Глава 9

Глава 9

В результате перекрестного гарвардско-гаитянского обучения Фармер по-новому проникся верой. Спустя годы он скажет мне: “В Гарварде презирают религиозные верования любого толка, а для бедных, не только в Гаити, но и вообще везде, они чрезвычайно важны. Оба факта равно укрепили мое убеждение, что вера – это хорошо”.

И если безземельным крестьянам Канжи необходимо было верить, что кто-то всеведущий записывает ходы, то и Фармер теперь испытывал потребность верить в нечто подобное. В крестьянском лексиконе смерть, которой можно было избежать, называлась “глупой смертью” – и он такое наблюдал постоянно. “Не может быть, чтоб никто не смотрел этот фильм ужасов”, – говорил он себе. “Знаю, звучит поверхностно, будто эта жажда верить – вроде наркотика, заглушающего боль. Только ничего она не поверхностная, наоборот, самое глубокое чувство, какое мне доводилось встречать. И меня не отпускала мысль, что в откровенно безбожном мире, где царит культ денег и власти – или, как в Дьюке и Гарварде, более соблазнительный культ компетентности и личных достижений, – все же есть место для Бога. Он там, где страдают обездоленные. Хотите поговорить о распятии? Я вам, гадам, покажу распятие”.

Когда летом 1985 года Офелия снова приехала на Центральное плато, чтобы работать вместе с Полом, она заметила, что теперь, одеваясь на выезды, он часто вешает на шею большой деревянный крест поверх рубашки. Однако этот атрибут скорее подчеркивал его “пасторскую” сторону, о которой она догадывалась и раньше, но которая составляла лишь малую часть его натуры. Несколько лет спустя он утверждал, что “верует”, но сразу добавлял: “Я также верую в пенициллин, рифампицин и изониазид, в высокую всасываемость флюороквинолонов, в лабораторные опыты, клинические испытания и научный прогресс, в то, что причиной СПИДа всегда является ВИЧ, богатые угнетают бедных, ресурсы текут в неверном направлении, отчего и впредь будут возникать эпидемии, которые погубят миллионы людей. И еще я верую в реальность всего перечисленного. Так что если бы мне пришлось выбирать между теологией освобождения и какой-либо другой логией, я бы принял сторону науки при условии, что это не отменяет служения бедным. Но передо мной ведь такой выбор не стоит, правда?”

Религиозные догмы, которые внушали ему в детстве, он и раньше-то не воспринимал особо всерьез, а сейчас в большинство из них просто не верил. Например, ехидничал: “До сих пор не могу найти, где в священных текстах говорится: не предохраняйся!” Он ведь был еще молод, втягивал Офелию в соревнования по поеданию манго, плавно переходящие в негигиеничную битву объедками, и уж конечно плевать хотел на нотации о воздержании, которые некогда читал ему во Флориде епископ в рамках церемонии конфирмации. Как выяснилось, он даже с радостью пренебрег церковной службой именно ради того, чтобы пойти наперекор этим нотациям. Офелия вспоминала день, когда “отдалась ему”, рассмеявшись собственной формулировке. Было воскресенье. Гроза застигла их в Мирбале на улице, и они побежали обратно в дом отца Лафонтана. Там никого не было, все ушли в церковь, а службы в Гаити обычно длятся долго. Кроме того, гаитяне не большие любители мокнуть под дождем. “Можно было не сомневаться, пока служба не кончится, никто не вернется, – рассказывала Офелия. – Мы залезли вместе в душ”. В память врезался стук дождевых капель по крыше, запах дыма от костра, разожженного во дворе для приготовления воскресного ужина. Она призналась, что это был самый романтический момент в ее жизни.

Офелия провела с Полом в Гаити все лето. Вечерами за чашкой кофе она помогала ему с изучением медицины. То есть пыталась помогать. Из учебников он делал выжимки в виде карточек-перевертышей, у него их были тысячи, целые кучи. На одной стороне он писал своим изящным почерком левши вопросы вроде “Какая связь подагры с лизосомой?” и вдобавок рисовал вокруг слов нотные значки, подразумевающие, что вопрос следует пропеть. Могла “вопросительная” сторона карточки выглядеть, например, и так: “Покажите мне, сэр, повреждения при синдроме Горнера и параличе глазодвигательного нерва. И что это за чертовщина – синдром Арджил-Робертсона?” Ответы на обратной стороне часто сопровождались рисунками (многие из них очень нравились Офелии), в данном случае – изображением зрительных путей.

Офелия копалась в карточках, ища вопрос, который, как она надеялась, поставил бы Пола в тупик. Так было приятно, когда выпадала возможность прочесть ему правильный ответ – словно она и впрямь делает что-то полезное.

– Так, Пи-Джей, а что такое дистрофическое обызвествление?

– Дистрофическим обызвествлением называется чрезмерное отложение солей кальция в омертвевших тканях. – Тут он назидательно поднимает палец: – Разумеется, его не вызывает гиперкальциемия. А вот метастатическое обызвествление с гиперкальциемией как раз связано.

Она переворачивает карточку, стараясь скрыть разочарование.

– Верно! Отлично, Пи-Джей.

Иногда они ходили по деревням пешком. По дороге Пол показывал ей разные растения. “Индиго, – говорил он. И тут же с выжидательной улыбкой: – А по-латыни как называется?”

Так он вел себя с тех самых пор, как они познакомились. Порой ей казалось, будто он нарочно это делает, чтобы она чувствовала себя невеждой. “Да нет же, дурочка, вовсе нет, – твердила она себе. – Он просто любит произносить всякие названия. Игры у него такие”.

Но все-таки трудно было не сравнивать себя с ним. Почти в каждой хижине, куда они заглядывали, их потчевали угощением из элементов, как выражался Пол, пятой группы[3], от которого чаще всего обоих воротило. Они притворялись, будто с удовольствием жуют мясные пирожки с запахом пота и тому подобные деликатесы, а сами строили друг другу рожи, стоило хозяевам отвернуться. И вот однажды каждому преподнесли нечто вроде глазуньи на студенистой массе из свиного жира и хрящей. Офелия попробовала, и ее чуть не стошнило. Улучив момент, когда на них никто не смотрел, она протянула тарелку Полу, прошептав: “На, сам это ешь”. Он взял тарелку и мигом проглотил содержимое. Потом с усмешкой покосился на нее и шепнул: “Незачет”. На обратном пути они посмеялись над приключением, однако же из всех бесчисленных ситуаций, когда ей приходилось есть такое, на что она и смотреть-то могла с трудом, Офелии врезалось в память именно это проваленное испытание.

Как-то раз, спускаясь по крутой горной тропе в окрестностях Канжи, она поскользнулась. Мимо шли местные, и кто-то крикнул ей по-креольски: “Смотри под ноги!” Офелия упрямо сжала челюсти. Значит, слабачкой ее считают? Пожилой мужчина подошел и протянул ей свой посох. “Нет-нет, не надо!” – воскликнула она. Пол сурово посмотрел на нее. “Никогда от такого не отказывайся, – произнес он с нажимом. – Это бесценный дар”. Разумеется, он был прав. Ее щеки горели.

В Канжи они спали в разных домах – все-таки их покровитель был священником. Однажды вечером, отправляясь восвояси, она решила непременно встать завтра раньше Пола. Поставила будильник на пять. А утром ее разбудил его голос во дворе под окошком – он напевал ей песенку, а она лежала в постели, думая: “Я просто хочу сделать что-нибудь лучше, чем он. Хоть разочек”.

Пол расширил и углубил свой медицинский соцопрос, начатый в Канжи и окрестностях в 1983 году. Он нашел книгу, где описывался подобный опрос в сельской местности в Индии, и пользовался ею как учебником. Офелия занималась сбором данных – ходила пешком из деревни в деревню, иногда с Полом, но чаще с его молодыми рекрутами из местных, знавшими все пути. Заросшие тропинки вели вниз по оврагам и вверх по горным склонам, жара стояла немилосердная. Лицо девушки страшно обгорало на солнце, зато ее креольский значительно прогрессировал, и каждый поход был ей важен, хоть и выворачивал душу. Офелия приходила в крошечную двухкомнатную лачугу, ей приносили стул и что-нибудь попить, потом рассказывали о своих бедах и невзгодах, а она записывала. На вопрос о дате рождения ей отвечали, в правление какого президента они родились либо до или после плотины. Когда она спрашивала, сколько человек здесь живет, мать или отец семейства перечисляли имена, иногда штук одиннадцать, а Офелия поднимала голову, смотрела на полоски неба, просвечивающие сквозь кровлю из коры банановой пальмы, и представляла себе сезон дождей. Смотрела на металлические колпаки на сваях их маленьких амбаров и думала: “Крысы”. Отмечала особый запах в тесных, переполненных хижинах: “Не вонь грязных носков, а характерный запах бедности, когда в помещении дышит много голодных людей”.

Иногда она попадала в дома, где кто-то умирал, зачастую дети, страдающие от острых кишечных инфекций. За водой жителям Канжи приходилось спускаться четверть километра по крутому склону. Они опускали в стоячий водоем свои калебасы или пластиковые бутыли, тащили их полными обратно наверх и, конечно, старались растянуть на подольше. Так что вода по нескольку дней стояла в незакрытых сосудах.

Решение предложила группа американских и гаитянских инженеров. Американцы были прихожанами епископальной церкви Верхней Южной Каролины, уже много лет помогавшей отцу Лафонтану. У подножия двухсотпятидесятиметрового холма выбивалась на поверхность чистая подземная речка. До строительства плотины она служила основным источником питьевой воды для местных жителей. Инженеры придумали, как использовать силу ее течения, чтобы гнать эту хорошую воду по трубам наверх в Канжи, где они построят сеть общественных колонок.

Как только проект осуществили, вспоминала Офелия, уровень детской смертности резко снизился.

Воочию убедившись, сколь велико значение воды в деле здравоохранения, Фармер проникся нежностью к технологиям в целом, а заодно презрением к “луддитским ловушкам”. Чтобы пояснить это выражение, он всегда рассказывал, как однажды, вернувшись в Канжи из Гарварда, узнал, что отец Лафонтан организовал сеть бетонных общественных уборных. Тридцать туалетов были размещены по всей деревне и выглядели замечательно.

– Но соответствующая ли это технология? – спросил Фармер. Этот термин он подцепил на лекции в Гарвардской школе здравоохранения. Как правило, он означал, что всякую задачу следует выполнять при помощи самой простой из соответствующих ей технологий.

– А ты знаешь, что такое соответствующая технология? Это когда все хорошее богатым, а бедным – дерьмо! – рявкнул священник и еще пару дней потом не разговаривал с Фармером.

Лафонтан также курировал строительство клиники в Канжи – в Южной Каролине собрали средства. В учреждении, конечно, предполагалось создать лабораторию. Фармер раздобыл брошюру Всемирной организации здравоохранения о том, как оборудовать лаборатории в странах третьего мира. Рекомендации там давались весьма скромные. Можно обойтись всего одной раковиной. Если провести электричество проблема, можно использовать солнечные батареи. Самодельный микроскоп на солнечной подзарядке для большинства задач вполне сгодится. Брошюру Фармер выбросил. Первый микроскоп в Канжи был настоящий, украденный из Гарвардской медицинской школы. “Справедливое перераспределение, – объяснял он позже. – Мы просто помогали университету избежать преисподней”.

Предпринимательство в Канжи и окрестных деревнях рождалось, в сущности, на пустом месте благодаря новой системе здравоохранения, выстроенной под руководством отца Лафонтана. Удивительно, как ему удавалось столь быстро и надежно строить в местности, где не было ни электричества, ни материалов, ни приличных дорог. При планировании же этой своей системы он все больше руководствовался мнением Фармера.

Планы последнего были во многом просты, первые шаги диктовались азами теории здравоохранения. С опроса он начал потому, что это верный способ выявить проблемы, заложить фундамент базы данных и зафиксировать точку отсчета, исходя из которой по следующим опросам можно будет определить, насколько эффективна новая система. Фармер задумал “возвести первую линию обороны” в Канжи и прилежащих деревнях, а именно: наладить программы вакцинации, надежное водоснабжение и ассенизацию. А держать оборону должен будет персонал из местных, обученный выдавать лекарства, читать лекции о санитарии, лечить неопасные болезни и распознавать симптомы опасных, таких как туберкулез, малярия и брюшной тиф. Он рассчитывал, что его женские программы по гинекологическому обслуживанию, санитарному просвещению и планированию семью снизят уровень смертности матерей в здешних краях. А с чем не справится первая линия обороны, тем займется вторая – новая клиника Бон-Савёр в Канжи, возле которой, надеялся Фармер, когда-нибудь вырастет и больница.

Многие эксперты по здравоохранению сочли бы это обилие планов весьма амбициозным и, прямо скажем, чересчур оптимистичным для такой нищей глухомани, как Канжи. Но к 1985 году стандартное определение здравоохранения уже не удовлетворяло Фармера. Здешний рассадник болезней – лишь симптом общей обездоленности, объяснял он Офелии. И добавлял: “Мы должны понимать здравоохранение в самом широком смысле”.

Эта сентенция родилась у него отчасти благодаря Лафонтану. Еще в конце 1970-х священник построил в Канжи первую школу. Под ее черепичной крышей умещались не все, так что некоторые уроки проводились снаружи, под манговым деревом. В начале 1980-х на деньги, присланные из Южной Каролины, Лафонтан воздвиг гораздо более внушительное двухэтажное здание посреди небольшого плато на склоне холма над Шоссе № 3. Фармер полагал, что новая школа, довлеющая над лачугами Канжи, выглядит “несколько претенциозной”. Писал он так: “Строительство новой школы может показаться не совсем уместным, учитывая, что у множества водных беженцев нет ни крова, ни земли, ни еды. Но сами они, похоже, считают иначе”. Дети стайками сбегались в новенькое учебное заведение. Одна крестьянка объясняла: “Мы часто гадаем, как бы сложилась жизнь, будь мы грамотными. Может, если б умели писать, до такого и не докатились бы”. Кроме того, школа могла служить еще и площадкой для лекций о санитарии, и поводом предоставить бесплатное питание недоедающим детям, не задевая самолюбия их семей. Создание школы служило одновременно и практическим, и нравственным целям. Фармер говорил: “Чистая вода и медицинское обслуживание, еда и школа, железные крыши и бетонные полы – все это должно входить в список минимальных благ, на которые человек имеет право по рождению”.

На все это требовалось гораздо больше денег, чем могли предоставить доброжелатели из Южной Каролины. У самого Фармера опыт фандрайзинга был невелик. Однако в 1985 году ему крупно повезло.

За два года до того, в конце 1983-го, он явился в Бостон, чтобы пройти положенное перед поступлением собеседование в Гарварде, и наведался в благотворительную организацию под названием Project Bread. Фармер просил у них несколько тысяч долларов на строительство хлебной печи в Канжи. От отца Лафонтана он не раз слышал, что деревне необходима собственная пекарня.

Уговаривать никого не пришлось. Фармеру сообщили, что один из жертвователей как раз хотел, чтобы его деньги пошли на питание для неимущих гаитян.

– А кто это? – поинтересовался Фармер.

– Анонимный благотворитель, – был ответ.

Хлебную печь построили неподалеку от школы летом 1984-го. В начале следующего года Гарвардская медицинская школа опубликовала эссе Фармера “Антрополог внутри”. Вскоре после этого директор Project Bread связался с Фармером. Оказалось, анонимный благотворитель прочел статью и якобы заявил: “Хочу познакомиться с парнишкой. Похоже, он из породы победителей”. “Если хочет встретиться, пускай приезжает в Гаити”, – ответил Фармер.

Ему сказали, что благотворителя зовут Том Уайт и что ему принадлежит промышленно-строительная компания в Бостоне. Фармер представлял себе дородного республиканца, курящего тонкие сигары и заключающего подковерные сделки с Транспортным управлением залива Массачусетс в обход профсоюзов. Но когда он приехал встречать Уайта в аэропорт имени Франсуа Дювалье, на обжигающем ветру его ждал розовощекий господин лет шестидесяти с чем-то, облаченный в синтетический костюм для гольфа (включая клетчатые брюки). Уайт привез с собой пачку банкнот, которые сразу раздал нищим, – поступок в глазах Фармера отнюдь не отталкивающий, но еще не достаточный для вердикта. В пикапе по дороге в Канжи Фармер “повествовал о Гаити”, и Уайт подобающе ужасался, но молодой человек все еще относился к нему с опаской и не пытался этого скрыть.

Ему было всего двадцать пять, и он, по собственному признанию, “еще не совсем созрел” для непринужденного общения с потенциальными благотворителями. Разговор в трясущейся по ухабам машине свернул на политику.

Уайт между делом заметил:

– Ну, я лично за Рейгана не голосовал.

– В смысле? – удивился Фармер.

– В том смысле, что я не голосовал за Рейгана.

– То есть вы голосовали против собственных интересов? – уточнил Фармер.

– А разве это грех? – спросил Уайт.

Пересказав мне этот диалог, Уайт добавил: “И тогда его прохладная сдержанность сменилась искренней теплотой”. И продолжил: “Для меня он был совсем мальчишка, но я проникся к нему симпатией, потому что, если ему выскажешь свое фе, а он сочтет, что фе здесь неуместно, он тебе так и скажет. А в деле служения обездоленным он меня далеко обогнал”.

В следующий приезд Фармера в Кембридж Том Уайт пригласил его на ланч, и у них вышел спор о чувстве вины. Уайт сказал, что это, по его мнению, эмоция бесполезная. Напротив, возразил Фармер, от нее очень даже бывает польза. Уайт, разведясь с первой супругой, добровольно и очень щедро ее обеспечил, к тому же полностью оплачивал содержание и образование детей. А у его новой жены было еще шестеро своих – далеко не типичный второй брак богатого мужчины. Тем не менее он признавался, что чувствует себя виноватым из-за самого факта развода.

Но Фармер вовсе не такие ситуации имел в виду. Поощрять бы следовало, пояснил он, чувство вины, которое иные богачи испытывают по отношению к бедным, поскольку это могло бы стимулировать их к пожертвованию части своих богатств. Кроме того, они действительно виноваты.

Вообще-то Уайт уже много лет раздавал деньги католическим благотворительным организациям и стесненным в средствах друзьям. И начал еще до того, как разбогател сам. Он вырос в семье ирландских католиков, измученной пьянством отца, и еще в юности стал опорой для близких. Судя по рассказам, он прошел интересный жизненный путь. Колледж в Гарварде со специализацией по романским языкам, потом армия, где он служил, поначалу неохотно, адъютантом у генерала Максвелла Тейлора, командира 101-й воздушно-десантной дивизии. Уайт десантировался в Нормандии ночью накануне операции “Нептун”, а потом в Голландии. По его словам, он не жалел о своем участии в этих событиях, но войну возненавидел навсегда. И хотя лично генералу Тейлору Уайт симпатизировал и восхищался его мужеством, но манера власть имущих относиться к людям как к булавкам на карте со временем стала ему противна. Привилегии высокого положения он тоже не одобрял, с тех пор как один молодой десантник у него на глазах погиб, раздавленный собственным снаряжением, слишком тяжелым из-за лишних вещей, которые парень тащил с собой для генерала.

После войны Уайт превратил отцовскую фирму в самую крупную строительную компанию Бостона. Он водил близкое знакомство с высокопоставленными лицами, входил в совет директоров девяти учреждений и сидел с друзьями президента на церемонии инаугурации Джона Кеннеди. Но в обществе богатых и знаменитых он, как правило, чувствовал себя неуютно, да и прессы старался избегать. Не вдаваясь в подробности, он сообщил мне, что несколько раз впадал в депрессию и что у него “заниженная самооценка”, и добавил: “Впрочем, в моем бизнесе снижение цен – это путь к успеху”. На мой вопрос, что заставило его сделать такую высокую ставку на Фармера, двадцатипятилетнего студента-медика, Уайт ответил: “Он сразу мне понравился. Такой умный, так предан своему делу”. Но, подумав, признался: “На самом деле не могу толком объяснить. Может, я просто искал себе компаньона”.

Конечно, положение дел в Гаити расстраивало Уайта. Особенно его возмущала дорога, ведущая в Канжи. “Поди побегай по этой адовой тропинке”, – ругался он. И всякий раз, проезжая по ней, думал: “Это же, черт побери, так легко исправить”. Он вспоминал, как впервые увидел квашиоркор: “Там был малыш с порыжевшими волосами и раздутым животом, и я сразу сказал: запустите здесь программу снабжения питанием”. Уайт обнаружил, что может легко представить себя на месте гаитян. Встретив в лачуге на земляном полу ребенка с огромными глазами и незабываемой улыбкой, он испытал желание вызвать сюда бульдозеры своей фирмы. “Ради бога, – твердил он то Фармеру, то Лафонтану, – покройте им крыши хоть жестянками, залейте пол цементом. Денег я вам дам. Вот же черт”.

Когда Фармер вернулся в Бостон, чтобы пройти интернатуру в Бригеме, Уайт стал навещать его в больнице – приезжал к обеденному перерыву, покупал сэндвичи в больничном кафетерии, и потом они с Фармером жевали их в его машине. Однажды Уайт спросил Фармера, как всегда бледного:

– Ты питаешься-то нормально?

– Да-да, все в порядке, – ответил Фармер.

– Денег дать?

– Не надо, – сказал Фармер. – Ну, может, сорок долларов?

У Уайта в кармане как раз была пачка стодолларовых купюр. Он бросил одну Фармеру на колени:

– Вижу же, голодный. – С этими словами он, поддавшись импульсу, снова полез в карман и вытянул еще сотню. – Ради бога, ешь как следует. – И для пущей убедительности сунул ему третью.

Фармер посмотрел на деньги:

– Вот теперь я могу рассказать вам про вчерашний вечер.

Оказывается, он навещал на дому одного больного СПИДом пациента, которого лечил в Бригеме, и узнал, что его вот-вот выгонят с квартиры.

– Вот я и переписал на него свой зарплатный чек.

– Господи, Пол, тебе не кажется, что это малость непрактично?

– Ну да, – улыбнулся Фармер, – зато Господь сегодня прислал вас.

Зачастую Уайт выполнял в Бостоне всякие рядовые поручения, помогая осуществлению проектов в Канжи. Забирал, например, заказанный товар вроде раковин и увозил в багажнике своего “мерседеса”. (Одна партия раковин предназначалась для новой клиники. Первая клиника, как выяснилось, была спланирована неудачно. Уайт дал денег, чтобы ее перестроили, но сделал это тихо, отказавшись от публичных благодарностей. “Даже табличку со своим именем не захотел”, – поделился Фармер.)

Однажды, когда они встретились в Бостоне, Уайт заметил:

– Знаешь, Пол, иногда мне так хочется все бросить и уйти миссионерствовать с тобой в Гаити.

Фармер, подумав, ответил:

– В вашем конкретном случае это был бы грех.