ПРОСВЕЩЕННЫЙ ДЕСПОТИЗМ

ПРОСВЕЩЕННЫЙ ДЕСПОТИЗМ

Традиционные представительные органы постепенно начинали восприниматься как последняя инстанция, способная одобрить нововведения. Они объявлялись хранителями классовых и региональных привилегий, архаическими препятствиями для эффективного управления и государственной власти. Несмотря на статус защитников свободы, они часто оказывались на стороне тех, кто старался искоренить идеи Просвещения. Несмотря на репутацию борцов за права граждан, они нередко объявлялись защитниками корыстных интересов фракций. Данный сюжет муссируют историки любых политических взглядов. Несмотря на то что постмарксистские исследователи дискредитировали тезис о классовой базе парламентов и штатов, кажется, что представительные органы занимались достойным делом, отстаивая интересы населения и своей провинции. В последние годы существования ancien r?gime это послужило им на пользу. Понятие «законный деспотизм» впервые ввел в употребление Мерсье де ла Ривьер в 1760–х годах. Его появление говорило о потребности в сильном правителе, способном преодолеть чащу привилегий и сепаратизм, руководствуясь высшим законом природы, действующим независимо от того, одобрен он парламентами и штатами или нет. Это был призыв идти кратчайшим путем.

Просвещение наделило эту идею интеллектуальным оружием. Здесь историк сталкивается с трудностями. Возникло одно интеллектуальное дви–жение или несколько? Кто в него входил и насколько новыми были их убеждения? На определенном уровне большая часть подобных идей являлась обычной риторикой свободы. Оригинальность этих идей преувеличена, хотя в них больше места, чем было принято в дискуссиях о жизни, свободе и собственности в XVI и XVII веках, уделялось внимание рассуждениям о свободе мнений. Большое значение придавалось благосостоянию людей и рациональным научным методам как средствам его преумножения. Данные моменты, заимствованные из камералистских идеалов центральноевропей–ских «регулярных полицейских государств», также были не столь оригинальны, как иногда предполагают историки.1 Начиная с XVI столетия регулирование управления воспринималось как рациональный ответ на спонтанно формировавшееся наследие прошлого. Новым был только акцент на идее равенства прав, мягко подчеркиваемом при сопоставлении с привилегиями, которые общество ancien r?gime отождествляло со свободами. Мнения мыслителей эпохи Просвещения по вопросу о привилегиях бескомпромиссно разделились: одни требовали положить им конец, пусть даже ценой установления деспотии, а другие рассматривали их как одно из прав, составляющих свободу людей. В этом крылось внутреннее неразрешимое противоречие в самой сути программы просветителей.

Самым влиятельным политическим мыслителем эпохи Просвещения был Монтескье. Большая часть его критики деспотизма — всего лишь развитие идей Боссюэ. Однако его оригинальный вклад заключался в том, что он требовал разделения исполнительных, законодательных и судебных функций правительства. Такая система сдерживаний и противовесов предотвращала бы злоупотребления властью и сохраняла свободы. Защита прав и свобод была институциализирована им в «промежуточных учреждениях», ликвидация которых свидетельствовала бы о конце легитимной монархии. Большинство философов соглашалось с ним и считало сильные и привилегированные консультативные органы главными ограничителями королевского деспотизма. Но не все. Влиятельное меньшинство полагало, что все органы, обладающие привилегиями, реакционны, корыстны и нелиберальны. Этой дилемме историки уделили недостаточно внимания: защита свобод зависела от орудий реакции. Аристократические, клерикальные и судебные ассамблеи были последними, кто стал бы рационализировать законы и администрацию, справедливо распределять налоги, освобождать рабов, стимулировать экономический рост, ограничивать власть священников и распространять образование. Вольтера больше заботило то, что именно следует делать правительству, чем то, кто будет заниматься управлением. Если политика будет верной, ограничения не понадобятся. Выну-

1 Raeff M. 1983. The Weil?Ordered Police State. Yale University. P. 252.

жденный выбирать между деспотизмом и привилегированными органами, цеплявшимися за свои права, он сделал выбор в пользу монархов, добивающихся своего любой ценой.

Так же думали и физиократы. Они были убеждены, что только правитель–деспот мог поддержать свободный рынок, развитию которого, по их мнению, препятствовали интересы производственных гильдий и крестьянских общин. Он должен был вмешиваться, чтобы предотвращать вмешательства других. Такой взгляд на вещи разделяли и деятели немецкого Просвещения, наследники камерализма и «регулярного полицейского государства». Они стремились обогатить правительственные ресурсы и поднять уровень общественного благосостояния — взаимозависимые процессы, включавшиеся ими в концепцию государства как сообщества правящего и управляемых. Они нуждались в сильных монархах: желаемых улучшений можно было достичь лишь при тщательном контроле над здоровьем и моралью, над бедными, над образованием, над промышленностью и торговлей.

Только Руссо придерживался иной точки зрения. Он презирал парламенты и ассамблеи, но и не восхищался монархами. Он придал идее новый ракурс, который объединил ученых мужей Просвещения: это была теория общественного договора. Божественное право королей отвергалось: монархи не могли быть назначены христианским Богом, в которого философы не верили. Вместо того правитель и народ становились партнерами по взаимовыгодному соглашению, а высказывание Фридриха II о том, что король — это первый слуга государства, дополнило картину. Отсюда следовало, что суверенитет изначально принадлежит народу, который в результате соглашения передавал его правителю. «Общественный договор» Руссо (1762) изменил условия дискуссии. Народ обладал суверенитетом и выражал его в «общей воле», активизировавшейся, когда люди забывали свои эгоистичные желания и открывали сердца республиканской virtu — такому настрою общества, который ведет к благу всего сообщества в целом. Для тех, кто разочаровался в элитарных ассамблеях, но не считал возможным передать суверенитет в руки народа, существовал последний выход. Таковым представлялась созданная немецкими просветителями концепция воплощения прав подданных в тщательно определенном комплексе законов.1

Понятие просвещенного деспотизма основывалось на первой группе идей, защищающих умышленно деспотическое правление. Историки слишком долго пренебрегали ими, считая их скучными теориями с неясными последствиями. Они решили, что более подходящим названием для этого явления будет «просвещенный абсолютизм», термин, звучащий, по их мне-

1 Starkosch H. E. 1968. State Absolutism and the Rule of Law. Sydney University. P. 44-49,219-233.

нию, более конституционно. В то же время Руссо отмечал, что словосочетание «законный деспотизм» содержит противоречие в определении. Так оно и было. Однако логика никогда — даже в век Разума — не руководила умами людей, и в программе произошли изменения. Несмотря на отвращение, которое вызывало слово «деспотический» (его должна была уравновешивать приставка «просвещенный» или «законный»), его приверженцы называли свою концепцию именно так и подразумевали именно деспотическое правление.1 Недавнее повторное открытие юношеской заметки Иосифа II, называемой «Reveries», дает ярчайший пример влияния «законного деспотизма» на молодого мыслителя.2 Он размышляет над масштабом проблем, стоящих перед империей Габсбургов, и приходит к выводу о необходимости решительных действий. Он хочет творить только благо, но ему чинят препятствия обычаи провинций, статуты и клятвы: тем хуже для них. «Я полагаю, мы должны постараться подчинить провинции и заставить их почувствовать, насколько полезно кратковременное деспотическое правление, которое я предлагаю установить там. С этой целью мне бы хотелось заключить с провинциями соглашение, испросив у них на срок десяти лет право делать все для их блага, не советуясь с ними».

Вот блестящее подтверждение того, что запрашивать согласия провинциальных представительств было необходимо еще до запланированного Иосифом II начинания, хотя эта необходимость и ставится под сомнение необоснованными взглядами некоторых исследователей на австрийский «абсолютизм» XVIII столетия. Еще более выразительно его холодное замечание, сделанное в адрес штатов Брабанта в 1789 году: «Чтобы творить добро, мне не нужно ваше одобрение». Резче всего он говорил о неоходимости наступать на корпоративные права, чтобы защитить права отдельных людей. Он расширял свободы: вопрос в том, чьи именно. Подобно Тюрго, он видел, что деспотическая атака на выраженные в их привилегиях свободы гильдий дает свободу и равенство отдельно взятым ремесленникам. Несомненно, деспотизм был важной составляющей его профессиональной деятельности. И его деспотизм был продуманным, спланированным и практичным, а вовсе не заканчивался поверхностным философствованием в духе Руссо.

Но последствия действий Иосифа II были катастрофическими. Восстания в Бельгии и Венгрии в конце концов свели на нет большинство реформ, а император был ошеломлен негативной реакцией подданных, которым он стремился помочь. Поэтому невозможно единой формулой описать правле-

1 Beales D. Was Joseph II an Enlightened Despot? Unpublished paper. P. 3-9.

2 Beales D. Joseph IVs Reveries. Mitteilungen des Osterreichischen Staatsarchivs,

33. P. 155-156.

ния Иосифа II, Фридриха II и Екатерины II, не говоря уже о правителях менее значительных государств, таких как Тоскана и Баден. Их нововведения, большинство которых современное общество считает естественными, заслуживают большего внимания, чем им уделялось раньше. Все государи расширяли свободы, — те, которые мы называем свободами личности, слова и печати. Все они определяли права подданных, подчиняя их ясно сформулированным законам. Все они верили — до определенных пределов — в равенство прав. Даже циничный Фридрих Великий считал жизнь, свободу и собственность крестьянина и дворянина одинаково ценными и продемонстрировал свои убеждения в деле Миллера Арнольда, когда вся скамья судей, которых король заподозрил в социальной дискриминации, была отправлена в Шпандау. Все монархи отказались от доктрины божественного права и считали себя управляющими, исполнявшими условия контракта по увеличению счастья своего народа. Их обязательства принимали конкретные формы, а историки относили их к проявлениям государственной власти: так, у ч р е ж д е н и я для бедных подбирали на улицах нищих и сирот и приставляли их к полезной работе. Хотя трудно, конечно, объяснить интересами государственной власти существование театров и музеев, основанных правителями для своего народа после 1750 года. В 1769 году Фридрих II Гессенский создал в Касселе музей, предназначавшийся для посещения широкой публикой.1

Если налоги во имя идеи просвещенного равенства должны были быть равными, налоговые привилегии следовало отменить. Но хотя равенство являлось одним из приоритетов, провозглашенных Просвещением, другим была свобода. Свобода состояла из прав, в том числе и права на привилегии. В раннее Новое время слово «свободы» и означало «привилегии». Даже философы этой эпохи не проводили различий между привилегиями, то есть правами определенной группы и правами, которыми обладали все. Дидро после роспуска парламента в 1771 году сокрушался: «Прощайте, — писал он, — привилегии сословий, в которых заключено корректирующее начало, препятствующее вырождению монархии в деспотию». Проблема Иосифа II заключалась в том, что он насаждал равенство и отвергал привилегии, являвшиеся его антиподами; однако он также любил свободу, а привилегии были ее составляющей. Он мог искоренить привилегии только ценой свободы. Все это имело непосредственное отношение к деспотизму, если не считать того, что у него был шанс заручиться согласием тех, чьи права оказались под угрозой, но эту возможность он упустил. Он придерживался мнения, что поиск компромиссов — пустая трата времени, поскольку боль-

1 SummersonJ. 1986. The Architecture ofthe Eighteenth century. Thames and Hudson. P. 124-125.

шинство людей не знает своих истинных потребностей. Следовательно, реформы нужно было проводить деспотически, без консультаций. Обещая, что они принесут счастье и равенство, он верил, что в конце концов реформы будут поддержаны. Неверно считать Иосифа II деспотом вопреки всей его просвещенности: его возвышенные принципы, к сожалению, не сделали его более мудрым. Он был вынужден быть деспотом именно потому, что ему не удалось провести в жизнь идеалы Просвещения.

Людовик XVI оказался перед той же дилеммой. Подобно Иосифу II он стремился к рациональному единообразию, равным налогам и свободе вероисповедания; в 1788 году он объявил: «Один король — один закон». Однако столкнувшись с непримиримостью консультативных органов, он применил насильственные меры: судебные заседания с личным участием короля и «запечатанные письма». Его нередко называют одновременно практиком и жертвой просвещенного деспотизма. И все же импульсы и результаты у Людовика были теми же, что у Иосифа II.

Чтобы понять феномен просвещенного деспотизма, следует обратить внимание на две его внутренние парадоксальные тенденции. Его цели были освободительными — отсюда акцент на свободе мнений, определении прав, снятии экономических ограничений и облегчении крепостной зависимости. Но его методы были автократическими. При поверхностном взгляде на роль консультативных органов и авторитарное направление в самом феномене Просвещения может показаться, что он являл собой проводимую сверху реформу. Для тех, кто с этим соглашался, задачей становилось избавиться от того элемента процедуры одобрения, который был присущ «абсолютистским» режимам. Просвещенный деспотизм — ценное свидетельство в пользу того, что автократического «абсолютизма» никогда не существовало.

Иное решение было принято терпеливой Марией–Терезией. Отказавшись от пораженческой позиции своего деда Леопольда II, сознательно считавшегося с паутиной местных прав, опутавшей страну, она решилась на фундаментальные изменения основ государства Габсбургов. Предварительными мерами были отмена налоговых льгот дворянства и духовенства, а также отмена десятилетнего налога. В 1748 году она направляла Хаугви–ца последовательно в каждую провинцию, чтобы тот обратился к представительствам и продемонстрировал им все свое искусство убеждения. Только с Каринтией Марии–Терезии не удалось прийти к соглашению; тогда она деспотически применила свое jure regio, под которым императрица, вероятно, понимала верховную власть в чрезвычайных ситуациях. Успех королевы–матери в проведении всесторонней программы реформ объяснялся по–разному. Однако тот факт, что она использовала легитимные методы, а ее сына обсуждали за несоблюдение конституции, исследователи упоминали редко.

Если идеалом Иосифа II был просвещенный деспотизм, то идеалом Екатерины II просвещенная монархия. Говорить о России особенно трудно: это обусловлено трудностями в адекватном переводе русских эквивалентов понятий «автократический», «суверен», «абсолютный». Убеждение западных историков в том, что Россия представляла собой восточную деспотию, чуждую традициям европейских монархий, кажется все менее обоснованным. Подобное неверное представление было распространено среди досужих наблюдателей в раннее Новое время. Екатерина, прекрасно понимавшая, что российская монархия уже воспринимается утонченными западными умами как страна деспотическая, стремилась превратить ее в абсолютную монархию с «промежуточными органами власти», которые восхвалял Монтескье. Она решила извлечь выгоду из отсутствия консультативных органов, существовавших на Западе. Императрица оставила около 700 страниц заметок относительно Commentaries on the Laws of England» Блэкстоуна.1 Самым ранним ее трудом стал «Наказ» 1767 года, где она декларировала абсолютную власть монарха и промежуточных корпораций, воплощавших права населения. Впоследствии она попыталась установить законы там, где они ранее никогда не действовали: теперь граждан нельзя было лишить жизни, свободы или собственности без соблюдения юридических формальностей. Был установлен беспристрастный суд, призванный оградить индивидуальные права, перечисление которых напоминало модифицированный вариант Habeas Corpus act.2 Так же как и Иосиф II, она гарантировала права своих подданных в Жалованной грамоте городам (1775) и Жалованной грамоте дворянству (1785). Но в отличие от Иосифа она полагала, что верховный суд будет выполнять законодательные и судебные функции английского парламента. Одна из палат суда должна была избираться дворянами, горожанами и государственными крестьянами. Это объединило бы выборных представителей с механизмами центрального управления так, как никогда и не мыслилось в России ни прежде, ни впоследствии, вплоть до царствования Александра II.3

Таким образом, в завершающий период эпохи «ancien r?gime» два государя имели противоположные взгляды на традиционные органы одобрения. «Как будто деспотичный» монарх унаследовал изощренный консуль-

1 De Madariaga I. 1982. Autocracy and Souvereignty // Canadian?American Slavic

Studies, 16, nos 3-4. P. 369-387; Longworth. P. 1990. The Emergence of Absolutism

in Russia // Miller J. (ed.). Absolutism in Seventeenth?Century Europe. Macmillan.

P. 175-193, 232, 254, n. 37.

2 De Madariaga I. 1981. Russia in the Age of Catherine the Great. Weidenfeld and

Nicolson. P. 283.

3 De Madariaga I. 1990 Catherine the Great. Yale University. P. 207-8.

тативный аппарат и старался обойти связанные с ним препятствия. «Как будто ограниченный» монарх не унаследовал ничего подобного и сам пытался создать консультативные институты. Эти два случая доказывают сохранившуюся важность репрезентативных органов, воплощенной в них идеи свободы и границ, которые они ставили власти правителя–деспота. Большая часть государей деспотами не была, и возникшая в среде вигов XIX века мода представлять сословные учреждения как угрозу власти короны не соответствует действительности. Они существовали для того, чтобы давать власти законное измерение. Поскольку абсолютные монархи не обладали монополией на власть, они нуждались в представительствах. А раз уж репрезентативные ассамблеи могли сосуществовать с абсолютной монархической властью, то по отношению к «абсолютистским» государствам их следует воспринимать не как маргинальные, а как центральные. Мы должны не п р и н и ж а т ь их значение или игнорировать их существование, а, наоборот, признать их неотъемлемой составляющей власти.