ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЛОМАЮТ МАШИНУ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЛОМАЮТ МАШИНУ

Такая уж работа у прочнистов: они все ломают. Это называется у них «статиспытаниями». Аэродинамики выискивают наилучшую форму крыла, группа фюзеляжа мечтает неимоверно облегчить конструкцию, бригада шасси думает о том, как обеспечить посадку. А потом приходят они, прочнисты, и все ломают. Крыло ломают, фюзеляж ломают, «ноги» самолета ломают. Ломают последовательно и методично, со знанием дела. Ставят крыло на испытательный стенд и до тех пор повышают нагрузку, пока — хрясь! — не треснет. Такая у них работа.

Каждую опытную машину делают не меньше чем в двух экземплярах: один идет на испытательный аэродром, другой — в лабораторию статиспытаний. Вот этот-то второй, жертвенный экземпляр, точную копию того, что поднимется в воздух, и экзаменуют прочнисты. Они все время находятся у грани допустимого, и тут нужна стопроцентная уверенность в том, что их расчеты верны. Без визы главного прочниста ни одну машину не выпустят в полет, а виза — корявая его подпись – это ответственность. Ответственность за опытный самолет, за миллионы рублей государственных денег, затраченных на самолет, а главное, за жизнь человека — летчика, который, веря конструкторам, поднимет в небо этот самолет.

Главный прочнист работал в КБ девятнадцатый год. Восемнадцать лет постоянное нервное ожидание было почти профессиональной особенностью его труда. Восемнадцать лет он не имел права на ошибку, потому что ошибка прочниста — авария, катастрофа, смерть. Надо представить себе, сколько раз этот человек ставил свою подпись на чертежах, сколько раз следил в тревоге за пикирующими и штопорящими истребителями, сколько раз, наконец, ждал выводов аварийной комиссии: виновен он в происшествии или не виновен — надо представить все это, чтобы понять, почему у него седина, почему он молчаливо-угрюм, почему никому не верит на слово и старается все проверить сам. Не зря, видимо, старую поговорку «Кто не ошибается, тот не работает» прочнисты переиначили по-своему: «Кто ошибется, тому уж больше не работать».

Поздний вечер. Тихо в конструкторском бюро, опустел завод, только возле лаборатории статиспытаний движение. Сегодня испытывают на прочность реактивную машину. Люди входят в большой сумрачный зал, негромко переговариваются, останавливаются у стен. Серые тени ползут по стенам. Фонари повешены низко, оттого фантастичны эти тени. Выше всех, заслоняя силуэты людей, горбатится тень жертвенного самолета. Он накрепко приболчен к стенду, от распластанных крыльев тянутся вверх тросы.

— Приготовиться! — внезапно севшим голосом командует главный прочнист. — Давать нагружение!

И тишину нарушает негромкий треск: заработали домкраты. Дрогнули стрелки динамометров: нагрузка — 10 процентов, 20 процентов, 30 процентов… Прочнист недовольно косится на людей, столпившихся за его спиной. Ну зачем они пришли? Чего смотрят? Если интересно, приходи позже изучать разрушенное место. А то цирк какой-то устроили!

Остальные пока спокойны: эта нагрузка, каждому ясно, не страшна самолету. Благодушно улыбается аэродинамик. Поглядывает на часы двигателист: скорей бы уж! Спокойно беседуют Микоян и Гуревич. Кто-то из инженеров даже шутит, просит прочниста «орудовать повеселей».

Тот не отвечает. Нагрузка уже достигла 45 процентов, тросы скрипят все пронзительнее, 50 процентов… 55 процентов… Теперь уже нет равнодушных, есть люди, хорошо умеющие держать себя в руках, и люди более нервные. Шутники серьезны, беззаботные взволнованы, все смотрят на стрелки приборов. Не раздастся ли треск — не ровный скрип тросов, а страшный треск ломающегося крыла, который всех заставил бы вздрогнуть. Колеблется на стене горбатая тень, вздрагивает, дрожит… 60 процентов!

Ведущий конструктор МИГа побледнел, у него дрожат ноги. Сколько уж раз бывал на таких испытаниях, а волнуется, ничего не может с собой поделать. Он рад бы сейчас не смотреть на самолет, да глаз не оторвать. Ему страшно, по-настоящему страшно, словно боль самолета, дрожащего на этой гигантской дыбе, сейчас передается и ему. Микоян спокоен. Он подчеркнуто спокоен, даже улыбается: сильный человек. Только, пожалуй, чаше, чем обычно, улыбается.

70 процентов! Шорох прошел по залу. Губы прочниста в беспрестанном движении, он считает про себя секунды, так нужно для полной уверенности. Проходит минута, две минуты… Самолет напрягся, стоит, не ломается, треска не слышно. Это максимальная нагрузка, возможная в полете. Первый экзамен выдержан.

— Разгружать! — командует прочнист, и все кидаются к самолету. Каждый инженер осматривает то, что ему всего интересней: нет ли трещин на его конструкции, нет ли сдвигов, деформаций? Когда выяснится, что нет, можно будет поговорить, подшутить над волнением соседа, сделать вид, что сам ты вовсе не беспокоился, и даже, в обход запрета, покурить в уголке.

— Приготовиться! — рявкает басом седой прочнист.

Теперь уж он обязательно сломает самолет. При нагрузке более ста машина обязана сломаться. Плохо будет, если уцелеет. Если не треснет крыло при ста пяти, значит, ошибочны расчеты, значит, истребитель перетяжелен, сделан хуже, чем мог быть сделан. Снова колеблется горбатая тень на стене, скрипят тросы, инженеры затаили дыхание…