более не шла.

Такая же попытка создания независимого клуба литераторов имела место в Иркутске и с таким же результатом — там был арестован писатель Борис Черных.[398]

Однако в Ленинграде события развивались успешней. 7 декабря 1980 г. деятели «второй культуры» объявили о создании профсоюза работников творческого труда и 20 декабря провели конференцию авторов и редакторов самиздатских журналов.[399] После долгой торговли с КГБ состоялся компромисс: о профсоюзе забыли, зато начались переговоры о создании городского комитета литераторов при Ленинградском отделении Союза писателей. Группа неофициальных литераторов по предложению работников КГБ написала примерный устав горкома.[400] Заказчики сочли его слишком неортодоксальным. К концу 1981 г. после долгих переговоров был создан Клуб-81 при доме-музее Достоевского, объединивший авторов и редакторов самиздатских журналов[401] — видимо, кагебисты сочли удобным для себя такой путь контроля. Возможно, к этому решению подтолкнули их перипетии с независимым женским клубом «Мария».

Этот клуб возник в начале 1980 г., сразу после разгрома журнала «Женщина и Россия», редакторы которого — Юлия Вознесенская, Татьяна Горичева и Наталья Малаховская — были отправлены в эмиграцию.[402] Клуб стал издавать журнал «Мария».[403] В отличие от остальных ленинградских журналов, традиционно далеких от «политики», «Мария» имеет критическую направленность и посвящена очень близким к жизни проблемам положения женщины в советском обществе. Членов клуба замучили обысками и допросами, а Н. Лазареву и Н. Мальцеву арестовали.[404]

В Москве в начале 1982 г. была предпринята попытка создать чисто правозащитную группу «Гласность» с очень скромной задачей — оглашать случаи нарушения правил рассмотрения жалоб трудящихся в официальные инстанции. Инициаторы создания этой группы Всеволод Кувакин и Михаил Иконников имели в виду не кооперироваться ни с правозащитниками, ни с «заграницей» и направлять бюллетень Группы только в официальные учреждения. Однако замысел был пресечен в апреле 1981 г. изъятием на обыске у Иконникова материалов так и не родившейся группы.[405]

Видимо, попытки создания неофициальных ассоциаций стали довольно распространенным явлением в СССР, так как в статье С. Цвигуна, на которую я уже ссылалась, он пишет о попытках создания

…в противовес существующим общественным объединениям и организациям трудящихся различных «союзов», «обществ», «клубов», «театров», «семинаров» из антиобщественных элементов.[406]

Единственная открытая независимая группа, объявленная в Москве в 1981 г., — Группа разделенных супругов. Эту группу создали люди, состоявшие в браке с иностранцами. Только длительные голодовки летом 1982 г. помогли большинству членов группы добиться разрешения на выезд.[407]

4 июня 1982 г. в Москве возникла открытая общественная группа, которая, возможно, станет началом нового направления усилий независимой общественности — Группа за установление доверия между СССР и США (см. стр. 132 в главе «Еврейское движение на выезд в Израиль»). Эту группу создали 11 советских граждан, в большинстве — отказники. Цели группы совпадают с целями многомиллионного движения за мир на Западе, но самое важное — они встретили понимание в собственной стране: декларация группы была распространена в Москве, в Ленинграде, Риге, Таллинне, Нальчике, Рыбинске и Владимире и под ней поставили подписи более 900 человек. Такие же группы возникли в Ленинграде, Одессе и Новосибирске.[408] Это немало, если учитывать, что выступившие в поддержку нежелательной властям Группы — это те, кто не просто поддерживает ее цели, но и не боится заявить об этом.

Все попытки создания открытых ассоциаций, сделанные в начале 80-х годов, были вне сложившегося круга правозащитников; каждая из них имеет свою цель, но все они представляют собой осуществление гражданских прав явочным порядком и используют опыт, накопленный правозащитниками.

Для самиздата 80-х годов тоже характерна разнонаправленность, пестрота мнений и приток новых сил на место разгромленных.

В 1979 г. стал выходить социалистический, неомарксистский журнал «Левый поворот» (1981 г. он сменил название на «Социализм и будущее»), в 1980 г. — тоже социалистический журнал — «Варианты». Это показывает, что социал-демократическое направление, господствовавшее в ранней самиздатской публицистике и почти замершее к середине 70-х годов, нашло новых сторонников. Эти журналы не объявляли имена своих составителей, их авторы выступали под псевдонимами.

6 апреля 1981 г. в связи с изданием этих журналов были арестованы шестеро московских интеллигентов (Андрей Фадин, Борис Кагарлицкий, Павел Кудюкин, Юлий Хавкин, Владимир Чернецкий и Михаил Ривкин) и Андрей Шилков из Петрозаводска. Их обвинили в «антисоветской пропаганде», однако заступничество руководителей западных компартий и согласие «раскаяться» привело к освобождению от суда всех, кроме Шилкова и отказавшегося от раскаяния Ривкина.[409]

С другой стороны, в Москве в том же 1981 г. стал выходить журнал «Многие лета» под редакцией «национал-большевика» Геннадия Шиманова; его имя стоит на обложке журнала (см. главу «Русское национальное движение», стр. 325-326). Между этими крайними мировоззренческими точками — неомарксизмом и взглядами Шиманова — расположился весь спектр идей самиздатских авторов. Как и следовало ожидать, приверженцев крайних точек зрения немного. Общий тон самиздатской публицистики остался демократическим, либеральным, терпимым, плюралистическим.

Из информационных изданий самиздата к концу 1983 г. сохранилась лишь «Хроника текущих событий», из толстых московских журналов — лишь исторический сборник «Память» (см. стр. 264-265). На место разгромленного журнала «Поиски» в 1980 г. пришел тонкий журнал «Поиски и размышления». Новый журнал, как и «Поиски», назвал себя «свободным московским журналом» и принял двойную нумерацию, — его первый выпуск имел номер 9 и в скобках (1). Редколлегия «Поисков и размышлений» заявила, что она рассматривает свою деятельность как прямое продолжение «Поисков» — негосударственного, непартийного журнала,общественной трибуны, которая предоставлена всем направлениям политической, религиозной и философской мысли. Однако редколлегия «Поисков и размышлений» отказалась от «героически открытой» позиции редакции «Поисков», объявившей имена и адреса своих участников.

Такая позиция, несомненно, благородна, но представляется практически неосуществимой, —

писали члены редколлегии «Поисков и размышлений».[410] В 1980-1981 гг. вышли 8 выпусков этого журнала.

В 1979 г. стал выходить журнал «Поединок», публиковавший переводы материалов из западной прессы, интересные советскому читателю, но недоступные ему;[411] но и он из-за преследований прекратился на 4-м выпуске.

Вместо не увидевшего свет «Каталога» в 1981 г. стал выходить альманах «Наш современник» — с анонимной редакцией и авторами, печатающимися под псевдонимами.[412]

Выдающимся событием в самиздате начала 80-х годов стал «сахаровский сборник», выпущенный к 60-летию Андрея Дмитриевича и опубликованный позднее издательством «Хроника» в Нью-Йорке.[413]

На обложке — фотография Сахарова, распространявшаяся в Москве в день его рождения (21 мая) в виде листовки — было роздано более 5 тысяч фотографий.[414] Составители сборника пишут, что в нем объединились авторы разных поколений, литераторы и ученые, верующие и атеисты — все наше пестрое время, которое Владимир Корнилов назвал «сахаровским».[415] В сборнике собраны поздравления Сахарову — «слова любви, высказанные вслух» (Г. Владимов, Л. Чуковская, В. Войнович, Г. Померанц, свящ. С. Желудков и др.) — и оценка современниками жизненного подвига Сахарова, его роли в духовном раскрепощении, прозрении нашего общества, его облагораживающего влияния на мир. Кроме приветствия и посвященных Сахарову литературных произведений в сборник включены отзывы специалистов о научной деятельности Сахарова, отрывки из его собственных статей и статистическое исследование об отношении советских людей к общественной деятельности Сахарова.

Самиздат 80-х годов обогатился несколькими статьями самого Сахарова, среди них — «Ответственность ученых» и «Открытое письмо академику Александрову».[416] Обращаясь к коллегам в СССР и на Западе, Сахаров призывает их исполнить долг каждого ученого — выступить в защиту справедливости, высших интересов человечества и конкретных жертв насилия. Несколько статей Сахарова, написанных в Горьком, посвящены проблемам сохранения мира.[417]

В Ленинграде продолжались возникшие в 1976 г. «37" и»Часы", а также реферативный журнал самиздата «Сумма» (1979 г.). К ним прибавились: «Северная почта», «Метродар», «Северная Пальмира», «Диалоги» и журнал женского клуба «Мария» (вышло два выпуска).[418]

Если раньше московская самиздатская публицистика была почти сплошь политической, а ленинградская — почти сплошь философской и религиозной, то в 80-е годы в московском самиздате появилась философская и религиозная струя, а в ленинградской — политическая, они сблизились.

Прежде правозащитные документы и работы либерального толка почти полностью исчерпывали содержание самиздатской публицистики. В 80-е годы к ним добавился поток религиозной и философской литературы, более всего — православной и шире — христианской, но и другой самиздат вплоть до учения мантра-йоги. Из политических направлений в самиздате стало заметным русское национальное. Оно представлено всеми оттенками: работы в духе патриотизма — национализма — шовинизма. Самиздат отражает колоссально возросший интерес к отечественной истории и истории вообще, что указывает на работу над сознанием настоящего и отражает размышления о будущем страны.[419] На эти же процессы указывает появление в самиздате социологических опросов на такие темы, как отношение к польскому профсоюзу «Солидарность»,[420] к правозащитному движению, к Сахарову.[421]

Из этих опросов (к сожалению, несовершенных из-за трудных условий их проведения) выяснилось, что около 60% населения не осведомлены о теме опроса и равнодушны к ней, а осведомленные делятся приблизительно поровну на относящихся положительно и относящихся отрицательно. Это показывает, что среди людей, интересующихся общественными проблемами и ищущих соответствующую информацию, олицетворяемое Сахаровым правозащитное движение успешно «конкурирует» с могущественной партийно-государственной пропагандистской машиной.