Глава 28 Пошла!

Глава 28

Пошла!

Вечером 1 августа дежурившая Аня Скоробогатова в последний раз услышала по радио Лилю Литвяк. Та отчиталась: «Пошла!» — и больше на связь не выходила. Аню это не удивило: так случалось, радио работало ненадежно, и Литвяк была из тех летчиков, кто в воздухе много не говорит. Только закончив дежурство, Аня узнала, что Литвяк не вернулась.

Техник Коля Меньков, проводивший Литвяк в последний вылет на своем самолете с хвостовым номером 18, встретил остальных летчиков ее группы и еще долго ждал свой самолет, хотя давно должно было кончиться горючее, а потом в тревоге ушел с аэродрома.

Когда в московском издательстве вышла в 1979 году полудокументальная-полухудожественная повесть Валерия Аграновского о Лиле Литвяк, ее исчезновении и поисках ее останков и самолета, подполковник в отставке Николай Меньков написал автору повести длинное письмо, начав так: «Я очень взволнован, прочитав «Белую Лилию», потому что два месяца, июнь и июль 1943 года, работал вместе с летчицей-истребителем Лилей Литвяк в одной эскадрилье 73-го полка…» Меньков решил написать Аграновскому потому, что надеялся, что его информация поможет в поисках. Николай Иванович Меньков, отец двоих детей, бывший военный инженер, а теперь учитель труда в школе, и через столько лет помнил до мельчайших подробностей пропавший самолет, в который он вложил столько труда, и летчицу, которая навсегда пропала вместе с самолетом.

«На ручке управления самолетом (на верхней ее части) было выцарапано две буквы «ЛЛ» (то есть Лиля Литвяк, это она выцарапала ножом во время дежурства), а на приборной доске вверху выцарапано слово «МАМА». В кабине самолета педали ножного управления поставлены до отказа назад, так как рост Литвяк был небольшой. Цвет обшивки самолета сероватый. На щитках хвостового колеса (дутика) поставлены пластинки на потайных заклепках. Масляный бак ремонтировался, на нем должны быть сварные швы. Хвостовой номер самолета 18.

У Лили Литвяк на левой руке, на среднем пальце, был надет позолоченный перстень. На зубах, на верхней челюсти с левой стороны, — две золотые коронки (заметно было, когда она улыбалась). Одета в тот вылет Лиля была: хромовые сапоги с короткими голенищами, темно-синие брюки-галифе, гимнастерка цвета хаки, а темно-синий берет она всегда убирала в планшет».[546]

Мама Лили Анна Васильевна, когда Валя Краснощекова приезжала к ней после войны, все спрашивала: «Валя, а Лиля не болела? А как она выглядела? Может быть, она была очень усталая?» Но Валя ничего не могла сказать. Авторы очерков о Литвяк писали, что в последние недели перед гибелью она казалась усталой и подавленной и гибель Кати так сильно на нее подействовала, что она была сама не своя. Ссылаются на рассказ Инны Паспортниковой — в то время Фаины Плешивцевой, но Плешивцева, уехав из полка в конце мая или начале июня, в полк не вернулась. Ни техники, ни летчики, кто был рядом с Лилей в последние дни, ничего не говорили об усталости или подавленности. Воевала она с таким же азартом, как раньше. Настроение у нее, когда она шла в последний вылет, было «веселое и бодрое».

Лилино последнее письмо маме, которое она во время дежурства, сидя в кабине истребителя, продиктовала адъютанту эскадрильи, тоже не содержит намеков на усталость или тоску — только на то, что она очень скучала по маме и дому. Лиля писала:

«Все-все: и луга, и изредка встречающиеся здесь леса напоминают мне сейчас наши родные подмосковные места, где я выросла, где провела немало счастливых дней. Давно отвыкла от шума улиц Москвы, от грохота ее трамваев, от снующих всюду авто. Боевая жизнь поглотила всецело. Мне трудно урвать минуту, чтобы написать вам письмо и сообщить о себе, что жива и здорова, что люблю на свете больше всего свою родину и тебя, моя дорогая.

Я горю желанием как можно быстрее изгнать с нашей земли немецких гадов, чтобы снова зажить счастливой, спокойной жизнью, чтобы вернуться к тебе и тогда рассказать обо всем, что я пережила, что перечувствовала за те дни, которые мы не были с тобой вместе… Мамочка, это писал адъютант во время моего дежурства. Пока, крепко целую… 28.7.43 г.».[547]

В день своего исчезновения она сделала четыре вылета, в основном на сопровождение Илов, штурмовавших немецкие наземные войска, хотя Южный фронт уже получил приказ отходить.

Немцы бросили к району прорыва все свои оперативные резервы, с белгородско-харьковского направления в Донбасс перебросили значительные силы авиации. Южный фронт срочно произвел перегруппировку для того, чтобы 31 июля перейти в контрнаступление, однако этот план сорвала переброска трех немецких танковых дивизий из-под Харькова. 30 июля немцам удалось нанести мощный удар, в котором участвовало большое количество танков. То же самое повторилось и на следующий день — по советским данным, у немцев было 400–500 танков. Танки активно поддерживала авиация. Войскам Южного фронта дали приказ отходить на левый берег Миуса.[548]

Штурмовики продолжили свою работу уже на левом берегу, с прикрытием истребителей. В третьем вылете Лиля сбила Ме–109.[549] Когда она пошла к самолету, чтобы лететь в четвертый раз, техник Меньков, хоть и должен был помалкивать со старшим по званию, не выдержал и стал ее отговаривать. Он сказал, что «очень тяжело одному человеку в такую жару делать столько вылетов», и заметил: «Что, обязательно тебе столько летать, есть же ребята!» — Литвяк ответила: «У немцев появились слабаки-желторотики, надо еще одного трахнуть!» Перед вылетом Лиля, как всегда, попрощалась с техником: «улыбнулась, качнула головой», а потом подняла левую руку, чтобы закрыть фонарь кабины, и пошла на взлет.[550]

Шесть Яков вылетели сопровождать группу из восьми Илов, Лиля, как часто бывало, с ведомым Сашей Евдокимовым. Илы, не дождавшись их, ушли к линии фронта и, подлетая, летчики группы прикрытия увидели, что они уже ведут воздушный бой у Миуса. Истребителям удалось сбить два Ме–109 и сохранить все Илы. Единственной потерей группы стала Литвяк, сбитая уже в конце, при выходе из боя. Ее падение видели ведомый Саша Евдокимов и Борисенко: самолет падал беспорядочно, не горел. Летчик не выпрыгнул с парашютом, видимо, был убит в воздухе или тяжело ранен. Вернувшись с задания, Евдокимов доложил командиру, что Литвяк упала где-то в районе Дмитриевки, за линией фронта. Борисенко докладывал, что он видел, как, вынырнув из облаков, «мессер» дал очередь по оказавшемуся неприкрытым хвосту ближайшего Яка и тут же исчез. Он считал, что прошит очередью был самолет Литвяк.

Документ полка, озаглавленный «Сведения о летных происшествиях, боевых и небоевых потерях по 73 Гв. Сталинградскому Истребительному Авиаполку за период с 1 по 9 августа 1943 года» содержит запись о том, что Командир звена Гв. мл. лейтенант Литвяк Лидия Владимировна «не возвратилась на свой аэродром после выполнения боевого задания в период 10.40–11.50 по прикрытию своих войск» (здесь уже две ошибки: вылет произошел вечером, и ее группа не прикрывала свои войска, а сопровождала штурмовики). Как утверждает документ, «в районе Мариновка вели бой с несколькими группами Ме–109 и до 30 Ю–87».[551] Вероятно, автор донесения спутал этот вылет с вылетом 16-го июля, когда Лиля действительно участвовала в бою с группой из тридцати бомбардировщиков. Как бы то ни было, сведения о месте падения самолета совпадают с наблюдениями Евдокимова и Борисенко: «Экипажи в бою видели падение 1 Як–1 4–5 км северо-восточнее Мариновка». Автор документа заключал, что экипаж самолета, предположительно, погиб, самолет, предположительно, сбит.

По воспоминаниям ветеранов, в полку «был траур», почти никто не ужинал.[552] Ее, несмотря ни на что, ждали, но Лиля не вернулась. На следующий день в полк приехал Сиднев, который, заикаясь, сказал кому-то из командиров звеньев: «Ккакие же вы мужчины, если одну девчонку не смогли уберечь!»[553] Горевала вся 8-я воздушная.

Через день, когда советские войска немного продвинулись, Саша Евдокимов с Меньковым отправились на поиски упавшего самолета, объездили весь район, где в тот день шли бои, — от Дмитриевки до Куйбышево, объехали все деревни и балки, но ничего не нашли. В прифронтовых поселках почти не осталось гражданских, военные «давали противоречивые разъяснения», да им, у самой линии фронта, в жестоких боях, было не до пропавшего самолета. И самолетов в те дни здесь упало очень много.

Через три недели, когда советские войска освободили Донбасс, полк перелетел на аэродром Макеевка, и Меньков с Евдокимовым снова ездили на поиски, и снова ничего не нашли.[554] Саша Евдокимов погиб при перелете на новый аэродром 25 августа: «прозевав воздух», был вместе с летчиком Бывшевым сбит над советской территорией парой «мессеров». Когда в полку узнали, что он выбросился с парашютом и парашют не раскрылся, его, такого молодого, красивого и хорошего парня, очень жалели, ведь это была «самая страшная смерть — ты летишь и все знаешь». После гибели Саши Евдокимова поисков больше вести не стали, занеся Лилю навечно в списки 73-го гвардейского истребительного полка. Посмертно ее наградили орденом Отечественной войны степени. О ее гибели написала «Комсомольская правда», где их с Катей так тепло принимали за четыре месяца до этого.

Все ждали, что Литвяк присвоят звание Героя, но получилось совсем по-другому.

Все изменилось месяца через полтора, когда вернулся из плена один из летчиков соседнего истребительного полка, заявивший, что видел Литвяк в плену.

Валя Краснощекова из девушек, когда-то улетевших под Сталинград в 8-ю воздушную, осталась одна: Лиля и Катя погибли, Плешивцева уехала. Валя попросила, чтобы ее отправили обратно в женский полк, но Запрягаев, новый командир 73-го полка, «хороший летчик (он был одним из знаменитой семерки Еремина), но командир никакой»,[555] в свойственной ему грубоватой манере малообразованного человека отказал ей, напомнив о том, что из своего женского полка она убежала.

Для Вали настали неприятные дни. Мучило не только одиночество, в сентябре ее начали вызывать на допросы в Особый отдел. Предметом допросов была Лилька. «Какая она была комсомолка? О чем она с вами говорила? Могла ли перейти на сторону немцев?» Валя возмущенно отвечала то, что думала: «Преданная комсомолка. Попасть в плен могла только тяжелораненой. На сторону немцев перейти никак не могла, смешно даже об этом думать». Вызывали и Менькова, но лишь раз. Вызывали, по одному, и летчиков. Сначала никто не мог понять, в чем дело.

Ползли и множились слухи, слишком уже благодатная была для них почва: бесследное исчезновение красивой девушки-летчицы. О Лиле Литвяк много сплетничали при жизни, не оставили в покое и теперь. Говорили, называя даже деревню, что местные рассказали, будто за линией фронта прямо на дорогу сел самолет. Из него вышла девушка-летчик маленького роста, с прямым носом и белокурыми волосами, которая уехала на машине с немцами.

Другие говорили, будто слышали, что Лилю немцы похоронили в Краматорске со всеми воинскими почестями. Будто бы целая процессия шла через город с оркестром, так как «фашисты для поддержания пошатнувшегося боевого духа своих войск» решили воспитывать их на примерах героизма «русгероев».

Шел и другой слух — будто кто-то видел немецкую листовку с ее фотографией: в листовке говорилось, что летчице Литвяк хорошо у немцев.

Постепенно распространилась информация о том, что все началось с рассказа бежавшего из плена летчика. Называли — вполголоса, так как официально, конечно, ничего не говорили — и его имя: Володя Лавриненков. В это не верилось: кто-кто, а Лавриненков, честный и смелый парень, не был похож на человека, способного оклеветать боевого товарища.

Сбивший 26 немецких самолетов Лавриненков, уже очень известный истребитель, автор статей о тактике воздушного боя, публиковавшихся с продолжением в газете «Красная звезда», Герой Советского Союза. Именно Хрюкин приказал ему в конце августа сбить «раму» — ненавидимый всеми немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф–183».[556] Лавриненков взлетел выполнять задание гордый и взволнованный: за ним с земли наблюдало командование. Сбить «раму» никак не удавалось, она ловко уходила, и Лавриненков, помня уроки Шестакова о том, что стрелять надо наверняка, гнался за ней и стрелял. Что произошло, он точно не знал: то ли он попал и «рама» потеряла управление, то ли он не рассчитал скорость, но Лавриненков столкнулся с немецким самолетом, в результате чего пострадали и «рама», и «аэрокобра» Володи: «рама» начала падать, но и у самолета Лавриненкова отвалилось крыло (его биографы потом писали, что он намеренно таранил немецкий самолет, но сам летчик в своих воспоминаниях рассказал о происшедшем честно[557]). Выпрыгнув с парашютом, Лавриненков видел, что его несет за линию фронта, но ничего не смог сделать.

В плену он не стал скрывать, кто он, и с ним обращались хорошо, не били и не морили голодом, после первых допросов решили отправить в Германию: видимо, считали очень важным потенциальным источником информации. По дороге в Германию он вместе с товарищем по несчастью бежал из поезда, и они много дней шли назад к линии фронта, иногда, когда начинал сильно мучать голод, обращаясь за помощью к гражданским.

Линию фронта они не переходили: встретились с партизанским отрядом, в который их после проверки приняли. Вскоре отряд соединился с наступавшей Красной армией, и Лавриненков, в снятой с убитого немца шинели, вернулся в 8-ю воздушную. Его, видя радость Хрюкина от володиного возвращения, встретили с распростертыми объятиями, как настоящего героя, вернули награды и повысили в звании. Скоро он был в родном полку. Лавриненкову, если верить его воспоминаниям, очень повезло: даже после партизанского отряда ему могли не поверить, отправить в советский лагерь на проверку, а то и разоблачить в нем шпиона.

В воспоминаниях Лавриненков рассказывает, что полтора месяца после возвращения в полк ему не давали летать: проверял Особый отдел, который связался и с отрядом, где он партизанил. Лавриненкову пришлось исписать много страниц, давая подробные показания о своей истории. Сохранились ли эти показания? Будут ли они когда-либо преданы огласке? О чем спрашивал Лавриненкова Особый отдел и что Лавриненков рассказал по собственной инициативе? Разумеется, в его воспоминаниях и воспоминаниях о нем нет ни слова об истории с Литвяк.

Мог ли Лавриненков — без сомнения, человек бесстрашный — оговорить погибшего товарища по оружию, девушку, которой он восхищался? Оговорить ее, если от него это потребовали, оговорить под угрозами? Это трудно себе представить. Но для Володи Лавриненкова небо, авиация были всей жизнью, и он знал, что вернувшимся из плена летчикам летать больше не разрешают. Что касается Литвяк, то она была мертва, и он знал, что повредить ей самой он уже не может — только ее честному имени. «Смутно все как-то…» — сказал об этой истории через много лет Борис Еремин — но не сказал, что уверен в том, что рассказанное вернувшимся из плена летчиком было ложью. В конце жизни Лавриненков отказался от своих слов.

Прошло много лет, ни одного из участников этой истории уже нет в живых, и мы почти точно знаем, что Лавриненков солгал, оговорив честное имя погибшего летчика. Если бы Литвяк согласилась сотрудничать с немцами или даже просто осталась жива и была у них в плену, немецкая пропаганда непременно раструбила бы это повсюду. Но ни одного упоминания о ней, ни одной фотографии на немецкой листовке, ни слова с радиоустановок, вещавших на русском языке для советских солдат, ни одного упоминания вернувшимися из лагерей военнопленными, которые такую девушку, конечно, запомнили бы. Лиля, скорее всего, погибла, оставшись, как еще восемьсот тысяч советских солдат, в земле у Миус-фронта.

А историю с пленом подтвердил — как оказалось, под давлением — летчик 85-го полка Голюк, вернувшийся из плена после окончания войны. Он тоже сказал, что видел в плену Литвяк, окончательно испачкав ее имя. Впоследствии он не скрывал, что его вынудили. На встрече ветеранов Валя Краснощекова как-то улучила момент, чтобы поговорить с ним наедине, и спросила, почему он так поступил. Голюк не стал запираться, ответил, что оболгать Лилю его вынудили, сказав, что иначе у него самого, попавшего в плен, могут возникнуть большие неприятности. Валя кипела. Отходя от этого человека, она бросила ему на прощание, переделав его фамилию: «Говнюк».[558]

С чего все началось? С листовки? С чьего-то доноса о том, что Литвяк собиралась это сделать? Известно ли было Особому отделу, что у нее репрессирован отец? Почему Сиднев не положил конец кампании против честного имени Лилии Владимировны Литвяк? Или Хрюкин, который тоже следил за ее боевой работой и гордился ею? Если они не предприняли никаких мер, значит, не были уверены в том, что Лиля погибла.

В Лилином родном женском полку, узнав об этих слухах, многие сразу поверили. Ничего удивительного в этом не было, считала Валя Краснощекова: «девки» завидовали «Лильке», ее красоте, популярности, тому, что она здорово летала, а к лету 1943 года и ее славе, гремевшей на всю страну. Считали, что победы ей записывали «за красивые глаза», и даже много лет после войны говорили и писали об этом, не стесняясь чернить память погибшей. И когда одна из летчиц полка через много десятилетий после войны рассказала, что она узнала Лилю в якобы показанной по Первому каналу передаче о советской летчице, попавшей в плен и прожившей благополучную жизнь то ли в Швеции, то ли в Швейцарии, — многие согласились, что это конечно же была она.[559]

Фаина Плешивцева, к тому времени ставшая Инной Паспортниковой, трепетно относилась к памяти Лили Литвяк и много лет вместе со школьниками из поселка Красный луч на Украине и их учительницей Валентиной Ивановной Ващенко организовывала экспедиции по поиску останков Лили и ее самолета. Они нашли многих других летчиков, в том числе командира полка Голышева, однако самолет и останки Литвяк им найти не удалось. Правда, в семидесятых годах, как они узнали, останки неизвестной летчицы нашли деревенские мальчики, пытавшиеся вытащить из норы ужа. Это было около деревни Мариновка. То, что осталось от самолета, было давно сдано в металлолом. Как узнала школьная экспедиция, находка была запротоколирована, а останки затем захоронены в братской могиле. Согласно рассказу Валентины Ващенко, в протоколе фигурировали сохранившиеся в останках фрагменты нижнего белья — а именно бюстгальтера из парашютного шелка и, кроме того, фрагменты летного шлема и обесцвеченные волосы. Однако копии этого протокола нигде нет, где искать его, неизвестно, а полагаться на слова Плешивцевой-Паспортниковой нельзя: если верить ее рассказам, то она не только проводила Литвяк в последний полет, но и сама сшила ей тот бюстгальтер. За перекисью для обесцвечивания волос Лиля якобы посылала тоже ее, Плешивцеву. Если верить Паспортниковой-Плешивцевой, то Литвяк еще и сказала ей незадолго до гибели, что без вести ей пропадать никак нельзя: тогда припомнят репрессированного отца. Фаина Плешивцева не была рядом с Литвяк перед ее гибелью, и кроме того про такие вещи в то время никто и никогда не говорил даже с самыми близкими. Как часто бывает, Фаина Плешивцева — Инна Паспортникова сыграла в посмертной судьбе Лили Литвяк двоякую роль: посвятив себя увековечению ее памяти, очень много сделала для этого, однако при этом создала вокруг имени Литвяк столько выдумок, что сама же здорово навредила.

Мать Лили, оставшись без ее аттестата и без пенсии, которую назначали за погибшего на фронте кормильца, сильно бедствовала после войны. Однако формулировка «пропала без вести» в извещении из 73-го полка была для нее несравнимо лучше, чем «погибла смертью храбрых»: оставалась надежда. Вокруг, хоть и редко, происходили чудеса: возвращались даже те, на кого, не разобравшись, прислали похоронки. Встречаясь с Валей и Фаиной, она всякий раз задавала все тот же вопрос, на который никто не мог ответить: «Если она жива, то почему не подаст хоть какую-то весточку о себе?» И потом, покачав головой, говорила, что Лили, должно быть, уже нет. И все равно до конца жизни ждала. Ждали с войны своих близких и другие люди вокруг нее, ждали тысячи, сотни тысяч, миллионы людей.

Константин Симонов, читавший свои стихи «Жди меня» несметное количество раз и на войне, и после нее, через двадцать лет после окончания войны решил, что больше никогда их читать не будет: все, кто мог вернуться, уже вернулись, больше ждать было некого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.